Метро. Семь станций о любви

– Блядь такая, она еще и спит себе! – верещала рядом со мной тетка в изрядно поношенном мужском коричневом плаще. – Ничего ведь не продала, а пива нажралась!

– Да чего на нее ругаться, – спокойно произнесла сидевшая рядом со мной женщина. – Уймись уже, Вальк. Такой хоть нассы в глаза, скажет: «Божия роса». Зачем ее только взяли с собой?!

– Тебе легко говорить, а я Томке обещала за ней приглядывать. Мне как теперь той в глаза смотреть?! Не углядела за этой блядью! – не успокаивалась Валька, распаляясь все больше и больше. – Сейчас я ее подыму, она свои зенки бесстыжие враз разует.

– Хорош орать! – высунулась из кабины водитель. – Дома воспитывать будете.

– Ты еще поори! – отмахнулась Валька, но притихла, успокоилась сразу и через минуту уже сама спала.

До Петровки ехали без остановок. На полпути спал уже весь автобус, лишь через пару кресел от меня кто-то обсуждал, что сейчас носят в городе и насколько это дорого, если покупать в магазине, а не на вьетнамском рынке.

– У вьетнамцев, между прочим, все то же самое, только дешевле, – долетело до меня сквозь гул мотора.

– Да я слышала, у них магазины все скупают, а потом просто бирки переклеивают, и цену набавляют.

Стало скучно, я достал из сумки книгу и уткнулся в текст.

До Петровки – в объезд – ехали больше трех часов. Я успел дочитать купленный в дорогу новый детектив Донцовой. Самое чтение для автобуса, если бы не так трясло. Но даже с перерывами на особенно тряские участки разбитого асфальта, иронический роман был добит мною за полчаса до приезда. Иронии я, правда, там никакой не увидел, но книжка читалась на удивление легко, и даже глупейшие ситуации, в которые постоянно попадала главная героиня, в кресле старенького «ПАЗика» воспринимались без особого душевного надрыва.

Когда автобус притормозил на площади у конторы, водитель все так же высунулся в окно и уже беззлобно крикнул:

– Бабы, будете выходить, подругу свою не забудьте!

Бабы загалдели, подхватили сумки и повыскакивали из автобуса.

– Танька, подъем! – гаркнула Валька практически над моим ухом.

За спиной зашевелились.

– Приехали, что ль? – спросил сонный голос.

– Выспалась?! – с ехидцей произнесла Валька. – Мать-то тебе вставит сейчас. Что, съездила в город?! Поторговала?

Танька шумно зевнула.

– Не твое дело, – сказала сквозь зевоту и, расталкивая оставшихся баб, стала пробиваться к выходу.

Центральная площадь Петровки за те три года, что я здесь не был, ничуть не изменилась. Разве что вдоль главной улицы тянулась газовая труба, выкрашенная коричневой краской, да кусты акации у колхозной конторы, служившей еще и пристанищем для местной власти, стали гуще и закрывали собой практически все здание, словно прятали его от кого-то. Над входной дверью, закрытой на амбарный замок, как приговоренный, понуро висел российский триколор. Я постоял, осмотрелся и закурил. До бабкиного дома ходьбы не больше пяти минут. По прямой. Но на этот раз прямой не было. От конторы двумя широкими полосами вглубь деревни уходила глубокая колея, наполненная до краев маслянистой жижей. И только вдоль конторского забора была протоптана узкая тропинка, пройти по которой можно было только одному да и то, придерживаясь руками за штакетник. Я бросил окурок в грязь, посмотрел как он погас, выпустив жиденький дымок, и наконец-то решился: прижался к забору и, вспоминая вслух весь свой запас матерных выражений, стал пробираться к относительно сухому участку дороги.

