Как нам быть?

Анжелика Вильгельм

Как нам быть?

Дисклеймер.

Все персонажи, события и обстоятельства, описанные в данном романе, являются исключительно вымышленными. Любые совпадения с реальными людьми, местами или событиями случайны и не имеют прямой связи с реальностью.

Однако характеры, поступки и эмоции персонажей представляют собой собирательные образы, вдохновлённые общими человеческими переживаниями, свойственными нашей действительности.

Это художественное произведение, целью которого является исследование глубин человеческой души и её взаимодействия с миром.

Посвящаю своему покойному дедушке, Виневцеву Александру Филипповичу

Предисловие

Этот мир сходит с его человеческого ума.

Выбор… Он тянет за собой каждую нашу мысль, каждое действие, даже когда мы не замечаем его. Каждое утро, открывая глаза, я уже выбираю. Неосознанно или с муками сомнений – это уже не важно. Важно то, что за каждым выбором стоит ответственность, а она давит, как груз, из которого не вырваться.

Не потому ли, что мы живем во времена, когда мир стал бесконечным, когда технологии дали нам тысячи путей, тысячи дверей, не одну, не две, но кто сказал, что это благо? Мы тратим столько сил и времени, чтобы разобраться… Это бескрайнее поле возможностей превращается в лабиринт, где мои шаги и шаги всех, кто мне дорог, всё чаще отдаются эхом пустоты. Я смотрю на экран, перелистываю десятки видео и сотни страниц, бесконечно выбираю: кофе, фильм, мужа, страну, даже того, кто сегодня будет управлять моими чувствами. Но в конечном итоге я лишь застываю, не зная, что выбрать. Разве это свобода? Разве это не наручники, выкованные из бесконечного "можно всё"?

В сердце этого хаоса возникает другой страх – страх потерять. Потерять то, чего я не выберу. Если я пойду направо, что будет налево? Если скажу "да", что произойдет, когда я могла бы сказать "не знаю” и “нет"? Или вообще убежать. Этот страх – моя самая любимая пытка ever. Он говорит мне: "Ты ошибешься. Ты не найдешь правильный путь". Но ведь старая правда в том, что нет правильного пути. Есть только мой путь, и он рождается из моих решений, даже неверных.

И вот поэтому иногда мне кажется, что лучше не выбирать вовсе. Просто закрыть глаза, отступить, позволить жизни решить за меня. Но даже это – выбор. Отказ от действий – тоже поступок. И это самая горькая правда. Можно стоять на месте, можно прятаться за пассивностью, но жизнь всё равно движется. И если я ничего не сделаю, кто-то другой сделает и скажет за меня. И тогда… тогда (так говорят) я перестану быть. Самое сложное – это найти внутри себя ту, которая знает, чего ты на самом деле хочешь. Уметь сказать самой себе: "Вот это – настоящее. Остальное – кто знает?". Но как найти, если вокруг так много соблазнов, столько криков, столько чужих мнений, что заглушают собственный голос?

Я хочу научиться не бояться, а верить. Не бояться ошибаться. Не бояться, что что-то упущу: в конце концов, всё упустить невозможно. Я хочу понять, что выбор – это не о том, чтобы найти идеальное, а о том, чтобы просто сделать выбор. И чтобы, идя по этому пути, я могла оглянуться назад и сказать:

"Это был мой мир, не сошедший с человеческого ума, со всеми его ловушками, с его розами и лилиями по воде. Это была… я. Нет, это были мы. Ведь каждой дрожащей твари нужна такая же дрожащая тварь".

Декабрь.

Ночь. Офис. И почему я здесь?

Люди боятся жить, потому что жизнь – это не просто дар, но и болезнь, которую каждому из нас придётся перенести. Реальность всегда слишком красива и слишком уродлива для того, чтобы смотреть ей прямо в лицо, не моргнув.

Потому что жить по-настоящему – непременно значит выбирать, а выбор – это всегда боль, потому что за каждое “да” нужно платить “сожалеем, но нет”. Человек, однажды столкнувшись с этим бременем, предпочитает укрыться в пещере своего ума, где всё определено, где стены защищают от ветра, а огонь горит ровно, не колыхаясь. И у каждого эта пещера обставлена по-своему.

