Метро. Семь станций о любви

И этот день в чреде мгновенно кончающихся, состоящих только из подъема и отбоя дней не отличим, не выделен, не помечен ничем особенным. Разве лишь тем, что именно этот день по чьей-то прихоти стал днем моего рожденья…

Я проснулся. Я чувствую это по тому, что болит рука, в горле першит, а голова налита свинцовой тяжестью. Теперь главное, не заглядывая в зеркало, промчаться на кухню и растереться полотенцем, размять мышцы, привести в порядок лицо. Потом можно будет и в зеркало заглядывать, прыгать возле него, поднимать гантели и даже строить рожи, дразня себя, противное отражение.

Выходя на улицу, закутывая больное горло шарфом, вдруг вспоминаю: день рождения. У меня. Сегодня. Не ошибаюсь ли? Заглядываю в календарик. Четверг, 17-е. Он самый. День моего рождения.

Я помню, помню до последней (точнее бы – первой) минуты каждый свой день рождения. Я могу пробежаться от моего нынешнего состояния тридцатилетия по ступенькам возраста вниз и безошибочно вспомнить каждое семнадцатое число одиннадцатого месяца. Каждое, повторюсь. Кроме – дня самого рождения. Когда черная мокрая головка, разрывая плоть, пробилась к свету, а увидев его, жалобно запищала от страха, боли и нежелания покидать теплый, такой уютный материнский живот.

Год за годом. 30, 29, 28, 27… Прошлое. Лет 19. Тишина. Целый день. Я один. На столе – торт. Стынет чай. За окном – ни звука. Уже – отчаяние. Но – веселый топот. Звонок. Улыбки, подарки. И мое счастливое растерянное лицо, готовое расплакаться.

Позапрошлое. Лет 18. Я встречаю свою девушку и пытаюсь пригласить ее в кафе. Она отказывается, потому что стесняется меня. Она старше на три года. Ей нужен солидный человек. Я – временно, пока не подвернется нужная кандидатура. Самое глупое и обидное – я все понимаю. Делаем вид, что никакого дня рождения нет и в помине. Прощаемся как ни в чем не бывало. Навсегда.

17 лет. Школа. Есенинский вечер. Я читаю стихи. Грусть. Моя и Есенина… Поздний вечер. Снег. Я иду с кем-то на застывший пруд. Весело. Говорю всем, что именинник. Никто не верит, но поздравляют.

16 лет… 15 лет… 14… 13… И так до бесконечности. Точнее, до определенного момента в существовании послеродовом…

Если вспоминать все боли и обиды, приносимые мне в качестве подарков на дни рождения… Но лучше молчать об этом. Я же не мазохист, чтобы ковырять болячки души.

Сегодня мой день рождения. Надо сделать веселое лицо. Шире, шире рот. Вот так. Я весел, счастлив, доволен. Я рад, что живу. Что сегодня мой день рождения. Я никого не приглашаю. Я сам обхожу всех и поздравляю со своим днем рождения. Все – бегу. День начался.

…Я бреду по сонным улочкам города и тихо плачу. Меня сегодня обидели. Незаслуженно, на мой взгляд. Отшлепали за то, что я просил мелочь у магазина. В магазине продавались леденцы на палочке. Они стоили пять копеек, и мне не хватало двух или трех монет до заветной суммы. Я подходил к прохожим, робко протягивал руку и, как мне казалось, жалобно просил подать на… леденец. Я точно помню, что срисовал этот жест у нищих, которые, сидя у входа в церковь, куда мы ходили с бабушкой по воскресеньям, постоянно просили подаяние. Правда, у них была несколько иная формулировка счастья: «Подайте, Христа ради, на хлебушек!» Я же не мог просить на хлеб, хлеба хватало и дома, а вот леденцов был явный недостаток, и потому их очень хотелось.

Мне отчего-то не подавали. А одна внушительных размеров тетка даже пообещала рассказать об этом матери. Наверное, она это и сделала, раз вечером меня выпороли.