Окна баболиного дома, основательного и огромного в свое время, а теперь просевшего, словно уходящего в землю, были закрыты ставнями, перечеркнутыми поверх буквой Х из грязных досок. Я зашел во двор, постоял у крыльца, но так и не решился подняться. Погладил почерневшие от времени перила. Под старой яблоней валялся цветной некогда мяч, дожди смыли краску, и теперь он, как гриб-дождевик, серым комком торчал из едва пробившейся травы. Кусты сирени заполонили весь сад. Видно, в последние годы их никто не трогал: обычно баболя каждую весну подрезала новые побеги, чтобы под шапкой зелени оставалось место для внуков. В жаркие летние дни, когда даже до речки идти не было мочи, она бросала нам в сиреневые заросли старое покрывало, выносила плошку с ломтями черного хлеба, банку варенья, и мы с двоюродными братьями и сестрами, которых в деревне было много, деревянными ложками вычерпывали из банки густую массу, размазывали ее по краюхе и ели, отгоняя мух и ос. Я вспомнил еще, как поздними вечерами баболя загоняла меня домой, издали грозя сорванной хворостиной. А я долго упрашивал ее разрешить мне погулять еще немножко, еще полчасика, а потом, жалобно скуля, бежал к дому и уже у ворот получал жгучий удар по голым ногам. Плакал ли я тогда? Не помню. Скорее – нет. На бабу Олю невозможно было обижаться. Моя любимая железная зеленая кружка с отбитой по краям эмалью уже стояла на столе, теплая от парного молока, а рядом лежал кусок белого хлеба, на котором аккуратной колонной возвышались три куска сахара-рафинада. Я прихлебывал молоко и поочередно то откусывал от горбушки, то вгрызался в твердый сахарный кубик. И эта церемония, повторявшаяся из вечера в вечер, заставляла быстро забыть обиды. А нескончаемая сказка про Финиста, который на ночь оборачивался соколом и летел за своей невестой, да только никак не мог долететь, усыпляла и окончательно примиряла с бабой Олей…

Глаза заволокло пеленой, я оттолкнулся от перил и быстро, насколько позволяла это раскисшая земля, зашагал к бабе Нюре.

8.

Баба Нюра жила через пять дворов от баболи. Дом, вытянутый во двор, а не вдоль улицы, как это принято в деревне, выделял его из всех уличных построек. Дед Петя в свое время учудил, решил строить не как у остальных. Дом получился высокий, крыша стояла острым углом, так что чердак был просторным, и дед Петя затевал там устроить что-то вроде летнего этажа. Но баба Нюра так и не позволила ему это сделать. «Будешь еще у меня по голове ходить», – аргументировала она свой отказ. Баба Нюра в отличие от сестры – женщина была обстоятельная. Сад – только яблони и вишня, огород – только картошка, тыква, огурцы, помидоры и капуста. И немного ноготков на крошечном, не вскопанном под овощи участке возле дома. Польза от них была множественная: сразу тебе и цветы, и лекарство, и в чай добавить зимой. Все остальное – баловство. Когда моя бабка высадила под окнами сирень, баба Нюра долго ахала.

– Запустишь, она потом все забьет. Ни света в дом не пустит, ни под окнами ничего не посадить, – говорила она старшей сестре.

– Да Бог с ней, пусть растет, – отмахивалась баболя. – Цветет уж больно красиво.

Баба Нюра, видимо, заметила меня в окно. Выскочила на улицу, по-утиному неуклюже побежала мне навстречу.

– Славик! Приехал! – заплакала она снова. – Ну, слава Богу. Я уж думала, что не захочешь. Пойдем в дом. Пока еще не все подошли.

– Здрасьте, – кивнул я, заходя в избу.

Через всю горницу тянулся длинный стол, сбитый наскоро из досок, прикрытых цветастой клеенкой. На широкой лавке у стены сидели два мужика, один из них вылавливал рукой из глубокой алюминиевой миски осклизлые огурцы, другой спокойно, по-философски наблюдал за этим мучительным процессом: огурец в самый ответственный момент выскальзывал и нырял обратно в миску, взбивая пузыри мутного рассола; из кухни высунулась хмурая девка в переднике и косынке, повязанной углом, что только подчеркивало остроту носа и подбородка, искоса посмотрела, что-то пробормотала сквозь зубы и тут же исчезла.

