Женственность

Женственность

Доротея Джерард

Переводчик Светлана Владиславовна Станевич

© Доротея Джерард, 2025

© Светлана Владиславовна Станевич, перевод, 2025

ISBN 978-5-0065-3006-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1. Перемена участи

– Итак, вы хотите сказать, что у меня ничего нет, совершенно ничего?

– Моя дорогая юная леди, я вовсе не хочу это сказать, уверяю вас; но – к огромному сожалению…

Она нетерпеливо отмахнулась.

– Не надо сожалений, пожалуйста! Они мне не помогут. Я жду объяснений, а не сожалений.

В комнате находились два человека: молодая женщина с ярким цветом лица и в глубоком трауре и невысокий пожилой мужчина с тусклыми седыми волосами и тусклым серым лицом, с которого смотрела пара острых деловитых глаз, чья природная бойкость сейчас приглушалась видимым смущением. Хотя в его одежде, если рассматривать её внимательно, не было ничего ущербного, всё же в целом она производила впечатление потрёпанности.

В центре большого помещения, где высокие зеркала и оливково-зелёный плюш играли выдающуюся роль, на красивом, хотя и несколько кричащем, брюссельском ковре, эти двое стояли друг против друга.

– Объяснить можно в двух словах: нет завещания!

– И это значит…

– Это значит, что ближайший родственник наследует всё, что только можно наследовать. Как вам известно, вы не состоите в родстве с покойной. Ничто, кроме завещания, не может дать вам никаких прав.

– Но что-то должно быть! – вскричала она порывисто. – Вы недостаточно хорошо осмотрели бумаги.

Невысокий мужчина выпрямился во весь рост.

– Моя дорогая юная леди, я был бы недостоин своей профессии, если бы пренебрёг своими обязанностями в этом отношении. Уже давно я веду дела вашей – гм! – покровительницы. Любая мало-мальски важная бумага не ускользнула бы от моего взгляда. Кроме того, вы сами видели, как я осматривал её рабочий стол, – и что же? Nil, просто nil!

Он вздохнул табачным вздохом, словно сожалея, и растопырил пальцы в лайковых перчатках, купленных специально для этого случая.

– Это какая-то ошибка. Не могла она оставить меня вот так.

– Уверен, это не было её намерением. Когда бы я не заводил речь о последнем распоряжении, моя искренне оплакиваемая клиентка всегда давала понять, что вы – её наследница. Но так трудно было добиться определённости, выражение последней воли пугало неотвратимостью, и вам известны, как и мне, причуды нашего почитаемого друга. Я просил – клянусь, я умолял, – повторил он, глядя прямо в обращённое к нему лицо, словно желая оправдаться. – Я указывал на желательность зафиксировать всё в письменном виде; но, хоть она и не отказывалась, она вечно откладывала. И действительно, казалось, что торопиться ни к чему. Она не была стара, и хотя часто недомогала, её недомогания никого не беспокоили, настолько все к ним привыкли… Хронические больные обычно умирают тяжело, я видел это сколько раз! – но этот случай был исключением. Какое право я имел давить на неё?

– Да и зачем, не так ли? Ведь могло кончиться тем, что она передала бы свои дела кому-то, кто бы ей не докучал, и тогда потеря хорошего клиента… – она не продолжила ход своей мысли. – Однако, раз её намерения были так ясны, то, хоть завещания и нет, не понимаю, почему…

Но тут невзрачный делец снова обрёл равновесие духа. Улыбка, тронувшая углы его рта под седыми усами, столь явно выказала превосходство, что смутила бы любого.

– Моя дорогая юная леди, намерения – это одно, а закон – совсем другое. Последний не может брать в расчёт первые, иначе утонет в трясине эмоций. Никто не сомневается, что ваша покойная патронесса намеревалась позаботиться о вас, но факт в том, что она этого не сделала. Законное и логическое следствие этого, – то, что всё имущество, которым она владела на момент смерти, недвижимое, как и движимое, отойдет её ближайшему родственнику. Такова буква закона!

Она посмотрела на него строго, так строго, что он снова почувствовал неловкость.

– А мне ничего? Совсем ничего?

– Ничего, кроме ваших личных вещей, – пробормотал он извиняющимся тоном, и резко оборвал себя, словно его кольнула неприятная мысль.