«Пусть они теперь поплачут, – мстительно думал я, идя по ночному городу. – Вот заглянут в спальню, а меня там нет. «Где Слава?» – спросят, а им ответят: «Нет его. Сбежал. Не любите вы его».

И родители заплачут, побегут меня искать, будут ездить по городу в поисках, а я в это время уйду далеко-далеко и найду себе новых родителей. Не нужны мне такие.

Слезы текут все сильней и упорней, и я уже не могу сдержать их. Как жаль мне и себя, несчастного, и маму, которая теперь, наверняка, убивается от горя, и отца, успокаивающего (я представляю это себе в точности до штрихов) мать, и вообще весь мир, оказавшийся маленьким и злым.

…Бегство оказалось пустым. Утром следующего дня, вдоволь набродившись по пустым ночным улочкам, я вернулся с повинной и, покаявшись, спокойно, без лишних угрызений совести, забрался под теплое одеяло спать, чтобы, проснувшись, забыть уже обо всем, что было до сна… Так проходит один из моих дней рождения.

…Опять ночь. Я почему-то не сплю. Гляжу в окно и думаю о том, что пора бы определяться: дружить мне с ней или нет? Пока я об этом только размышляю, она (это выяснится несколькими днями позже), оказывается, уже встречается с другим. А я-то надеялся, что ее полные любви взгляды предназначались лишь мне. Ошибался. Что ж, бывает. Пока же я все размышляю, как бы сказать ей, что она нравится мне, и я хочу с ней встречаться. Пишу ей об этом записку и утром незаметно подкладываю в парту. Жду ответа. Но все безрезультатно. После уроков она даже не смотрит на меня и спокойно уходит домой, не сказав ни слова. Я растерянно смотрю ей вслед. Огромный бант на ее голове постепенно превращается в розовое пятнышко.

…Даже умерев, человек остается зависимым от других. Нигде ему нет покоя. Ни до смерти, ни после нее. Впервые я поймал себя на этой мысли в классе шестом. Шел урок геометрии, учительница чертила на доске разные фигуры, и я вдруг отчего-то подумал, впервые за все время своего существования, что человек смертен, что даже Пифагор, если верить математичке, величайший ум, а все-таки умер, и его бездыханное тело попало в руки родственников, которые похоронили его сообразно своим представлениям о похоронах, нисколько не считаясь с тем, что умер ум… Одномоментное сознание человека не позволяет ему заглядывать далеко в будущее. Если бы я знал тогда, что год за годом мне придется встречать и провожать одних и тех же людей, а чем дальше, тем больше – провожать, может быть, я набрался бы смелости уйти. Но возраст двенадцати лет еще не то время, когда всерьез думают об уходе. Я подумал об этом и забыл. До поры…

4.

– Не слишком ли умные мысли для мальчика двенадцати лет? – спросила тогда Анька. – Тебе не кажется, что ты это только сейчас придумал?

– Может быть, – согласился я. – Но мне кажется, что все так и было. И сейчас я просто оформил свои тогдашние расплывчатые образы. Придал им форму.

– Но ведь это совсем не то, – возразила Анька. – Ты накладываешь свой нынешний опыт на детские впечатления. Ты себя обманываешь. Это знаешь, как называется? «Создавать альтернативную реальность». Ты создаешь то, чего не было, да и не могло быть по определению.

– Ты не понимаешь! – возмутился я. – Все это было! И мысли были, и поступки. Другое дело, что я, может быть, немного додумал, досочинил, но факт остается фактом.

– Ты со мной разговариваешь сейчас прямо как со страниц газеты, – неожиданно обиделась Анька. – Менторским тоном.

– В чем здесь менторский тон? В том, что я пытаюсь тебе что-то объяснить?!

– Ни в чем! – Анька обиделась окончательно и ушла на кухню.

Я раскинулся на диване и стал глазеть в кусок неба, застрявший в оконном проеме. Пролетела черная птица, помахала веткой одна из старых вётел, растущих рядом с домом. Их все собирались спилить. Деревья были огромные, росли рядом, и потому закрывали окна практически целого подъезда нашей пятиэтажки. Говорят, на месте этого дома когда-то протекала речка, скорее даже крошечный безымянный ручей. Никто о нем ничего уже не знал и не помнил: ручей давно загнали в трубу и закопали в землю, а в долине разбили целый микрорайон: ровные ряды кирпичных коробок. Все, что осталось от ручейка, – две ветлы, росшие некогда рядом с ним.

