Сверхдержава

Мобильники у нас забрали ещё на распределительном пункте. Но у сержантов телефоны были. Они давали нам позвонить – стоило только пополнить им счёт – половина денег на звонок, половина сверху. В ходу были телефонные карточки – пятнадцатизначные номера, продиктованные родными с гражданки, в армии их можно было продать за наличные. Однажды, разжившись карточкой, я попросил телефон у Кулака – позвонить маме и Ангелине.

– Приходи после отбоя в Ленинскую комнату, – сказал он.

Ленинской называли комнату досуга – по старой памяти. Да и бюст Ленина в ней всё ещё был. Когда рота улеглась спать, я прошмыгнул в Ленинскую. Там сидел на стуле голый по пояс Кулак. С ним был солдат – не из нашей роты. Он набивал Кулаку на лопатке татуировку – скорпиона. Кулак протянул мне телефон. Я взял его, вышел из Ленинской и тут же заметил на входе в роту свет открытой двери, а в нём силуэт: высокий, широкий, в каракулевой шапке. Дневальный отдавал воинское приветствие. Я скользнул в расположение, к своей шконке. Звук тяжёлых ботинок последовал в мою сторону. Шмыгнув под одеяло, я затаил дыхание. Шаги прошли мимо. Скрипнула дверь в Ленинскую комнату. Неразборчивые голоса. Тяжёлые шаги уходят из роты. Между шконок суетится дневальный, шёпотом кричит:

– Маэстро! Маэстро!

– Что?

– Марш в Ленинскую!

Кулак взвинчен не на шутку. Кольщик дрожащими пальцами собирает тату-инвентарь. Сжимая губы добела, раздувая чёрные дыры ноздрей, Кулак тянет мне ладонь. Кладу в неё телефон. Он убирает его в карман.

– Кто это был? – спрашиваю.

– Дежурный по полку, – выдавливает Кулак.

– Что теперь будет?

– Лучше тебе не знать, Маэстро. Спать уебись.

Я вышел из Ленинской и уебался спать.

– Маэстро, хуле шастаешь? – прошипели с верхнего шконаря.

Там лежал Вася Крошкó, наглый хитрый пацан из Новосиба, шустряк с белёсыми волосами и ресницами.

– Дежурный по полку был. Проверка.

– Нихуя! – Крошко свесился вниз. – Тебя, что ли, проверял?

– Ленинскую комнату.

– И что там?

– Кулаку портак били.

– Нихуя! Ты бил?

– Да нет. Какой-то солдик, не из нашей роты.

– Нихуя! А ты при чём?

– Я у Кулака брал телефон.

– И его из-за тебя засекли?!

– Ну.

– Ебать ты затупок, Маэстро!

Вися надо мной, Крошко прыснул от смеха.

– Тебе же теперь пизда, ты понимаешь, Маэстро? Кулак за меньшее убивал. А тут… после отбоя, портак, да ещё и солдата из другой роты притащил… Ему по меньшей мере гауптвахта светит. А то и дисбат. Еба-а-ать, Маэстро!..

Дисбат – это дисциплинарный батальон. По слухам, не самое приятное место, где большую часть яви занимает строевая подготовка, отчего многие бойцы строевым шагом вскоре уходят с ума. Крошко давился со смеху. Проснулись другие солдаты, начали шептаться: что стряслось? Я едва слышал, как Вася пересказывает историю, наращивая подробности, и чувствовал, что лечу в пропасть. Той ночью я не спал вовсе.

Утром о случившемся знала уже вся рота. После завтрака – весь полк. Кулак смотрел лазерами, от его взгляда я чувствовал физическую боль. После обеда пришли какие-то офицеры и увели его.

– Маэстро ебáное, – между делом бросал сержант Иванов.

– Уебатор тупой, – вторил сержант Громов.

Кулак вернулся только к отбою – мрачнее тучи. Сержанты через дневального позвали меня в каптёрку. За мной закрылась дверь, все дедушки (их было с дюжину), расположившись вокруг стола каптёра, молча смотрели на меня.