Девушка посмотрела вокруг пустым взглядом, яркие краски её лица поблекли.

– Но это… жестоко! – её руки бессильно упали. Её собеседнику показалось, что она сейчас разразится рыданиями.

– Действительно, – поторопился он согласиться. – Кто бы мог подумать? Ведь было бы достаточно и устного заявления, сделанного при свидетелях. Если б вы вовремя предуведомили меня, к чему идёт дело, то я, без сомнения,…

Она больше не слушала его. Подойдя к окну, она распахнула его, словно ей не хватало воздуха. Стоял прекрасный августовский день, и её новые тяжелые траурные одеяния тяготили её. На голове у неё всё ещё была шляпа, убранная тремя или четырьмя ярдами крепа. Она совсем недавно вернулась с долгих и ужасных для неё похорон, только сегодня тело её покровительницы было предано земле.

Звуки улицы ворвались в комнату из открытого окна – гул, стук, звяканье, обычные звуки оживлённой столичной улицы. Она постояла немного, слегка вытянув шею, вдыхая осенний воздух, по-видимому, поглощённая движением под окном. Затем, резко отпрянув, захлопнула окно, у неё были и другие дела, городская сутолока не могла бы удивить её. Она спросила:

– Кому достанется всё это?

– Двоюродной сестре, или троюродной, но ближе родственников нет, кажется. Фрау фон Гельмбах живёт в Северной Германии; я ей написал.

– Она нуждается?

– Боюсь, что весьма. Её муж – правительственный чиновник. Всё как обычно: жалованье маленькое, семейство большое, эти две вещи как-то всегда сочетаются друг с другом. Конечно, есть вероятность, но не более того, что она захочет учесть явное желание покойной и придти к какому-то соглашению с вами, по своей воле, разумеется, но …люди, у которых восемь детей, обычно не склонны к великодушию. Без сомнения, она будет искренне сочувствовать вам в вашем разочаровании, но что до материальной компенсации, – вы же знаете поговорку, своя рубашка ближе к телу. Боюсь, я не имею права заронить в вас надежду на…

– Благодарю, я ещё не дошла до того, чтобы побираться, – сказала девушка со смешком. Краски постепенно возвращались на её лицо, хотя в глазах ещё читалось потрясение. – Может, мне это предстоит. Я рада, что она бедна, так мне легче. Я боялась, что она – из тех богачей, что купаются в золоте. Я охотно уступлю ей и её детской, лишь бы мне только знать, что станется со мной. Вы мне этого не скажите, так ведь?

– Моя дорогая юная леди! Затруднительно было бы для меня сказать это. Если я могу оказать вам услугу, – советом, я имею в виду, – поспешно поправился он, испугавшись за свой кошелёк, в случае если его неправильно поймут. – Буду, конечно, счастлив…

– Да, да, конечно, но я ещё не до такой степени… Мне надо привести мысли в порядок. Всё произошло так внезапно, видите ли. Если не возражаете, я начну приводить мысли в порядок прямо сейчас, одна, вы мне уже не понадобитесь, – и она со значением посмотрела на дверь.

Невзрачный маленький делец не нуждался в дополнительных указаниях, он рвался за дверь всей душой. Он постепенно отступал к вожделенной двери уже некоторое время, надеясь только, что успеет выскочить за неё, прежде чем юная особа ударится в истерику (так мало он доверял женской природе). Она ещё говорила, а он уже схватился за ручку двери, но почувствовав, что спасение близко, замедлился, почувствовав укол раскаянья.

– Конечно, все подарки, всё, что ваша покровительница подарила вам, – украшения и тому подобное, – останутся вам. Вы можете не опасаться, что кто-то предъявит на них права.

– Да, да, – сказала она, выразительно глядя на дверь.

– Если это всё, то я…. Не прислать ли вам вашу горничную?

– Мою горничную? Что за мысль! Разве у нищих бывают горничные? Для меня вопрос, не стану ли я сама горничной!

Но законник уже прикрыл за собой дверь и спускался по лестнице.