Анька вернулась с чашкой кофе.

– Ладно, не дуйся, – сказала она, присаживаясь рядом. – Я не права.

Я забрал у нее чашку, отпил кофе.

– Я и не дуюсь. Это я не прав. Я, наверное, на самом деле все выдумал. Ничего такого не было.

Анька погладила меня по голове.

– Дурачок! – сказала тихо и поцеловала в щеку. – Фу, какой небритый. – Интересно, – глядя в стену, сказала Анька, – что с нами будет потом?

– Когда потом? – спросил я.

– Потом, когда мы расстанемся.

– А ты что, решила расстаться? – я приподнялся на локтях, пытаясь перехватить ее взгляд. Но Анька упорно рассматривала стену, словно пыталась в узорах обоев увидеть наше будущее.

– Ну, рано или поздно это случится, – полувопросительно сказала она.

– Рано или поздно случиться может все что угодно. Не думай об этом.

– Ты всегда уходишь от серьезного разговора.

– Я ухожу от пустого разговора. Какой смысл рассуждать о будущем?!

– А о прошлом?

– Прошлое – оно хоть было, а будущее… Его нет.

– Нет у нас с тобой?

– Почему ты сводишь все к одному?! – теперь разозлился я. – Ты хочешь, чтобы мы поженились?! Так и скажи об этом.

– Я просто хочу определенности в наших отношениях, – Анька встала и опять ушла на кухню.

Я снова уставился в окно. Вновь пролетела черная птица, а ветла махнула голой веткой, опушенной едва проклюнувшимися почками… В последнее время все наши разговоры заканчивались таким образом.

…Жизнь в болоте не позволяет думать о высоте. Небо, кажущееся привлекательным со дна, на деле оказывается таким же болотом, как и твое, только расположенным чуть выше. Но я стремился к нему во что бы то ни стало. И все-таки вынырнул. Я действительно вынырнул. Совершенно случайно. Я ходил по дну, лишь втайне надеясь, что когда-нибудь случится чудо, и я окажусь на поверхности того болота, в котором долгое время жил. И оно случилось – долгожданное чудо! – я вынырнул. Но нахождение мое на поверхности казалось мне столь непрочным, что всякий раз, когда я занимал более или менее удобное положение, мне не верилось, что оно надолго… И все же до неба было еще далеко. Даже поверхность болота остается болотом. Не более того.

…Август. Холодные зори. Холодные вечера. Холод в наших отношениях. Редкие поцелуи и те отдавали ледком. Я призывал тебя к любви (было еще время призывов и лозунгов), но ты относилась к моим словам… В общем, не относилась вовсе. И я опять ухожу. Мои «уходы» стали моей болезнью. Неизлечимой. Это опять же – мой диагноз. Шизофрения, говорят, неизлечима, а мои уходы, они где-то на грани этого… Что ж, не вышло – лучше уйти.

Рассказывал ли я об этом Аньке или нет? Или все эти мысли остались внутри, не найдя выхода наружу? Наверное, все-таки нет. Иначе она ушла бы гораздо раньше.

…Заходя, выходя, переходя, я ухожу все дальше и дальше по намеченному не мной маршруту. Со своим хроническим тонзиллитом, осипшим голосом, все наперекор себе, прежде всего, поздравляю друзей с днем рождения. С днем моего рожденья. Но их окна холодны, и я становлюсь другим. Я начинаю думать, что было бы лучше, если бы день моего рождения стал в конце концов и днем моей смерти. Так было бы лучше.

5.

– Заснул, писатель?!

От испуга я даже подскочил на стуле. В дверь заглядывал Игорь. Узкие губы, растянутые в улыбке, и выглядывающие из-за них мелкие острые зубки, делали его похожим на Чеширского кота, который возникает ниоткуда и тут же исчезает в никуда.