Но вот боль, однажды причиненная, остаётся, как след, который невозможно стереть. Эти следы превращают людей в беглецов – беглецов от других, от реальности, но главное: от самих себя, от своей свободы, от своего же желания быть.

И кто бы осудил их за это? Тепло пещеры, её тихая, пуская и лживая, но стабильность – разве это не лучше, чем метания по открытому полю под пулями и безжалостным ветром? Только бездушные глупцы и осудят, и пусть они вертятся в своих могилах, эти грубияны, заслужившие всю ту ненависть, что люди обратили против них!

Но дело не только в боли и травмах.

Есть ещё в каждом из людей странное, животное притяжение к стабильности, к привычке, к тени того огня, который однажды согрел их, маленьких и озябших сусликов.

Кто-то называет это избеганием неприятного, а кто-то – слабостью. Но, может быть, это не слабость, а просто соразмерная защита? Может, человек избегает жизни, потому что знает, что в этой самой жизни ему придётся встретиться с чем-то, что он прячет ото всех, от самого себя?

И ещё одно: мы боимся слишком яркого света. И мы боимся, что этот самый яркий свет осветит не только наши лучшие стороны, но и те тёмные углы души, о которых нам самим очень стыдно знать.

Знаете, мой дорогой читатель, я очень люблю ночь и предрассветное утро, выключаю свет в домах, потому что он меня очень раздражает… Вот так у меня всё просто!

Так вот, в этом страхе – отголосок первобытного ужаса, того самого, что заставлял предков сидеть у костра и не смотреть на ночь, простирающуюся за пределами огня.

Свет заставляет смотреть на всё. Всё… и выбирать, заставляет быть, а в пещере – только тени, лёгкие и безответственные, как гости после восьми вечера.

Закрой двери. Закрой себя.

Человек боится жить не потому, что он так слаб, а потому, что он слишком хорошо чувствует, что он такое… потому что люди сами себя рожают. А после рождения от них требуют боли, усилия, утрат, и страх перед всем этим – не простое малодушие, но, может быть, единственная наша защита.

И ведь разве собаки, будь у них такой уровень понимания, не листали бы тиктоки, вместо того чтобы бегать за белочками? Представьте их: лапы на экране, хвост едва заметно подрагивает от интереса, глаза устремлены на короткие видео, где другие собаки лают на доставщиков или глупо падают в лужи. Всё просто, удобно, никакой беготни – лишь яркий поток развлечений, где не нужно напрягаться, чтобы быть счастливым.

Белочки? Нет, зачем это, если достаточно свайпа, чтобы увидеть их на экране, близко, с музыкой и даже замедлением. Раньше они бы мчались, забыв про всё, чтобы гнать. Теперь зачем? Здесь безопасно, нет риска упасть, поскользнуться или услышать раздражённый окрик хозяина.

Всё, что нужно, – это экран, который никогда не отпугивает и не уходит.

Может, они бы и забыли о простых радостях, о том, каково это – вдыхать весенний воздух, чувствуя, как их кровь бурлит от стремительного бега. Они бы выбрали короткие, быстрые порции счастья, которые так хорошо заменяют реальное…

И тогда на вопросы, почему они больше не бегают за белками, можно было бы ответить просто: потому что они привыкли к тому, что бегать больше не нужно. Потому что лучше сидеть, листать и видеть этот мир через безопасный экран, чем вставать и пробовать его лапами.

Но собаки блаженны своей простотой.

Признаться, ваша скромная писательница и сама еле-еле оторвала свои лапы от тиктоков, которые зачем-то банят в каждой стране, где она пребывает.

Может, я хочу, чтобы она написала что-то вроде этого:

***

Чувства требуют смелости: они обнажают щиты, выносят на поверхность то, что мы долго пытались игнорировать. А мы, повинуясь, заполняем пространство шумом, делами, людьми, играми, картинками; только чтобы не слышать себя, чтобы не дать этому внутреннему голосу смеяться, кричать, плакать. Эх, уродские наши слёзы… Но всегда ли наша привычная отстранённость стоит того, чем мы за неё платим?

Цена… впрочем, давайте пока не будем о цене. Давайте лучше о торге.

А ведь мы разве не играем? Прямо сейчас? Мы все играем. Одни – в мастерство избегания, другие – в дешёвую драму самопожертвования, третьи – в вечный торг с внутренними демонами.