Бросив вокруг ещё один долгий взгляд, она села на ближайший оливково-зелёный стул. Она не впала в истерику и не собиралась, но чувствовала себя так, как чувствует человек, на чьи плечи внезапно обрушилась огромная тяжесть. В ушах звенело, кровь пульсировала; бесцельно оглядываясь вокруг, она пыталась снова собрать себя в единое целое, словно знакомая обстановка могла убедить её в том, что она – всё ещё она. Подспудно мелькала мысль, что она видит эти вещи в последний раз, – зеркала, ковры, картины, свидетельства комфорта и спокойствия минувших дней. В том будущем, что ожидало её, им уже не будет места.

– Ничего, совершенно ничего, – повторила она вслух, тупо глядя перед собой.

Она не была тупой, – о нет! напротив! Но, как она уже сказала, всё произошло так внезапно. Ещё вчера – дом, защита, безопасное будущее; сегодня – ей сказали, что она может взять свои украшения. Перемена участи была разительна. Она посмотрела на свои руки, с которых стянула перчатки – белые, красивой формы.

– Думаю, я смогу работать, – размышляла она.

Затем, закрыв руками лицо, подавила рыдание и пробормотала:

– Есть ли кто-нибудь беднее меня? Кто-нибудь более одинокий, чем я?

Глава 2. То же самое

Действительно, в тот момент было бы трудно, даже в Вене, где столько разбитых сердец и поломанных судеб, найти другого столь же одинокого человека, настолько лишённого социальных связей и поддержки, как Клара Вуд. Чувство опустошённости, поглотившее её сейчас, напомнило ей о событиях двенадцатилетней давности, положивших конец её детству.

Вспыхивало газовое освещение, щёлкал хлыст, по арене разливался стойкий запах конюшни. В тот вечер она не выступала; хотя ей едва исполнилось восемь лет, она уже прыгала через бумажные обручи, но сегодня был не её выход. Из-за тяжёлого занавеса, скрывавшего вход на арену, она наблюдала за акробатическими номерами наездника в жёлтом трико и розовой курточке. Как блестели её глаза, как расширялось сердце в груди при каждом взрыве аплодисментов! В партере было множество детей её возраста, и каждому ей хотелось крикнуть:

– Это мой папа! Мой папа! Слышите? Завидуйте мне!

Это что-то да значило, – быть ребёнком знаменитости, хотя бы только цирковой знаменитости. Действительно, Мартин Вуд заслуживал быть названным, в своём роде, звездой. В искусстве верховой езды ему не было равных, когда он исполнял свои мастерские трюки на спинах своих осёдланных и неосёдланных скакунов. А сегодня он был в особенном ударе, подстёгиваемый овациями, сопровождавшими его всё более и более рискованное представление.

Клара не заметила, как всё случилось; она поняла, что что-то неладно только когда гром аплодисментов затих, сменившись испуганным перешёптыванием и чьим-то одиноким вскриком. Что-то лежало на полу, но что именно, она не разглядела, так как это что-то немедленно загородили бросившиеся вперёд люди, галопом пронеслась лошадь, голос директора умолял публику сохранять спокойствие, и мимо неё быстро пронесли что-то жёлто-розовое, она заметила лишь свисающую руку, чертившую след на опилках арены. Вдруг она услышала крик, показавшийся ей знакомым, она побежала на него и увидела, как её мать повалилась, словно бревно, на руки усыпанного блёстками клоуна.

Последовала ужасная ночь в маленькой гостинице, где остановились Вуды, – она провела её, скрючившись в углу кухни, а мимо проходили люди в комнату матери и выходили, не замечая её и не отвечая на её вопросы. Уже рассвело, когда, наконец, какая-то женщина взяла её за руку и провела, открыв запретную дверь, в комнату, где её мать, очень белая, неподвижно лежала на жалкой кровати. Это всё потрясение после несчастного случая, – ты ведь знаешь, деточка, что папа сломал себе шею, упав с лошади? – она не выдержала шока, бедняжка. Рядом с ней лежал маленький свёрток – младенец с восковым личиком. Братец тоже умер. Все сразу умерли, почему? Странно, так странно! Настолько удивительно, что она ничего не сказала и не заплакала.

На следующий день она впервые увидела лицо своей покровительницы. Хотя это было очень простое и даже незначительное лицо, ей оно показалось прекрасным, как лик ангела. Его доброе выражение согрело сердце сироты. Она никогда не будет одинока, – так ей было сказано, – и она поверила, как поверила, что теперь ей не придётся голодать, раз на этой даме было шёлковое платье, хотя был будничный день.