– Маэстро, – начал Кулак, – мы когда были духами, с нами делали такие вещи, что ты, бля, просто не поверишь. И не за проступок, а просто так. У нас был один дедушка ёбнутый на всю башку, который загонял целый взвод в сушилку одетыми в ОЗК и заставлял там отжиматься, пока мы не теряли сознание. Нас пиздили дужками кроватей и табуретками. Вам с нами просто охуеть как повезло. Вас никто и пальцем тут не трогает. А вы нас подставляете.

– Я просто не вовремя… – попытался вставить я.

– Просто даже мухи не ебутся! – оборвал, скривив рот, Иванов. – Ты, флегма ебáная, уже какой раз косячишь, ещё даже присягу не принял. А въебать тебе – так сдашь, как пить дать! Или в Сочи уебёшь! Да?!

– Почему в Сочи? – не понял я.

– Самовольное оставление части, – буркнул кто-то.

Все молчали. И я молчал. Это была ловушка. Сказать, что я не сдам их шакалам и не убегу в СОЧи, значило выдать им лицензию на рукоприкладство. Нет уж, родимые, хуй там плавал.

Меня прорабатывали ещё минут двадцать. Не били. Но дали понять, что служиться мне будет тяжело. Ещё пару раз подчеркнули, что все они, по сравнению с их дедушками, – просто золото. Отпустили. Кулака в итоге не отправили на гауптвахту или в дисбат – видно, как-то удалось договориться.

* * *

Накануне присяги в казарму явился наш замполит – старший лейтенант Шатунов, светловолосый, обладающий уникальной извращённой обаятельностью, всегда чуть пьяный. Сержанты нас построили. Шатунов сел перед нами на табурет, внимательно оглядел роту и сказал с интонацией диктора Гоблина:

– Кто не хочет служить – делаем шаг вперёд.

Все остались на местах. Шатунова это как будто не удовлетворило. Он сказал:

– Не надо бояться. Если не хотите служить, выходите из строя. Вас отправят домой по пятнашке. Это надо сделать именно сейчас – потом будет поздно.

Пятнадцатая статья – волчий билет. Получаешь справку и катишься домой, где уже не устроишься на официальную работу. Так было в теории – к чему это привело бы на практике, мы не знали. Но проверять было слишком рискованно. Сержанты бы этого не оценили, прочие солдаты тоже. Никто из строя не вышел. Сержант Иванов с его злоебучей улыбочкой повернулся ко мне:

– Может, ты, Маэстро?

Меня прошиб холодный пот.

– Никак нет, – еле выговорил я.

– Уверен? – спросил на этот раз сержант Громов.

Я не мог в это поверить. Они при всех делали меня экскомьюникадо. Я послушался дурацкого совета и положил эти галеты в карман, у меня вытащили рукавицу, потом две, потом я оказался не в то время в Ленинской, и теперь на меня решили повесить всех собак. А ведь я хотел блестящей службы. Но теперь речь не шла даже про среднюю.

Сгорая от стыда, я отказался выходить из строя и на следующий день вместе с остальными присягнул на верность стране России. Нас распределили по взводам. Всех моих земляков отправили в первый, а меня – в четвёртый. Нашим командиром взвода стал Кулак.

Начались строевая подготовка и наряды. Первый и второй взвод теперь ходили в караул, а третий и четвёртый – в наряд по столовой. Там мы таскали мясные туши, чистили морковь и картофель, три раза в день мыли посуду за всем полком – больше тысячи человек, в жизни не слыхивавших ни о каком Дэвиде Боуи. В остальное время мыли внутренние помещения и оборудование столовой.

В армии всегда ужасно хочется есть, потому что никаких других удовольствий ты не получаешь. Поэтому в столовой мы тянули всё, что плохо лежало, и съедали это. Если кто-нибудь попадался сержантам за этим делом, его наказывали. Как минимум пробивали фанеру – били кулаками в грудь. Максимум – окунали в парашу. Так назывался большой синий пластиковый бак, стоявший на мойке, в него сливали пищевые отходы всего полка, он источал зловоние мертвечины.