Я знала одного человека, который всю жизнь играл только в одно – как убить свою душу, медленно, методично, пока от неё не останется ничего, кроме пустоты, такой приятной, такой неизбежной, смерти при жизни. Он делал это не спеша, почти с достоинством, словно выполнял древний, никем не озвученный долг, и только позже ему стало ясно, почему: родился он от такой же мёртвой матери и от отца, убившего её, а те, в свою очередь, от таких же, а те, предыдущие – от таких же, and so on.

Эта история жила в нём, как наследие, как нечто предопределённое, переданное через кровь, через судьбу, если хотите. Он никогда не признавал это открыто, но где-то глубоко внутри себя чувствовал, что его жизнь – это отражение чего-то, что случилось задолго до него, что он лишь повторяет цикл, от которого ему невозможно уйти.

Причиняя себе вред, он будто пытался разорвать эту цепь, но каждый раз делал её только крепче. В этих действиях, лишённых ярости, была не слепая импульсивность, а скорее стремление к очищению, к освобождению от того, что жило в нём, словно чужой голос, тягучий и неизбежный.

И его жизнь, окружённая смертью с самого начала, стала бесконечным возвращением к этому первому, невыносимому моменту. Всё, что он делал, было попыткой вернуть себя туда, где всё началось и где всё давно закончилось.

***

Его звали Роман, человек без дома. Где бы он ни оказался, каждый день он знал, что настоящий дом – это где-то там, на картинке, в воображении, в чужом сне. Он видел его иногда во вспышках, в отблесках света на послерабочей витрине, в далёком взгляде прохожего. А его квартира? Ему казалось, что он просто арендатор, случайный гость в месте, которое обустроил какой-то невидимый хозяин. Каждый раз он приходил туда с лёгкой растерянностью, как будто заново оценивая вкус человека, которым он никогда не был. Мебель стояла правильно, но слишком правильно; книги на полках казались читаемыми кем-то другим; стены под мрамор несли на себе налёт ненужности.

Это был не дом – первобытный театр, созданный для того, чтобы в любой момент разразилась стоящая по расписанию пьеса. И пусть подобное описание упрекнут те, кто думает, что так выглядит любой холостяцкий уголок! Ему-то казалось, что он ждёт, но не знал чего. Может быть, начала. Может быть, чего-то особенного?

Роман никогда не знал, что такое деньги – они просто были. Он уже не замечал, сколько именно, а поговаривают, такое случается, когда их достаточно. Голодные студенческие годы, когда каждая цифра на карточке была на вес золота, казались далёким, чужим воспоминанием. Тогда он работал, как одержимый, убеждая себя, что жаждет не денег, а жизни.

Но с годами всё стало ясно: это были именно деньги. Они манили его, звали, обещали свободу и счастье после детства в неприличной экономике.

Да, теперь деньги всё же имелись, но вместе с ними пришло и непонимание, что делать дальше. Он, конечно, всё ещё помнил, как дрожащими руками открывал банковское приложение, долги, долги… но иногда ловил себя на странной мысли: может, тогда, когда не было ничего, он был куда ближе к настоящей жизни?

Да, получилось, но странно: деньги, которые сначала казались ему инструментом свободы (и давали ему эту свободу физическую), не стали ответом.

Хотя ему так понравилась игра на достижение, что он решил не останавливаться – и посвятил ей всю свою нынешнюю жизнь, заполняя свои мысли только расчетами, проектами, планами. И Роман стал мастером этого дела, настолько незаменимым, что даже его статус эмигранта не мешал ему быть более востребованным, чем его коллеги, которые выросли и родились в той стране, но не снискали мотивации быть лучшими, как оно часто бывает.

И вот, ему только что позвонил коллега – кризис; и сейчас подойдет.

Не подходи, коллега…

Однако голос на том конце звучал скорее обеспокоенно, чем отчаянно. Все знали: если есть Роман, значит, всё под неплохим контролем. А сам Роман? Он слушал проходящий в то же время созвон, рассеянно глядя на часы, мысленно готовясь к упакованному вечеру или даже бессонной от стресса ночи.