– Вот, внучок приехал, – представила меня баба Нюра мужикам, те кивнули и продолжили ловить огурец, будто игрались с ним. – Петр, иди сюда, – крикнула баба Нюра. – Славик приехал!

Дядю Петю, я почему-то никогда не звал его дедом, было трудно узнать в сухом и жилистом старике. За те три года, что мы не виделись, он как будто усох и подтянулся, словно хотел спрятаться в самом себе.

– Ну, здорово, Слав! – протянул он растопыренную клешней ладонь. Ревматические пальцы не распрямлялись. – Вишь, у нас что. Жизня какая.

Я пожал руку.

– Оля померла, – продолжал дядя Петя, удерживая мою ладонь. – Она тебе избу оставила. Сказала Нюрка уже?

– Нет еще, – удивился я этой новости.

– Ну, значит, скажет, – хмыкнул дядя Петя. – Потом поговорим. Помянем вначале. Самогоночки с дороги выпьешь?

При слове самогон мужики на лавке оживились и стали совершенно по-собачьи выжидающе поглядывать на дядю Петю.

– Я тебе сейчас дам самогоночки, зараза! – закричала с кухни баба Нюра. – Человек не евши с дороги.

– Все слышит, – ухмыльнулся дядя Петя. – Ладно, садись пока. Сейчас она тебе чего-нибудь пожрать принесет. Монашки только к восьми обещались.

– Ну, мы пойдем пока, Петро! – поднялся с лавки один из мужиков. – Потом-то подходить?

– Да куда ж без вас?! – ехидно произнесла баба Нюра, вынося из кухни тарелку с дымящейся картошкой. – Идите пока, придете к поминкам. Сейчас все равно делать нечего. Выпили по чуть-чуть и хватит.

– Помощники, тоже мне! – бросила баба Нюра, когда за мужиками закрылась дверь. – Послал Бог дармоедов. Позвала их столы сбить. Еще утром все сделали, и вот до какого часа сидят, выжидают. Давай садись, перекуси с дороги. Ирка, огурцы принеси! Ирку-то помнишь?! – обратилась ко мне баба Нюра. – Тольки моего жену?

Из кухни вышла все та же хмурая девка в переднике и косынке.

– Здрасьте! – без тени улыбки сказала она еще раз и поставила на стол миску с солеными огурцами.

– Ирк, ты-то Славку помнишь? – для проформы спросила баба Нюра.

– Помню, – сквозь зубы сказала та и ушла на кухню.

– Злая с утра ходит, – шепотом пояснила баба Нюра. – Толька запил опять. Чего делать с ним – не знаю.

– Баб Нюр, дядь Пятя сказал, что баболя мне дом оставила, – разламывая вилкой картофелину, уточнил я.

– Отписала, – поджала губы баба Нюра и, помолчав, повторила: – Отписала. В сельсовет, говорят, сходила даже. Что с ним делать-то будешь? Продашь, небось?

– Ну, наверно, продам. Не жить же в нем.

– Ты погоди пока. С родителями хоть посоветуйся. Может, они на лето приезжать будут. А мы зимой-то присмотрим. Или хоть Толька с Иркой поживут. Пока вы не решите. Они ж все с нами так и живут со свадьбы, вон половину им выделили. Говорю Тольке: отделяйся, пристраивайся и живите себе спокойно. А он: на что строиться? Все пропивает. Да и у нас таких денег нет, чтобы самим их отделить. Вон, ни детей, ничего нет. Разве это жизнь, Слав?

– Да-а, – протянул я. – Не жизнь.

– Ты, Слава, не думай, что мы на этот дом глаз положили, – отвела глаза баба Нюра. – Зачем он нам? Старья-то своего хватает. Жалко, если дом продашь. Все-таки сёстрин. Ты же знаешь, как мы с Олей жили.