Однажды я умыкнул хлеб с сыром и торопился прожевать бутерброд, при этом одновременно справляя малую нужду на заднем дворе столовой. Это заметил сержант Жуков, крепкий исполнительный слон.

– Музыкант! – окликнул меня Жуков, стоя на крыльце чёрного хода столовой.

Единственный из роты он звал меня не «Маэстро», а «Музыкант» – как будто что-то знал о значении слова. Впрочем, думаю, скорее это было что-то бессознательное.

Я вздрогнул от неожиданности, повернулся с бутербродом в руке, выбросил бутерброд, разом проглотил то, что жевал. Но было поздно. Жуков зло улыбнулся и поманил меня пальцем. Я закончил ссать, застегнулся и подошёл.

– Ну пойдём, музыкант.

Жуков взял меня за шиворот, приволок в мойку, велел другим налить глубокую тарелку параши из синего бака и поставить её на металлический стол. Когда это сделали, Жуков попытался окунуть меня лицом в эту тарелку. Я упирался, чтобы он не попал, так что он бил меня лицом об металл стола – то слева, то справа от тарелки с парашей. В конце концов мне удалось столкнуть тарелку на пол, она разбилась, параша разлилась Жукову на сапоги. Он бросил меня на пол и стал пинать этими сапогами. Я боялся дать Жукову сдачи, потому что думал, что тогда моя служба станет ещё хуже. Все этого боялись, поэтому старались вообще не выделяться. К счастью для них, существовал я, притягивавший все мыслимые несчастья.

Когда сержантам что-то было нужно, они кричали:

– Один!

По этой команде один из ближайших духов немедленно бежит туда, откуда звали. Если никто не бежит, потому что все ждут, что с места сорвётся другой, или делают вид, что не услышали, сержант в лучшем случае крикнет ещё раз громче:

– Один, сука, пидор ебучий!

А в худшем случае – заставить отжиматься целый взвод, а то и всю роту. После двух-трёх прокачек один всегда стал находиться быстро. И чаще всего это почему-то был я.

* * *

У меня заболела правая нога – пятка с внутренней стороны. Так сильно, что я почти не мог ходить. Медики в МПП (медицинский пункт полка) сказали, что это соляная шпора. В моей пятке скопились и кристаллизовались соли, и теперь ранят меня изнутри. Сержанты позаботились о том, чтобы меня не положили в МПП, а оставили в роте. От строевой подготовки меня тоже не освободили, мол, со временем шпора сама рассосётся. Я едва мог ходить, а мне приходилось маршировать, вместе со всеми задирать сапожищи до плеч и изо всех сил лупить больной пяткой о бетон.

По субботам нас водили в баню. Мы брали с собой мыло, полотенце и вехотку – у нас они были уставные, у дедушек – гражданские (у иных даже шампунь – немыслимая роскошь). Мы строем шагали в отдалённый угол части, где ютилось одноэтажное здание с котельной (в умывальниках казарм была только холодная вода). Мы раздевались, брали тазы, выстраивались в очередь за кипятком. Не дай бог было кому-то подойти к другому сзади ближе, чем на расстояние вытянутой руки:

– Э, ты чего армянишься, уга ебáная?!

Помню, как пошутил про нашу баню: «Невыносимая лёгкость мытия», а никто не понял.

Мы набирали в тазы долгожданную горячую воду и мылись под нескончаемые шутки о том, что будет, если кто-то из нас уронит мыло. Среди белых тел мельтешило одно зелёное. Это был Шрек. Так прозвали смешного тучного бойца, заболевшего ветрянкой. В армии страны России есть универсальное лекарство – зелёнка. Шрек был намазан ей целиком.