– Испугал? – он растянул губы еще шире. – Не хотел, прости. О чем задумался?

– Так, замечтался, – отмахнулся я. – А ты разве не пошел с Антоном?

– Да ну его. Хочу провести сегодня вечер в трезвости. Тем более, что ко мне должна женщина прийти.

– Серьезная или как все предыдущие? – Игорь чуть ли не каждый месяц похвалялся своими победами. При его своеобразной, мягко говоря, внешности тетки отчего-то находили его неотразимым. Наверное, от того, что Игорь мог внимательно слушать любого собеседника, даже несущего откровенный вздор. Говорить с ним можно было о чем угодно. И хотя он по большей части молчал, всякий думал, что Игорь разбирается в теме гораздо глубже, чем ты сам.

– Пока не определился, – посерьезнел Игорь. – Вполне возможно, что это она.

– Кто?

– Судьба, – несколько смутился Игорь.

– И как ты это определил?

– Чувствую.

– У тебя есть время?

– А что?

– Хочу понять одну штуку. Сядь, объясни мне, что это такое.

– Судьба, что ли? – Игорь придвинул к себе стул, но садиться не стал.

– Да. От меня Анька ушла. Понимаешь? Я вот теперь думаю: может, это тоже судьба была?

– Ну если ушла, значит, не судьба.

– Как у тебя все просто. Ну, а если она вернется?

– Чего ты все «если да кабы». Если бы у бабушки был хрен, она бы дедушкой была, а не бабушкой. Вернется, тогда и поговорим.

– Нет, если ты говоришь «судьба», то все-таки, как ты это определяешь?

– Слав, ну как тут словами это определить?! Это чувствуешь в первую очередь. Слова тут вообще ни при чем. У вас что случилось-то? Поругались?

– В том-то и дело, что нет. Просто ушла – и все.

– Ну так не бывает, чтобы так просто.

– Видимо, бывает.

– Тебе видней.

– Еще бы. Ну и что там с судьбой?

– А что с судьбой? Я же говорю, это только чувствуешь.

– Вот и поговорили. Почему, как только разговор касается чего-то серьезного, все сразу переключаются на другие темы?

– Я чего заглянул-то. Тут говорят, тебе Марина должность предложила?

– Вот видишь. И ты, Брут. Ладно, о судьбе забудем. Предложила. Что дальше?

– Ну и?

– Думаю пока.

– Соглашайся, Славка, – Игорь постучал по спинке стула. – Подхалимаж, если помнишь, не из моего репертуара, так что говорю тебе совершенно искренне: соглашайся.

– А что так?

– А так. Человек ты толковый и спокойный. Голова опять же на месте. Честно говоря, у меня интерес корыстный. Я боюсь, если ты откажешься, назначат какого-нибудь полудурка административного. То-то будет весело, то-то хорошо. Или одну из этих Галок посадят. Прости, Господи. Слышал, говорят, что они лесбиянки?

– Это какое-то отношение к делу имеет?

– Ну, пока не имеет. А потом может и возыметь. Не хватало нам еще тут лесбийского рассадника. И так нормальных гетеросексуалов через одного. Так что, вперед и с песней!

– Спасибо, конечно. В следующий раз льсти больше – мне это нравится. Но пока ничего не скажу.

– Ладно, думай. А Аньку-то верни. Она тетка реальная.

– У тебя все реальные. Один я нереальный.

– Будешь таким, если ее не найдешь, – сказал Игорь и исчез.

– Кто из нас нереальный – еще вопрос! – хотел я бросить ему вслед, но дверь уже плавно затворилась.

Я постучал по клавиатуре в надежде вспомнить Анькин e-mail. Сам же заводил ей почтовый ящик на Яндексе. Но кроме первого anet, в голову ничего не приходило. Anet была с каким-то продолжением, но с каким? Кусок фамилии? Фрагмент отчества? Или и того, и другого понемногу? Анька присылала как-то мне небольшое письмецо, около двух килобайтов. Что-то вроде: «Люблю. Жду вечером». Ну и в таком духе. Но я его сразу же уничтожил: не нравится мне, когда рабочий почтовый ящик забит интимной перепиской. Anet и тут зло посмеялась надо мной. Уходить – так совсем. Какое там – пока. Раз – и навсегда. Девушка без адреса. Вот, кстати, и телефон она поменяла на прошлой неделе, а я все собирался загнать его в память. И у родственников ее я ни разу за все пять лет не был. Да и была ли Анька? Может, и Аньки никакой не было? И проведенные с ней бок о бок пять лет – только сон?