Цирк гастролировал на модном курорте в Богемии, и разговор за table d’hote о трагической гибели английского наездника и о последующих смертях его жены и новорождённого ребёнка коснулся слуха состоятельной вдовы. История тронула сердце баронессы Сейфорт, а рассказ о восьмилетней сиротке, на чью золотистую головку обрушился двойной удар, воспламенил её воображение. За ребёнком послали, и как только баронесса увидела её, то сразу приняла решение. Дело в том, что баронесса Сейфорт обожала красивых людей, а девочка была лучезарно красива. Яркие и нежные краски личика, необычное сочетание карих глаз и золотистых волос произвели на богатую даму большее впечатление, чем трагическое положение неимущей сироты. Выразительность карих глаз была удивительна, казалось, они говорили: «Я не боюсь. Я несчастна, но я не боюсь». В этих глазах была не смелость, не беспечность и не весёлость, в них было мужество, мужество смотреть миру в лицо. Но не говорящие глаза решили в тот день судьбу Клары, а редкое и изысканное сочетание тёмных глаз с локонами блондинки.

Сама же баронесса Сейфорт, с её склонностью к красивым лицам, в своём собственном лице имела некоторый изъян: благодаря чрезмерно скошенным линиям лба и подбородка её нос как-то слишком выдавался вперёд, из-за чего она выглядела гротескно en profile. Будучи некрасивой дочерью красивой матери, которой она восхищалась, но которая имела безжалостность пенять ей на недостаток красоты, она рано приобрела преувеличенное понятие о важности физической привлекательности. Её влекло к каждому красивому лицу, вследствие пережитых в детстве унижений. Некрасивые женщины либо ненавидят своих более привлекательных сестёр, либо обожают их, смотря по тому, чего больше в их собственной натуре, озлобленности или великодушия. А баронесса всё же не была злой. Страсть к хорошеньким лицам делала ярче её бесцветную жизнь.

Когда появился претендент на её руку, – а он, конечно же, появился, ведь внешность богатой наследницы играет столь незначительную роль, сравнительно с внешностью обычных женщин, – возникла новая возможность. Если она выйдет замуж, у неё может родиться дочь, и почему бы ей не быть такой же красивой, как её бабушка! Тогда она сможет, хотя бы вчуже, наслаждаться теми триумфами, которых сама была лишена. Она знала, что жениха привлекают её деньги в большей степени, чем она сама, но всё же вышла за него, в надежде, что он подарит ей дочь, а ещё потому, что у него были правильные черты лица.

Ещё одним разочарованием её жизни стало то, что у неё не было детей.

Ей не исполнилось и сорока, когда она овдовела и решила больше никогда не выходить замуж (мужчины с правильными чертами лица и некрасивыми жёнами не часто бывают идеальными супругами). Порой её посещала мысль о приёмном ребёнке, который придал бы смысл её бесцельному существованию, ведь у неё не было ни близких родственников, ни какого-либо занятия. Но чтобы воплотить эту мечту в жизнь, требовалось приложить усилия. Скорей всего, мечта умерла бы, не осуществившись, если б судьба не поставила на её пути маленькую Клару с золотистыми волосами. Снова вдову посетило видение будущих триумфов, ведь наверняка очаровательный ребёнок превратится в прекрасную женщину. Маленькая беспризорница была совершенно одинока, не предвиделось никаких сомнительных связей, – на похоронах не появился ни один родственник, – фактически, это было равносильно тому, чтобы неожиданно получить родную дочь. Нельзя было упустить такой случай. Перст судьбы был слишком очевиден.

Хотя удочерение не было формальным и не повлекло изменения имени (баронессе нравилось звучание английского имени), на первый взгляд казалось, что всё устроилось наилучшим образом для обеих сторон; однако на деле оказалось не так, хотя никто не сознался бы в этом.

По вине ли Клары испытала её покровительница очередное разочарование? Напрямую, нет. Но и баронесса Сейфорт не могла бы упрекнуть себя. Она была робким, добродушным, простым созданием, без тени коварства, у неё были хорошие качества, но им недоставало определённости, её добродетели были тусклы и бесцветны, им не хватало энергии доброй воли.