После бани можно было перекурить. Нам выдавали уставные сигареты «Перекур» – кошмарные, не похожие по вкусу на любые другие. Вместо них можно было взять пачку леденцов: «Барбарис» или «Мятные». Я поначалу брал конфеты – сахар был на вес золота. Но в итоге всё-таки решил начать курить, чтобы не отбиваться от стаи ещё больше. И это не помогало.

* * *

В очередном наряде по столовой, когда мы драили помещения, мне приспичило срать. В столовском туалете кто-то засел, и я решил выбежать на задний двор, как мы иногда делали. Отбежал подальше, за полуразрушенную казарму, где никому бы точно не попался на глаза. Сделав дело на бодрящем морозе, среди мусорных залеж и обледеневших куч дерьма, я вернулся в столовую. Все её помещения и коридоры пустовали. Тишина струной звенела в мойке, варочном цехe, раздевалке – ни души, хотя десять минут назад всё муравьино кишело солдатами. Мечталось, что все они просто исчезли, как в «Каникулах» Рэя Брэдбери, но всё же я чуял недоброе.

Взвод нашёлся в обеденном зале. Солдаты давили кулаками в гранитный пол. Кулак сидел и глядел на это, тарабаня пальцами по столу. Увидев меня, он спокойно оживился:

– Смотрите, пацаны, явился ваш герой! Где был, Маэстро?

Чуть не рыдая, я выдавил:

– Посрать бегал.

– И как сралось?

– Нормально.

– Рад за тебя, Маэстро. А я тут наряд построил, а тебя нет. Вон пацаны тебя ищут, – он кивнул на скрежещущих зубами солдат.

Их тела дрожали от долгого напряжения, а глаза пылали ненавистью.

– Ну что, – продолжал Кулак, – с возвращением, Маэстро. Теперь считай «раз-два», а пацаны будут отжиматься.

Я попытался тоже встать в упор лёжа, но Кулак меня остановил:

– Э нет! Ты стоишь и считаешь. Пацаны отжимаются.

Я стоял как вкопанный и молчал.

– Ну! – прикрикнул Кулак. – Считай!

– Раз, – начал я.

Взвод прижался к полу.

– Два.

Взвод выпрямил руки.

– Раз… два…

Я старался считать так, чтобы им было легче отжиматься – делал паузу перед «Два», чтобы дать им времени набраться сил перед выпрямлением рук. Я хотел, чтобы они слышали из моего счёта, что я сожалею о происходящем. Они отжимались. Я считал.

– Колени, сука, подняли! Брежнев, я вьебу тебе! – покрикивал Кулак.

Я считал, пылая. Пацаны отжимались. Это длилось сто вечностей.

Наконец Кулак дал взводу команду встать и велел заниматься столовой. Я стоял на месте, опустив голову, пацаны вставали и шли мимо. Алмаев с размаху прорубил мне фанеру. Сразу за ним кто-то ещё. И ещё. Солдаты нашего призыва били меня впервые – раньше только сержанты.

– Ещё считал так медленно, пидор, – бросил кто-то, – наслаждался, блядь!

Меня били, я не шевелился и не издавал ни звука. Когда все прошли, я развернулся и поплёлся за ними. Ничего исправить было уже нельзя.

* * *

В конце зимы были учения на полигоне. Мы собирали матбазу – имущество роты – в длинные зелёные ящики с ручками и волокли их в грузовики. Потом сами набивались в эти грузовики. Сидеть в кузовах было негде – только на ящиках и на полу, и мы едва умещались в несколько слоёв.

На полигоне нам впервые дали пострелять из автомата Калашникова и бросить гранату. К автомату выдавали по рожку патронов на солдата. После того, как взвод отстрелялся, нужно было найти все гильзы, чтобы потом сдать их прапорщику – не дай бог хоть одна пропадёт, отжиматься будет вся рота. Мы искали гильзы, ползая на карачках по снегу, замороженными пальцами собирали их. Благо осколки гранат собирать не заставляли.