– И как же? – осторожно поинтересовался я.

– Душа в душу, – уткнувшись глазами в пол, сказал баба Нюра. – Все-таки старшая сестра. Я ее уважала. Последний год, когда она плохая-то была, у нее ноги отказывали, я приходила каждый день, помогала.

Я закашлялся от неожиданности.

– И давно вы с ней подружились?! – разозлился я.

– Вот ты как, Слава, заговорил! – поджала губы баба Нюра. – Не ожидала, внучок. Да я могла бы и вообще не ездить говорить. Хотела по-людски сделать.

Баба Нюра встала и тяжело заковыляла на кухню.

– Пойду Ирке помогу, – сказала она, как мне показалось, сквозь слезы. – А ты сиди, ешь пока.

– Ладно, я тоже пойду, – встал я из-за стола.

– Куда? – с некоторым испугом спросила баба Нюра.

– Дай мне ключ от бабкиного дома. Там переночую.

– Что-то ты совсем не по-людски делаешь, Слава, – зло прищурилась баба Нюра. – В такую даль ехал, чтоб меня опозорить на старости лет?! Что ж люди-то скажут?! Приехал внучок, а она его из дома погнала. Ты хоть поминки отсиди, а там делай, как знаешь.

Поминки я отсидел. Пришли незнакомые и полузнакомые мне люди. Каждому новоприбывшему надутая баба Нюра меня представляла, я тупо кивал, подставлял ладонь или принимал удар по плечу. Потом появились три старухи в черном, перекрестились на образок, висевший в углу под потолком, зажгли свечи и заголосили. Баба Нюра усердно им подпевала, вслед за ними клала поклоны, и выглядело это совершенно нелепо. Тем более, что одну из монашек я знал по рассказам баболи. Она называла ее Дунькой и говорила, что свои грехи та не успеет замолить до самой смерти.

– Монашка нашлась! – возмущалась баболя, когда видела, как Дунька направлялась на очередные похороны или поминки. – Забыла, как мужики ее за космы по огородам пьяную таскали. Сейчас вон святой стала. Не пьет, по церквам ходит. Как у Бога-то терпения на них хватает?!

Дунька пела жалобную песню громче всех, ее изрезанное глубокими морщинами лицо было исполнено такой скорби, что мне искренне стало жаль ее. Это сколько же надо грешить, чтобы обречь себя на такое мучение, как вечные похороны?

Сорок поклонов клали неспешно и основательно. Я дважды выходил покурить, стараясь задержаться на улице подольше. Никак не мог заставить себя перекреститься и упасть на колени. Главное, я не был уверен: нужен ли баболе весь этот обряд, поможет ли он обрести ей вечный покой, о котором пели монашки? Сомневаюсь. Отношения с Богом у баболи были весьма своеобразными. В гневе она запросто могла выругаться матом, любила пропустить стопочку перед обедом, но при этом всегда перекрещивала рот и просила Господа простить ее. Грехи небольшие, может и простятся, но заставить еще и себя упрашивать неведомого мне Бога о прощении моей бабки, я не мог.

Расходиться гости начали уже после полуночи. Дядя Петя стоял у ворот и подсвечивал фонарем улицу. Узкий луч едва пробивал кромешную темноту. Кто-то из мужиков не удержал равновесия и свалился в колею, пьяно захохотали бабы.

– Лови его, а то утонет! – весело выкрикнул женский голос.

– Катька, твой, что ли, поплыл?! – засмеялись чуть дальше.

– Ну, заржали, – сурово, но без осуждения, произнес дядя Петя. – Ни одни поминки без ржания не обошлись. Вот жизнь какая смешная.

Затворив ворота, дядя Петя остановился рядом со мной на крыльце и закурил папироску.

– Ты, Славка, на Нюрку не серчай, – помолчав, сказал он. – Баба – дура, сама не знает, чего мелет. Дом твой, как хочешь, так и делай. Чего уж.