– Славка! – снова нарисовался в дверном проеме Игорь. – Тебя там на вахте женщина какая-то спрашивает. Говорит, что родственница.

– Какая родственница?! – отмахнулся я. – Иди, не успокаивай меня. Перебьюсь как-нибудь без твоих глупых розыгрышей.

– Мне ее сюда привести или сам соизволишь спуститься? – устало сказал Игорь. – Я, между прочим, с первого этажа на четвертый поднимался не для того, чтобы шутки с тобой шутить.

– Мог бы и позвонить, шутник.

– На вахте телефон полетел. Так что пришлось напрячь ноги ради тебя.

– Ты серьезно, что ли? – снова не поверил я.

– Фома неверующий! Говорят тебе русским языком: женщина спрашивает тебя на вахте. Представилась твоей родственницей. Вполне возможно, потому что для любовницы она явно старовата.

– Нет у меня никаких родственниц здесь. Старая тетка?

– Совсем-то старенькой не назовешь, но в возрасте. Одета так, по-простому. Можно сказать, даже по-деревенски.

– Черное платье, платок, сумка?

– Да вроде без сумки. Нет, пакет какой-то в руках был. А причем тут сумка? – недоуменно посмотрел Игорь.

– Вызывай милицию, Игорь. Это террористка.

– Вот пойди и скажи ей об этом, – обиделся Игорь. – Она тебя, между прочим, Славиком назвала. Так и сказала: как, говорит, мне Славика Михайлова найти?

– Славиком говоришь? Ну, ладно, пойдем посмотрим, что там за родственники из деревни.

Мы спустились на первый этаж, где у входной двери был оборудован пост охраны. Конторка с телефоном, видавший виды письменный стол и настольная лампа, пережившая, наверное, не одного охранника, – вот и весь антураж боевого поста. Насупившийся вахтер дядя Коля с мрачным видом слушал историю не известной мне женщины.

– Мы от города далековато живем. До райцентра километров тридцать, – объясняла тетка. – Так особо-то не поездишь. Дорога плохая. Как разбили ее еще при Горбачеве, до сих пор отремонтировать не могут. Да нам в город-то и не особо надо. Тряпки какие – спекулянты завезут. Или автолавка когда заедет. А еда у нас своя вся. На земле живем. Огород есть, хозяйство небольшое. Много-то в нашем возрасте уже не потянешь. Пенсия какая-никакая, но моя. Нормально живем. Чего нам еще надо?!

При нашем появлении дядя Коля облегченно оторвался от собеседницы и кивнул в мою сторону:

– Вот он.

Тетка настороженно замолчала, вглядываясь в мою сторону, и вдруг зарыдала в голос:

– Славик! Детонька! Я ж к тебе с бедой-то какой приехала!

Я растерянно остановился, но женщина уже повисла на мне и запричитала громко, уткнувшись в плечо.

Игорь удивленно покрутил пальцем у виска. Я свободной рукой махнул ему: иди, мол, все в порядке. «Террористка» оказалась бабой Нюрой, младшей сестрой моей родной бабки. Ни ту, ни другую я не видел уже года три. Все было недосуг выбраться на историческую родину.

6.

– Умерла моя Олюшка, сестрица моя родная, – отирая слезы, выдала, наконец-то, баба Нюра причину своего приезда. – Вот, приехала тебе, Славик, сказать об этом. Ты ж у нее один любимый внучок и был. Все ждала она тебя, но не дождалась, – баба Нюра была готова снова заголосить.

– Когда умерла? – у меня перехватило в горле.

– Да уж больше месяца прошло, как схоронили, – осторожно сказала баба Нюра, явно отодвигаясь от меня.