– Так вот, у нас проблема, – кто-то вошёл в кабинет, держа планшет в одной руке и чашку кофе в другой. – Система зависает на этапе интеграции. Код проверили – всё чисто. На тестовых данных работает идеально, но как только загружаем реальные…

Роман оторвался от звонка с руководством, выключив камеру.

– Почему я об этом не знаю? Что конкретно в логах? – его голос звучал спокойно; он натренировался подавлять тревогу, чтобы она ему не мешала.

– Почти ничего, – кто-то поставил рабочий ноутбук на стол Романа. – Лог обрывается. Будто система просто перестаёт понимать.

– Проверили архитектуру? – Роман сложил руки на столе.

– Уже третий раз, – сказал ещё кто-то, заходя следом и бросая на стол рабочий планшет со схемой. – Все модули работают отдельно, но как только они начинают синхронизацию, процесс ломается. Это либо логика распределения нагрузки, либо проблема с параметрами среды.

– Или они просто не могут согласовать язык общения, – добавил кто-то, нервно потерев лоб. – Модули будто говорят на разных языках.

В кабинет вошла менеджер проекта, с ноутбуком в руках. Её тон был как всегда деловым, но в глазах читалось напряжение.

– Роман, клиент звонил сегодня. Они всё же хотят запуск завтра в 10. Если мы не решим это до вечера…

– До вечера? – кто-то усмехнулся, опираясь на спинку стула. – Даже если мы поймём, в чём сбой, исправить это за несколько часов – вряд ли. Тут может быть всё что угодно, начиная от неправильной обработки исключений и заканчивая конфликтом в логике синхронизации.

Роман молча разглядывал схему. Всё выглядело правильно, но эта “правильность” раздражала. Его интуиция подсказывала, что настоящее решение лежит глубже того, что он найдет часами позже. Ему резко захотелось спать.

– Мы разберёмся, – наконец произнёс он. – …, займитесь там логикой синхронизации. …, сделайте стресс-тесты на демо-среде клиента. Если это из-за их серверов, мы это увидим. … и …, уточните параметры их среды – серверы, ПО, что угодно, что может отличаться от нашей тестовой конфигурации.

И подобное бла-бла-бла, которое редкий человек будет воспринимать после конца рабочего дня.

Последовало резонное:

– Всё сразу? Через час я домой собирался… – кто-то выглядел растерянным.

– Да, и подключи остальных, стажёров можешь отпустить домой, а то еще спугнешь их и зря растратишь бюджет. У нас максимум несколько часов, чтобы понять, что происходит, и на фикс, – твёрдо сказал Роман.

Менеджер бросила на него долгий взгляд, понимая, что ей вряд ли кто ответит после пяти-то вечера.

– Я знаю, все на пределе в этом месяце… Возьмите пять минут. Перерыв. Потом вернёмся к работе.

Кто-то встал первым, жестом позвав другого за собой.

– Пять минут ничего не изменят, но хуже точно не будет, – пробормотал он, выходя из комнаты.

Когда коллеги ушли, Роман остался один. Стало душно. Он повернулся к монитору, но не открыл код, вместо этого уставившись на тёмный экран Тимс.

Слова коллеги про якобы «разные языки» эхом звучали у него в голове. Что-то в них зацепило – что-то, что выходило далеко за рамки этого офиса. Роман поднял голову и посмотрел на окно: за стеклом сгущались сумерки, небо темнело с ленивой неотвратимостью. Это означало, что он опять не успеет. На свидание, на встречу – всё это давно стало формальностью, в которой он участвовал без интереса.

Очередная коллега, очередной проект, очередная девушка, очередной ужин, очередное обещание самому себе…

Что в этот раз он постарается от души. Но постараться он никогда не успевал. Работа съедала его с такой жадностью, что у него просто не оставалось ни сил, ни даже реального желания.

И он чувствовал давление.

Он вздохнул, пытаясь вернуть себе сосредоточенность.

Сублимировать работой он привык давно, настолько давно, что уже не помнил, как это – жить иначе. В каждом новом проекте, в каждой задаче он находил ту ниточку, за которую можно было тянуть, пока не разберёшь весь узел. Углубляться в проблему, ковырять её, перепроверять каждый шаг – в этом была странная иллюзия контроля. Как будто, решая чужие задачи, он мог отвлечься от своей собственной, неразрешимой.