На улице начинало накрапывать. Косой дождь застучал вначале по стеклу, потом прошелся полосой по железной крыше, немного притих, как вновь забарабанил по крыше все громче, громче, и наконец обрушился сплошной стеной. Ирка выскочила из избы, пролетела, не глядя, мимо нас, захлопала в сарае дверями. Вернулась сырая и, утирая воду с лица, сказала, обращаясь словно в пустоту:

– Теперь дорогу совсем размоет.

– Да, дождь серьезный, – спокойно заметил дядя Петя. – Точно ведь размоет дорогу.

– Тольку не видал? – спросила Ирка у дяди Пети, вглядываясь в темноту.

– А в сарае нет, что ли?

– Нет.

– На сеновале, наверно, дрыхнет, – предположил дядя Петя тем же ровным голосом, что и всегда. Он, по-моему, вообще никогда не менял тональности. – Самогону налакался с утра. То-то я смотрю – банка одна пропала.

– Пойду погляжу, – устало произнесла Ирка и вновь побежала под дождь к сараю.

– Пойдем и мы, – бросил папиросу дядя Петя. – Побалакаем хоть немного. Расскажешь о городской жизни.

Баба Нюра разбирала со стола, смахивая в ведро объедки с тарелок.

– Ушли? – спросила она, не отрываясь от работы.

– Ушли, – кивнул дядя Петя.

– Толька-то появился?

– Ирка на сеновал полезла. Там, наверно.

– Спал бы уже там себе. Сейчас ведь разбудит его, опять скандалить начнут. Тебе-то здесь постелить? – сухо обратилась она ко мне.

– Нет, – отказался я. – Пойду к бабке.

– Вот ключи, – облегченно вздохнула баба Нюра. – Там протопить не помешает. Сырая изба после зимы. Дрова в сарае.

– Да ну вас, – махнул рукой дядя Петя. – Что ж у вас не по-людски все?!

9.

Пустота. И вокруг, и внутри. Словно выскоблили и мир, и меня серым металлическим скребком, отчего все вокруг (и я в том числе) опустели, заполнились пустотой. Пустой пустотой. Гулкой и звонкой. Как одинокие шаги в полуночной подворотне.

Звезды. Луна. Точнее – огрызок луны. Будто ее ели и бросили. То ли аппетит пропал, то ли вкус не ахти.

Ветер пригибает к земле кусты сирени. Они бьются цветущими верхушками друг о друга и жалобно скрипят. Про себя. Про свою жизнь.

На улице весна. От дурманящего аромата тепла и цветов, заносимого в открытую форточку, кружится голова. Но, может быть, и оттого кружится, что болен, весь высох и жду не дождусь сказочного ветра, способного унести меня в небеса, как проделал он это с Ремедиос Прекрасной. Жаль, в этой жизни нет места сказке. Она пришлась бы весьма кстати.

На улице весна. Я держу ладони на стекле и чувствую, как ветер разносит по земле сладкие зерна любви. Но мои окна холодны. К сожалению…

…Все это романтический, а точнее – романический бред. Сидел и простым карандашом выводил в старой тетрадке, найденной у баболи в шкафу. Какая, к черту, Ремедиос Прекрасная, какие, к черту, зерна любви?! Я застрял в деревне, причем застрял – в прямом смысле. Проливные дожди, зарядившие в первый же день моего приезда, размыли дорогу так, что мужики даже трактор не решались выгнать из колхозного гаража, не говоря уж про рейсовый автобус, который, наверняка, и дорогу забыл до чертовой Петровки. Поначалу я себя успокаивал: посижу денек-другой, обдумаю Маринино предложение, может, планы какие набросаю. Успокоюсь, подумаю, что делать с Анькой, где ее искать. Деревенская романтика сыграет свою роль: долгие вечера, посиделки у дома, прогулки на окраине у реки, помнившиеся мне с детства, пойдут только на пользу. Но виртуально-детская деревня оказалась не похожей на реальную. После шума городского, который затих для меня, как кажется сейчас, практически навсегда, глушь деревенская – мертвая зона, где даже пейзажи: неестественно огромные и пустые поля, окаймленные прозрачными березовыми посадками, бьют по нервам, а не лечат их. К исходу недели заточения я почти умер со всеми своими идеями, поначалу буйствовавшими у меня в голове. Оставалось лишь положить ее под топор на удобный пень для колки дров, чтобы с ударом острия чуть придти в себя, оживиться, встряхнуться. Но – парадокс! – здесь везде газ, и пней, на которых так сподручно рубить буйные головы, днем с огнем не сыщешь. А жаль.