– Не понял?! – разозлился я. – Бабка умерла месяц назад, и ты только сейчас приехала сказать об этом?!

Баба Нюра испуганно захлопала глазами.

– Да у нас и телефона вашего нет, – затараторила баба Нюра. – Ни твоего, ни матери с отцом. Оля-то знала, но у нее ж не спросишь. А почту у нас закрыли. Еще прошлым летом. Никто не пишет, газет не читает. Она и не нужна стала. А Оля умерла одним днем. В субботу в бане парилась, стала в избу заходить, да прямо у порога и упала замертво. Слова не успела сказать.

– Не, я так и не понял: ты почему только сейчас приехала?! Сейчас-то возможность появилась – приехать сказать. Почему тогда не было?

– Да, закрутились, Слава, – забегала глазами баба Нюра. – Похороны, поминки. Огород начался. Землю-то не оставишь. Да и на чем выбираться?! Автобус ходит раз в неделю, все одно не поспели б. А сейчас сосед машину наконец-то починил, подвез меня. Я тут заодно на поминки муки набрала. На сороковины, думаю, приедете?

– Родителям надо телеграмму отправить, – в задумчивости произнес я.

– А они где? На даче? – с любопытством посмотрела баба Нюра.

– Они уже год на Севере, в Надыме живут. Преподают там в каком-то университете.

– Господи, – вздохнула баба Нюра. – Вот жизнь-то забросила. И я ведь, старая дура, ничего не знала, – говоря это, она посмотрела на меня с легким укором. – Чего ж теперь делать-то?

– Брошу им письмо по электронке. Быстрей будет. Но приехать они вряд ли смогут: дороговато обойдется. Да и смысла уже нет.

– Да уж, конечно, какой теперь смысл, – обиженно поджала губы баба Нюра. – Олю все одно не вернешь. Ты-то хоть приедешь?

– Когда сорок дней?

– В эту субботу приезжай. Я уж и монашек нашла. Придут отпоют как положено.

– А это зачем? – не понял я.

– Положено так, – важно пояснила баба Нюра. – Душу отпеть надо.

– Автобус по каким дням ходит?

– В субботу из райцентра в три часа. К вечеру как раз поспеешь. Мы раньше семи не сядем.

– А обратно?

– Да он сразу же и уезжает. А тебе куда торопиться-то? Поживешь у нас, Славик, выходные. Хоть посмотришь, как мы с дедом сейчас живем. Мы себе телевизор новый справили. Цветной. А хочешь в бабкином доме остановишься. Там сейчас никто не живет. Один будешь королем жить. А в понедельник с утра попрошу соседа, он тебя до райцентра добросит. Ну, ждать тебя? – пристально посмотрела баба Нюра.

– Приеду.

– Вот и ладно, – сразу заторопилась она. – Пора мне. Скоро уж темнеть начнет, а нам ехать далеко. Дорога-то плохая, а у нас еще мост в этот разлив унесло. Так что в объезд поедем. Ну, ладно. Прощаться не будем. Ждем тебя.

Тяжелой походкой, переваливаясь с ноги на ногу, баба Нюра потащилась к стоявшей на обочине машине. Неуклюже втиснула свое громоздкое тело в игрушечную кабинку «Запорожца», громко хлопнула дверцей.

Я же ее совсем не знал, бабу Нюру. Смутные детские воспоминания. Лето. Жара. Мы с баболей (два слова – баба и Оля – слились для меня навеки в одно) приходим к бабе Нюре. Двор. В тени чахлой яблони прячутся куры, лишь петух важно прохаживается, периодически выбивая пыль из притоптанного грунта. Белый платок бабы Нюры. Черный хозяйственный фартук. Она достает из кармана карамельку и протягивает ее мне. Я разворачиваю фантик, конфета падает на землю. Подбегает какая-то шавка и тычется носом прямо в конфету. Мне хочется зареветь, но я сдерживаюсь.

– Растяпа какой! – говорит баба Нюра.

Почти все. Нет, еще совершенно туманный фрагмент.