Он привык к этому ритуалу. В работу он входил, как в состояние транса: выравнивал бумажки на столе, открывал код, таблицы, составлял бесконечные планы. Здесь всё было понятно. Здесь мир раскладывался. По-по-лоч-кам. Если что-то шло не так, всегда можно было найти ошибочку, исправить, проверить ещё раз. Работа не кричала ему в лицо, не заставляла сталкиваться с вопросами, от которых он бы сбежал.

Это стало для него не просто привычкой, а спасением. Чем сложнее становилась задача, тем легче было забыться в ней, полностью уйти в этот микрокосм логики и решений. Его коллеги видели в нём сверхспособного трудоголика, способного “разрулить” любую ситуацию. Они восхищались его трудоспособностью, даже когда авралы вытягивали силы из всей команды. А он молчал, позволяя им думать, что это сила, дисциплина.

На самом деле это была кричащая слабость, и любой нормальный человек это понял бы, но в офисе не было нормальных.

Работой он строил стены, за которыми прятался от хаоса внутри себя. Он боялся, что, если остановится хоть на минуту, эта стена рухнет. И тогда его догонит то, от чего он бегал всю свою жизнь: пустота, боль, неуверенность в том, кто он и зачем всё это. Работа дарила ему чувство, что всё под контролем. Как будто, пока он занят, мир не рухнет. Но он знал – где-то глубоко, под всем этим слоем дел и обязанностей – работа не решает ничего. Она всего лишь задерживает момент встречи со своими мыслями.

Каждый раз, заканчивая новый проект, он чувствовал нарастающую встревоженность. Это было похоже на то, как если бы ты наконец починил сломанную вещь, но вдруг понял, что проблема не в этой вещи, а в её пользователе. Но вместо того, чтобы задать себе этот вопрос, он просто искал следующую задачу, следующий проект, следующую проблему, которую можно было разобрать и решить.

Решая чужие задачи, он, может быть, действительно отвлекался. Но ни разу так и не приблизился к своей.

И вот, сейчас что-то шло не так. В системе, которую они создали, было что-то болезненно знакомое. Она выглядела цельной, по-своему красивой, но внутри – модули, друг друга непонимающие, отказ синхронизации, скрытый конфликт.

И разве это не напоминало его самого?

Он чувствовал этот сбой как личную вину, как неудачную попытку соединить что-то, что изначально не было совместимо.

Роман вздохнул, провёл рукой по лицу и снова уставился в монитор. Снаружи темнело, и мир двигался дальше, но он знал, что останется здесь, пока не поймёт, где именно всё пошло не так.

Вернулся он поздно и рухнул в кровать, еле стащив с себя одежду. Он почему-то вспомнил недавний разговор в лифте с его новой соседкой и, не имея желания думать и вспоминать дальше, провалился в сон.

***

Роман, вообще-то, спал урывками. Его сон был похож на медленный вход в симуляцию: образы загружались медленно, сознание окутывалось туманом, но так и не проваливалось в полную глубину.

Он никогда не высыпался.

Ему снилась пустыня, но не та, что из песка и ветра, а скорее цифровая, как старая 3D-модель: слишком ровные горизонты, пронзительный, искусственный звон воздуха. В центре стоял город. Его стены были сделаны из линии песчинок, которые не осыпались, но вибрировали, как будто поддерживались каким-то незримым алгоритмом.

В центре города возвышался огромный человек, сложенный из теней и золотых полигонов. Он говорил, но слова были искажены, как плохо синхронизированный звук: отголоски размывались, падали в пустоту. Он поднял руки к небу, и то вдруг треснуло. Из трещин осыпались звёзды, превращаясь в пыль пикселей, которая оседала на гиганте, утяжеляя его, замедляя его движения. Город вокруг начал плавиться…

Роман пытался идти, но земля под его ногами была странной, похожей на старый персидский ковер. Кажется, он покрывался трещинами. Сзади слышались шаги, монотонный ритм какого-то существа. Он хотел обернуться, но ноги застревали в вязкой текстуре, будто программа отказывалась грузить его движения.

Гигант вдруг выкрикнул: «Ты ищешь этого? Тебе не найти! Всё исчезает. Всё уходит!». Голос был искажен, как будто кто-то записывал его через эйрподсы.