Что делать – не знаю. Бежать не получается. Настолько крепко засел в здешней грязи, что выбраться отсюда – на грани фантастики.

Ирка с Толиком пришли на следующий же день. Дипломатично постучали в окно и, не дожидаясь ответа, ввалились в сени. Слава Богу, хоть сапоги, заляпанные грязью, скинули на крыльце.

– Братан! – раскинул руки Толик и полез целоваться.

Ирка смотрела на него с нескрываемым презрением.

– Нажрался опять, – пояснила она мне поведение Толика, проходя в комнату и ставя на стол матерчатую сумку. – Мы тут еды принесли, с поминок много осталось. Мать передала.

– Братан! – тупо повторял Толик, держа за руки и глядя сквозь меня. Глаза у него остекленели и не выражали ничего.

– Да, братан, – повторил я за ним. – Проходи в комнату.

Толик, пошатываясь и придерживаясь за мое плечо, зашел на кухню и упал на табурет.

– Надо спрыснуть встречу, – едва шевеля языком, сказал он. – Ирка, разливай, братан все-таки приехал.

– Я тебе сейчас разолью, алкаш! – с нескрываемой злостью прошипела Ирка, но бутылку самогона из сумки все-таки достала.

Толик неловко ткнул своим стаканом в мой, расплескивая жидкость, сморщился от сожаления, что пусть небольшая, но все-таки часть самогона оказалась на столе и, запрокинув голову, вылил содержимое стакана в глотку.

– Ядреный, – отирая рот, сказал Толик. – Ну, что, братан, как дом делить будем?

– А что его делить?! – не удивился я крутому повороту темы. – Баболя мне его завещала. Я уж как-нибудь распоряжусь.

Ирка, насупившись, молчала.

– А то, что мы за бабкой ухаживали, ты не считаешь? – продолжил Толик. – Это тебе хрен по деревне?

– Может, вы завтра зайдете?! – спокойно предложил я. – Поговорим на трезвую голову.

– Пойдем, Толь, – поднялась Ирка. – Видишь, брат твой не хочет с нами разговаривать.

Толик приподнялся из-за стола, но не удержал равновесия и рухнул на пол, промахнувшись мимо табуретки. Ирка тяжело вздохнула, но помогать мужу не стала. Стояла и, сложив руки на груди, молча наблюдала, как тот с трудом отрывает себя от пола.

– Мы завтра зайдем. Проведать, – подхватив Толика под руку, сказала Ирка. – Чтоб ты не скучал.

– Угу, – буркнул я.

В понедельник с утра, напялив старые дедовы кирзачи, я, чавкая грязью, потопал в контору.

– Куда грязь тащишь?! – возмутилась престарелая секретарша в приемной главы поселковой администрации. – Сапоги не мог помыть?!

Пришлось выйти на улицу и потоптаться в луже, взбалтывая грязь. Сапоги от этого чище не стали, но хоть комья липкой земли отстали от подошвы.

– Теперь можно? – вновь заглянул я.

– Городской, что ль? – несколько смягчилась тетка, поглядев на мои сапоги. – Я тебя что-то не знаю.

– Городской, – смиренно кивнул я.

– Из райцентра?

– Из области.

– Из области?! – разозлись вдруг секретарша. – И чего надо?

– Да я насчет автобуса хотел узнать, – причину ее гнева я так и не понял.