К моменту броска гранаты я был на пике своей дурной славы. Так что выглядело это следующим образом. Тщательно проинструктированный четыре раза, я беру гранату, становлюсь за блиндаж из мешков с песком, с двух сторон два сержанта, позади бойцы, кто уже кинул и кто в очереди на бросок. Вырываю чеку. В то же мгновение – или даже немного раньше, – прежде, чем я успеваю начать размахиваться, оба сержанта жутко пучат бельма и начинают орать мне в лицо как умалишённые:

– КИДАЙ! БЫСТРО! КИДАЙ ЕË, ЗАТУП ЕБÁНЫЙ, ИНАЧЕ Я ТЕБЯ ПЕРЕЕБУ НАХУЙ, КИДАЙ ГРАНАТУ, ТУДА КИДАЙ, ТОРМОЗ ЕБУЧИЙ, КИДАЙ, БЛЯ!..

Сержанты боятся, что я допущу ошибку, поэтому стараются своими криками помочь мне всё сделать правильно. Они думают, что если будут вдвоём орать мне в лицо, то мне будет легче справиться с задачей – как мама, лупцуя меня плетью, думала, что это поможет мне допускать меньше ошибок. Мне хочется сунуть эту гранату каждому из них прямо в целовальник, но граната у меня всего одна, а их двое, так что я просто кидаю её.

Едва граната отрывается от моих пальцев, сержанты начинают орать:

– ЛОЖИСЬ, СУКА, ЛОЖИСЬ, ДОЛБОËБ ЕБУЧИЙ, БЫСТРО, ПИДОР ЕБÁНЫЙ, БЛЯДЬ, ЛОЖИСЬ!..

Для надёжности они также хватают меня за бушлат и тащат вниз. В укрытии мы ждём, когда через положенные четыре секунды граната взорвётся. Сержанты гордятся, что всё сделали правильно с самим Маэстро – величайшим затупом полка.

Мы возвращаемся с полигона, выгружаем ящики с матбазой, сносим их в каптёрку. Как только я возвращаюсь в расположение и снимаю сапоги, ко мне подбегает дневальный:

– Маэстро! В каптёрку к Иванычу!

Прихожу в каптёрку – точнее прибегаю, ведь передвигаться по центральному проходу шагом духам нельзя, поэтому его называют «Взлётка». В каптёрке сержант Иванов с озабоченным видом. Рядом с ним открытый ящик.

– Ты ящики носил? – спрашивает он.

– Не я один.

– Блядь, ясно, что не один, олень ебáный! Носил или нет?

– Так точно.

– В этом лежала моя книжица. Где она?

– Не могу знать, товарищ сержант.

– Ты ёбнутый, что ли, не могу знать?! Где книжица?!

– Да какая ещё книжица?

– Э, ты охуел, базаришь?! – Иванов напускает жути в голос. – Это дембельский альбом мой! Где он?

– Я не знаю, Иваныч. Правда, не знаю.

– Маэстро! – звонко выдыхает Иванов, – Ты самый большой косячник в истории человечества. Ты просто создаёшь несчастья. Если что-то случилось, это как пить дать ты виноват. А здесь ты был в непосредственной близи.

– С такой логикой мы далеко не уедем, товарищ сержант…

– Да ты вообще охуел, что ли?! – подскакивает Иваныч. – Упор лёжа принять!

Он прокачивал меня минут сорок. Всё это время спрашивал, где книжица. Я в упор не видел никакую книжицу. Иваныч злился всё больше, а потом вдруг успокоился и велел мне встать.

– Я одного не понимаю, Маэстро, – сказал он. – Как тебя, вот такого затупка, девушка ждёт? Она что, не знает, какой ты?

– Это вы не знаете, – процедил я.

Иванов чуть улыбнулся, будто смягчаясь.

– А фотка есть? – спросил он игриво.

У меня было фото Ангелины, в моём блокноте, в тумбочке.

– Да, – признался я.

– А покажи?