Чаепитие вечером у баболи. Баба Нюра рассказывает про какую-то Дуську, которая связалась с баптистами из соседней деревни. Баболя ахает, крестится и в ужасе шепчет:

– Упаси Бог, от такой страсти!

Я пугаюсь вслед за бабушкой. И страшное слово «баптист» преследует меня еще целый день.

Потом они из-за чего-то поругались с баболей. И упоминать в ее присутствии имя младшей сестры было запрещено.

– Помирать буду – ее не позову! – грозно выговаривала бабка соседкам. – Так ей и передайте!

Но вышло по-другому. Хотя, по-моему, они так и не помирились до самой бабкиной смерти.

– Анька не вернулась? – встретил меня вопросом Игорь следующим утром.

– Нет.

– Звонил ей?

– Куда?

– Можно подумать, мы ее мобильного не знаем, – съязвил Игорь.

– Не знаем.

– Это как же так?!

– А вот так, – усмехнулся я. – Номер поменяла перед уходом.

– А родители, родственники?

– Существуют где-то. Не знаю.

– Как не знаешь? – Игорь выпучил глаза. – Вы же не первый год живете?!

– Да вот так! – отмахнулся я. – Слушай, не томи душу. Отстань со своими расспросами.

– Как знаешь. Насчет должности-то надумал?

– Нет еще. В понедельник надумаю. Съезжу к родственникам в деревню на выходные, развеюсь. Может, на свежем воздухе голова думать начнет.

– Ты там особо-то размышлениями не занимайся. Голова опухнет, – усмехнулся Игорь. – Хотя дело твое, конечно. Жаль, если откажешься.

– Ладно, давай закроем тему. Поговорим в понедельник.

– А Марина тебе какой срок дала? – не унимался Игорь.

– Вообще-то, сегодня ответа ждет. Думаю, потерпит. Тем более, мне надо обязательно скататься в деревню.

– Что-то случилось?

– Да бабушка умерла, а я только вчера об этом узнал.

Игорь сделал сочувствующее лицо.

– Ой, только не надо соболезнований, – скривился я. – Не люблю соплей этих. Ладно, пошел я к Марине, – я вышел из кабинета, едва ли не отодвинув Игоря от двери. На душе было и без того муторно, чтобы еще выслушивать его псевдопечали по поводу смерти неизвестной старушки.

Разговор с Мариной оказался по-военному короток.

– Понедельник так понедельник, – неожиданно легко согласилась она. – Думаю, после деревни ты по-другому будешь смотреть на жизнь.

7.

Автобус до Петровки был забит до отказа. Ехали в основном дородные тетки, державшие на коленях клеенчатые челночные сумки. То ли перекупщицы, то ли, наоборот, сбытщицы излишков сельхозпродукции. Они галдели на весь автобус, обсуждая какую-то Таньку, которую чуть не потеряли на рынке и как едва нашли ее, плачущую у пивного ларька. Причем к тому времени Танька успела залить свое горе не одной кружкой пива. В автобусе только одна из пассажирок спала, так что легко было сделать вывод, что это именно та самая потерянная Танька и есть. Достаточно молодая женщина в нелепом сиреневом свитерке, обтягивающем до неприличия ее высокую грудь, спала, откинув голову на спинку кресла. Из уголка приоткрытого рта тянулась тонкая струйка слюны. Автобусный гвалт Таньку не пронимал: она безмятежно продрыхла до самой Петровки. Как я понял, Танька впервые выбралась в областной центр, и потому ей строго-настрого было приказано от толпы не отрываться. Но на Центральном рынке, особенно в субботу, потоки такие, что хочешь не хочешь, а тебя и оторвет, и закружит, и унесет. Видимо, в какой-то момент движения за товарками Танька растерялась и ее оттерли от группы, ну а там уже ищи-свищи их. Бабы-то сыр-творог распродали, а потом Таньку и спохватились. Облазили весь рынок, собирались уже без нее возвращаться, но нашли. На ее голову. Представляю, что бедная Танька услышала в свой адрес и своей мамы, когда товарки увидали ее, утирающую горькие слезы, но при этом потягивающую пивко.