– Какой автобус?! – тетка ткнула пальцем в окно. – Дождь третий день льет. Теперь, как минимум, через неделю к нам решатся ехать. Дороги-то нет.

– А на чем отсюда можно выбраться? – с робкой надеждой спросил я.

– Сказала бы я – на чем! – почти с яростью бросила женщина. – Да образование не позволяет. Демократам своим претензии предъявляйте!

– Каким демократам?! – несколько растерялся я.

– Городским вашим, – объяснила секретарша. – Развалили все вначале, а теперь они ходят и удивляются: где автобус?!

– А позвонить от вас можно? – не унимался я.

– По межгороду?

– Да.

– Нельзя.

– Я заплачу.

– Да хоть расплатись весь. За неуплату отрезали.

– А где можно позвонить?

– А я откуда знаю? На почте.

– Так она закрыта.

– А я чем могу помочь? Небось, мобильный-то есть, вот и звони.

– Да, не берет он у вас.

Секретарша развела руками.

– Ничем помочь не могу. Уж тут-то я ни причем.

– Значит, автобуса тоже не будет?

– Слушай, ты чего вынюхиваешь тут?! – взорвалась тетка. – Я тебе уже все объяснила. Нет ничего: ни телефона, ни автобуса. Иди, в другом месте ищи, демократ в штанах.

Поиски альтернативного транспорта успехом тоже не увенчались. Никто так и не рискнул выгнать свои старенькие допотопные «Запорожцы» и «Москвичи» из гаражей. Как заявил мне владелец одной железной кобылы, в такую погоду хороший хозяин и собаку из дома не выгонит.

– Я сто рублей плачу, – демонстрировал я коричневато-желтую бумажку.

– Мне потом ремонт в тыщу обойдется, – сплюнул сквозь зубы мужик.

– Двести хватит? Тут езды-то.

Мужик почесал висок, в глазах появилось сомнение.

– Не-а, – наконец решил он. – Не поеду.

– Пятьсот, – повысил я ставку.

Мужик замолчал, покусал нижнюю губу, снова сплюнул.

– Если завтра дождь закончится, то послезавтра поедем, – выдал он.

– Мне бы сегодня надо, – с робкой надеждой протянул я.

– Сегодня никак, – отрезал мужик и ушел в избу.

Моего терпения хватило ненадолго. Уже к среде я смирился с тем, что Петровка еще на неделю станет моим домом, и перестал смущать местных жителей огромными, по деревенским меркам, гонорарами за вывоз моего тела за пределы деревни. Тем более, что к среде наши ежевечерние посиделки с Толиком и Иркой приобрели новую окраску. Под непрекращающийся шум дождя, то едва слышный, то угрожающий, мы вдруг заговорили на темы, напрямую не связанные с домом никак: стали обсуждать местную жизнь. Ирка начала.

– А у нас колдунья живет, – ни с того, ни с его заявила она. – На отшибе дом видел? Порчу наводит.

Эту бабку я помнил с детства. Она вроде бы и не состарилась с той поры. Тогда мы ее очень боялись: одетая всегда в одни и те же черные лохмотья, постоянно – в некогда черном, но выгоревшем до серого цвета, платке, она почти не появлялась в деревне, ни с кем не общалась, даже пенсию не получала: почтальоншу, разносившую пенсию по домам, старуха начинала ругать, как только та появлялась в зоне видимости. Для деревни подобных странностей вполне хватало, чтобы считать Большуху, так ее прозвали, видимо, еще сто лет назад, ведьмой.

– Она и Тольку моего сглазила, – продолжила Ирка. – Он ей сена не привез. Толька ж до этого почти не пил совсем. А тут Большуха к нам приперлась и просит сена ей привезти: коз кормить. Ну, Толька и сказал ей, что ему сейчас некогда. Он на тракторе работал в колхозе. Она как зыркнет на него. Толька согласился, но уже поздно было. Большуха его уже сглазила. Он и запил через месяц где-то. Так и пьет с тех пор.