Я вышел из каптёрки, побежал, взял фотографию и прибежал с ней в каптёрку. Показал Иванову фото улыбающейся грудастой Ангелины. Он потянул к фотографии пальцы. Я не хотел отдавать, но понимал, что иначе будет хуже. Отдал. Он посмотрел и сказал:

– Красивая. Прямо очень. Поверить не могу, Маэстро, что у тебя такая охуенная тёлка.

Я смолчал. Он сел за стол и спросил:

– Любишь её?

– А то как.

– У вас уже всё было, да?

– Было.

– Ты и пизду ей, наверное, лизал, да? – напуская простоту, спросил он.

В те юные годы мой сексуальный опыт был ограничен месяцем пьяной близости с Ангелиной. Кунилингус я ей не делал, мы просто до этого не дошли. Однако почему-то я был настолько уверен, что это поможет мне отстоять свою любовь к Ангелине и утереть серийному ублюдку Иванычу нос, что бросил ему не без гордости:

– Конечно, лизал!

Иванов от этого пришёл в леденящий душу восторг. Захохотал, фото Ангелины бросил на стол. Я его сцапал от греха подальше. Придя в себя от смеха, Иванов сказал:

– Маэстро, так выходит, ты – пиздолиз!

Я не знал, что ответить.

– Ты пиздолиз, Маэстро! Ебать тот рот!

Он повторял это так, будто открывал мне какую-то потрясающую истину, всё в мире ставящую на свои места.

– Ты пиздолиз и даже не стремаешься этого!

– А чего тут стрематься? – осторожно спросил я.

Иваныч опять долго хохотал, а потом сказал:

– Ты что, не понимаешь? Это ведь то же самое, как хуй сосать.

– Нет, – сказал я. – Это другое.

– Ну как другое. Ей пизду другие хуи ебали?

Я промолчал.

– Чего ломаешься как целка, ебали или нет?!

– Получается, ебали.

– Ну вот, а ты лизал. Значит, сосал эти хуи.

– По вашей логике, товарищ сержант, целоваться с девушкой, которая хуй сосала, – это тоже хуй сосать.

– Так ясен хуй! Потому и нужно прежде, чем с подругой мутить, пробить всю инфу, с кем она, когда, где и как, нормальная она сука или блядь раскайфованная. Все нормальные пацаны так делают. Нахуй она нужна, если хуй сосала!

Иваныч смотрел на меня своими ясными сибирскими глазами и, очевидно, верил в то, что говорил. Это не Иваныч смотрел – его глазами смотрела тюрьма, просочившаяся в окраины маленьких городов, а оттуда в армию страны России, с трижды перевранными и извращёнными понятиями. Я сказал:

– Сомневаюсь, товарищ сержант, что всё обстоит именно так.

– Э, ты долбоёб, что ли, базаришь?! – изменившись в лице, заорал Иванов. – Съебался в ужасе, пиздолиз ебучий!

Я съебался в ужасе. К отбою в роте не было солдата, который не знал бы, что я пиздолиз.

– Маэстро, ты что, совсем ебанутый? – с радостью сказал Вася Крошко, свесившись с верхней шконки. – Если ты пиздолиз, так хоть бы молчал об этом, долбоёб!

– Почему?

– Ебать! Правда не понимаешь?

– Нет.

– Ты вообще, что ли, не знаешь основных понятий?

– Нет. Что за понятия?

– Три основных понятия – это, короче, что ты ешь, что говоришь и что ебёшь. Понял?

– Ну допустим. А дальше что?

– Что-что!.. Нехуй лизать пизду, если хочешь, чтобы тебя хоть кто-то уважал, вот что! – объяснил Вася.

Было похоже, что я не служу в армии, а мотаю срок в тюрьме – по праву рождения, как и каждый здоровый юноша, не прижившийся в институте. Я не понимал законов армии и не знал, что ждёт меня дальше. Сегодня оказалось, что кунилингус делает меня низшим существом, а завтра выяснится, что если я играл в КВН, то мне отстрелят хуй, или ещё что-то такое. Я ненавидел армию, и мне было очень страшно.