Баронесса начала разочаровываться, когда заметила, что волосы Клары теряют золотистый отлив. Пришлось признать, что волосы просто потемнели со временем и уже не контрастируют с цветом глаз. Кругленькое личико, что было так мило в восемь лет, в восемнадцать лет оставалось круглым и не стало овальным, как того хотелось баронессе, свежие губы были слишком большими, ноздри – слишком широкими. Карие глаза по-прежнему взирали на мир с отвагой, но, увы! теперь казались довольно маленькими на общем фоне крупного лица. Не приобрела она и гордой осанки, которая отличает царицу бального зала. С растущей неприязнью наблюдала баронесса метаморфозы, которые превратили очаровательного ребёнка в довольно заурядную, хотя и миловидную, женщину, и чувство её к сиротке, которую она когда-то прижала к своей тощей груди, остыло. Кларе не исполнилось и пятнадцати, а баронесса уже знала, что её мечте не суждено расцвести. Всё же, так как среди скудных добродетелей баронессы имелось и чувство справедливости, она не давала сироте почувствовать своё разочарование в ней. Она по-прежнему заботилась об её образовании, тщательно её одевала и следила, чтобы та хорошо питалась. Но скрытое разочарование, в котором баронесса не хотела признаться даже себе, охладило отношения тех, которые могли бы стать всем друг для друга. Уязвлённое тщеславие баронессы оказалось сильнее её слабого сердца, порой её раздражение прорывало тонкую оболочку благих намерений, и Клара не могла не чувствовать отвержения. С ней были добры, но в доброте не хватало какого-то существенного элемента. Предоставленная самой себе, Клара рано начала задумываться и делать выводы. Чувство покинутости рождалось в ней, ещё не способное отравить радость жизни. Клара испытывала к своей благодетельнице глубокое почтение и благодарность, не имевшие ничего общего с тем пылким чувством, которое когда-то пробуждали в ней наездник в жёлтом трико, её отец, и её мать, в которой не было ничего аристократического и утончённого, но была нежность.

Несмотря на привычку наблюдать и оценивать, Клара не превратилась в самое ужасное на свете существо, – в циника. Напротив, она умела, отложив в сторону горькие размышления, ценить жизнь, находить радость в каждом дне. Её ум, отточенный в бедности и богатстве, а также видимое отсутствие сильных эмоций, заставляли некоторых людей считать её сдержанной и даже холодной, несмотря на живость нрава.

«У неё больше рассудительности, чем сердечности», – вздыхала про себя опекунша. И это было ещё одной причиной ослабления её привязанности к девушке. Она не понимала её, но чувствовала в ней натуру, не терпящую опеки и давления, которая обязательно вырвется когда-нибудь на волю, и уже заранее осуждала её за это.

Конечно, это не было поводом лишать её покровительства, и баронесса никогда не задумывалась о том, чтобы снова выбросить свою protégé на улицу. Когда-нибудь она обязательно напишет завещание, как бы тяжело это не было для неё. У неё была нервная слабость, натянутые нервы всегда словно трепетали в ожидании чего-то ужасного, так уж повелось с того утра, когда, проснувшись, она обнаружила, что её красивый муж лежит мёртвый рядом с ней. Никогда уже она не могла стряхнуть с себя наваждения того леденящего мгновенья, паника поселилась в её крови, она тщательно отгоняла прочь всё, что могло бы напомнить ей о том, что и её час когда-нибудь пробьёт. Её друзьям было это известно, поэтому они подыгрывали ей в этом, а её кучер имел строгий приказ, в случае опасности повстречать похоронную процессию, сворачивать куда угодно, в самый грязный переулок, лишь бы избежать такой возможности. Если б она могла черпать душевную силу в любви к Кларе! Но дела обстояли так, как они обстояли….

Жестоко, что оттенок волос или ширина рта могут стоить человеку состояния!

Когда страшный момент настал, всё произошло так мягко и ненавязчиво, что счастливица верила, что лишь погружается в сон. Без сомнения, смерть была более снисходительна к баронессе, чем сама баронесса была к Кларе.

«С таким же успехом она могла бы оставить меня на арене цирка», – размышляла Клара, спрятав лицо в ладони. У неё было ощущение déjà vu. Катастрофа повторилась снова. Снова она переживала изумление, чувство своей ненужности никому, как в тот давний день, когда какая-то женщина говорила с ней у постели её умершей матери. Пусть обстановка была другой, но суть осталась та же. Она снова выброшена на улицу, а двенадцать лет покоя и комфорта, как оказалось, были лишь мимолётным эпизодом её жизни. Ничего нового, опять то же самое!