Впереди разливалась река – её поверхность была жидкой, как живая материя, но под ней, на глубине, виднелись тела. Они не двигались, но и не были статичными, словно застряли между кадрами. Вода стала густой, как мёд, и, кажется, пыталась засосать тех, кто хотел выбраться.

Гигант, покрытый золотым пеплом, опустился на колени, а его руки медленно потянулись к чему-то невидимому. В этот момент существо за спиной Романа обогнало его – тень, которая растворилась в реке, не оставив за собой даже ряби.

Роман проснулся резко, с чувством, будто из памяти стёрли что-то важное, что-то, к чему он почти прикоснулся. Но вместо этого осталось лишь глухое, неутолимое ощущение – жажда, бесконечная жажда.

Январь

Прошла неделя с запуска проекта – проект удался, команду поздравляли, его поздравляли, но Роман чувствовал, что всё это было пустой формальностью, и через неделю всё повторится вновь. Как карточный домик, который снова и снова появляется на столе и стоит ровно до того момента, пока кто-нибудь не дёрнет за рандомную карту.

Поэтому, чтобы унять привычную тяжесть, он взял выходной. Хотя выходные он не особо любил: они заставляли его нервничать. Но взял.

Весь день Роман провёл в безмолвной неподвижности, как будто сознательно выбросил себя из времени. Проспав до позднего вечера, он, наконец, лениво поднялся, чувствуя, как холодный, влажный воздух зимы едва пробирается в комнату сквозь замазку микрощелей окон.

Он давно следил за своими мыслями как за неисправным механизмом, который мешал двигаться вперёд. Современный голос успеха вещал с каждого устройства: “Будь осознанным – и всё получится”, “Посылай свои желания во Вселенную – и всё придёт”.

Ему казалось, что если он будет думать правильно, то однажды повзрослеет, соберётся, станет тем самым, крутым, каким всегда мечтал быть.

Но внутри всё равно было глухо, темно, хотя даже почти живо. Та живость была похожа на растрескавшийся от ветров и сырости дом, который кто-то забросил ещё в том тысячелетии. Сквозь прорехи в его стенах просачивался страх, как туман: бесформенный, оттого обволакивающий.

Никогда у него не получалось там согреться.

Да, душа его – пустая комната в заброшенном доме, где даже тишина кажется слишком громкой… И комната эта не слушала его разум, не поддавалась рассуждениям, и её нельзя было заполнить книгами по саморазвитию или чужими примерами. Она просто была.

А Роман её ненавидел, хотя всеми мыслями пытался полюбить, как и советовали.

За стеклом медленно, лениво падал снег, густой, тяжёлый, как в детстве. И снег был не про восторженную радость, не про праздники и убранство улиц – он напоминал о чём-то нехорошем, как будто мир, застрявший в этой серой погоде, в любой момент попытался бы раздавить его.

***

К делу.

***

Роман стоял перед зеркалом в ванной, бреясь. В чистом отражении он видел самого себя – лицо ровное, почти идеальное, спокойное, но холодные глаза будто проваливались вглубь, в какую-то невидимую трещину, которую давно никто не замечал, кроме него самого. Роман не спешил. Медленно обтёр лицо полотенцем, прошёл в спальню, где на кровати уже лежал его лук – идеально минималистичный и выглаженный, словно специально приготовленный для ритуала.

Он одевался с автоматизмом, с которым преступник надевает казённую робу перед судом. Но рубашка – белая, безупречная, чтобы подчеркнуть его кажущуюся уверенность.

Белый цвет ему не шёл, да и уставшим был он, как загнанная забавы ради лошадь.

Но тот спектакль, который он ставил для неё…

Она была слишком красивой, чтобы её можно было игнорировать, и слишком умной, чтобы её можно было по-настоящему любить.

Она видела в нём игрушку, и Роман примерно знал это. В её глазах он был чем-то вроде дорогого аксессуара – временным и очень-очень недоступным. Её звонки всегда звучали одинаково: весело, коротко, беззаботно.

Беззаботно. Роман понимал, что она не видит его настоящего, точнее не хочет, но это его не смущало. Быть чьим-то – значит быть кем-то, значит хотя бы временно отдать себя в чужие руки. А он всегда любил быть кем-то.