* * *

Друзей у меня не было – все сторонились меня, чтобы не слыть изгоем номер два. Даже мои земляки отвернулись от меня. Они ходили в караул и были крутыми, потому что служили в первом взводе. Я же был крайним из крайних – худшим солдатом последнего, четвёртого взвода.

Время от времени мы собирали и разбирали автоматы. Я часто думал о том, чтобы расстрелять сержантов и покончить с собой. В голове вертелась фраза: «Автоматный соус… автоматный соус…» Однако патроны давали только тем, кто ходил в караул. А им как раз жилось неплохо.

Наш четвёртый взвод даже в столовую запускали последним – когда он не был в наряде по ней. Мы ещё только получали еду и рассаживались за столы, когда первый взвод уже вольготно заканчивал трапезничать. Мы знали, что вот-вот прозвучит команда «Окончить приём пищи», и нам приходилось есть быстро. Очень быстро.

С чудовищной скоростью я хлебал cуп, где плавали лист капусты и шмат мяса. Я стал жевать мясо, но оно оказалось таким жилистым и тугим, что я быстро понял тщету этого занятия. Однако жертвовать мясом я был не готов. И потому решил проглотить кусок целиком. Он встал у меня поперёк горла и перекрыл дыхание. Понимая, что довольно быстро умру, я стал подавать знаки сослуживцам. Они смотрели с недоумением. На счастье рядом оказался сержант Иванов: он поднял меня за воротник и от души саданул кулаком по спине. Мясо вылетело в лицо Васе Крошко, он подскочил, вытерся рукавом и заорал матом. Я задышал и без сил бухнулся за стол. Иванов посмотрел на меня с отвращением и сказал будто плюнул:

– Как свинья жрёшь.

Крошко сказал громко:

– Это тебе не пизда, Маэстро, тут нужно аккуратнее!

Столовая чуть не рухнула от хохота. Кулак скомандовал:

– Рота! Окончить приём пищи! Строиться!..

* * *

Мы по-прежнему могли звонить домой только с сержантских мобильников. Из духов телефон и симка первыми появились у Васи Крошко – зашарил где-то. Как-то раз я попросил у него телефон, чтобы позвонить домой – конечно, заранее пополнив ему баланс. Вася дал мне почему-то отдельно симку и телефон и сообщил пин-код. Я вставил симку в телефон и ввёл пин-код. Телефон сообщил, что пин неверный – две попытки до блокировки сим-карты. Я пошёл к Васе, спросил пин ещё раз, он назвал – вроде бы тот же самый. Я ввёл. Телефон вновь сообщил, что пин неверный – одна попытка до блокировки сим-карты. Я пошёл и дал телефон Васе, попросил ввести пин самостоятельно. Он включил телефон и воскликнул:

– Маэстро, долбоёб ебучий! Ты мне симку заблокировал!

Крошко был так убедителен, что я забыл о том, что оставалась ещё одна попытка.

– Ты мне торчишь денег, понял?

– Сколько?

– Фиолет.

Так в армии называли купюру в пятьсот рублей, из-за её цвета.

Пришлось мне просить денег у мамы, чтобы рассчитаться с Васей. Об этом быстро узнала вся рота: ну какой же Маэстро долбоёб, впрочем, никто другого и не ожидал.

Тем же вечером Татарин, плавный большеглазый чернобровый солдат, которого так называли, потому что он был татарин, сказал мне:

– Маэстро!.. Маэстро!..

– Чего?

– Смотри!

Он кивнул на открытую дверь в Ленинскую комнату. Крошко стоял у окна, разговаривал с кем-то по своему телефону и смеялся.

– Новую симку купил, – предположил я. – Или у него была ещё одна.

– Ох и долбоёб же ты всё-таки, Маэстро, – вздохнул Татарин.

Почему-то из его уст это звучало не оскорбительно, а наоборот – сострадательно, даже с какой-то симпатией. У меня на глаза навернулись слёзы. С тех пор я считал Татарина своим другом.