– Было бы проще остаться там с самого начала!

Ожесточение поднялось в её сердце, высушив источник слёз искреннего сожаления, которыми она плакала сегодня у свежей могилы своей благодетельницы. Да была ли она благодетельницей? Эта слабая душа, которая предпочла принести в жертву будущее своей приёмной дочери, лишь бы не испытать неприятного момента составления завещания. Зачем она привила ей вкус к приятным вещам обеспеченной жизни и лишила её их? Зачем приучила её к богатству, а осудила на бедность?

Но тут Клара резко поднялась со своего места, испугавшись чёрной неблагодарности своих мыслей.

– Нет, нет! Она не виновата, так уж получилось. И что пользы оглядываться назад? Мне надо быстро найти какой-то выход, если я не хочу, чтобы удачливая наследница застала меня тут!

Да, ей было о чём подумать! Заложив руки за спину, нахмурившись, Клара медленно меряла шагами брюссельский ковёр, отдавшись своим мыслям.

– Надо зарабатывать на хлеб! Вопрос, как? В цирк мне уже не вернуться, если б я там осталась, уже прошла бы haute ecole верховой езды, директор говорил, у меня были способности…. Но это в прошлом! – она подавила вздох. – Что ж тогда? Я могла бы стать сиделкой, – с дорогой баронессой у меня было довольно практики, – но я не хочу. Учить! Но чему? Образование у меня неплохое, но нет способностей к какому-то одному предмету, к музыке точно нет, и хотя я умею немного рисовать, но это именно что немного. Языки? Я знаю французский, не говоря уж об английском, но как представлю себе, что должна буду бегать по урокам, как бедная мисс Уилсон, и где! В Вене! Вене, по которой меня возили! Вот жалость, что у меня нет какого-нибудь таланта, которым бы я зарабатывала! Вот бы я умела играть на скрипке или петь! И почему я не артистка! А правда, кто же я? Теперь, когда думаю об этом, мне кажется, что я – никто, даже не хорошенькая! Ни талантов, ни красоты! Вот была бы я красавицей-нищенкой, и король подъехал бы ко мне и посадил на свою лошадь, но кому нужна некрасивая нищенка?

Она остановилась перед большим зеркалом и внимательно посмотрела в него. Действительно, красавицей она не была, но и некрасивой назвать её было бы несправедливо. В свои двадцать Клара Вуд была свежей, хорошо сложенной девушкой среднего роста; таких как она, можно много встретить на улице – тонкая талия, высокая грудь, все приметы женственности. Некоторые говорили о ней, что она недурна, не из-за того, что её окружала атмосфера молодости и здоровья, но, скорее, из-за плавности движений, стройности стана и, более всего, искорки в карих глазах, которую, казалось, не притушить никаким испытаниям. Они сохраняли то же неунывающее выражение, что и в тот день, когда баронесса Сейфорт послала за осиротевшим ребенком из цирка.

Придирчивый осмотр завершился покачиванием головы и смехом.

– Да уж, немного для начала новой жизни! Я знаю, что я сделаю: мне надо посоветоваться с фройляйн Поль, у неё много знакомств, может быть, она что-то найдёт для меня. У себя ли она ещё?

Клара взглянула на позолоченные часы на столе.

– Успею, если потороплюсь. Удачно, что я не снимала шляпу.

Глава 3. «Третий пол»

Фройляйн Поль была у себя в кабинете, но работу уже закончила. Кабинет представлял собой просторное, мрачное помещение со всеми признаками творческого беспорядка – книжные полки, бюро с множеством ячеек, корзины для бумаг, ярды промокательной бумаги, небольшой океан чернил. То было поле боя, на запылённой поверхности которого неустрашимая редакторша издания «Третий пол» сражалась с Мракобесием и Регрессом.

Приход Клары за советом именно сюда был вполне естественен: не только из-за ограниченного круга советчиков, который у неё имелся, – ибо с того момента, как баронесса рассталась с надеждой вывести в свет юную красавицу, её врождённое отвращение к совершению какого-либо душевного усилия взяло в ней верх, и хроническая невралгия окончательно превратила её в затворницу, – но также потому, что фройляйн Поль ничего не любила так сильно, как давать советы.