Империя боли. Тайная история династии Саклер, успех которой обернулся трагедией для миллионов

Дела в бакалейном бизнесе Исаака шли достаточно хорошо[28], чтобы вскоре молодая семья перебралась во Флэтбуш. Оживленный, казавшийся сердцем всего боро, в сравнении с окраинами иммигрантского Бруклина Флэтбуш считался районом среднего класса[29], даже той его прослойки, которая приближалась к высшему. Недвижимость уже тогда была в Нью-Йорке важным показателем достатка и общественного положения, и новый адрес служил символом того, что Исааку Саклеру удалось «сделать себя» в Новом Свете. Флэтбуш с его тенистыми, обсаженными деревьями улицами и основательными, просторными жилыми домами ощущался как некое достижение. Один из современников Артура даже говорил, что бруклинским евреям той эпохи другие евреи, жившие во Флэтбуше, могли казаться «почти что неевреями»[30]. Свои сбережения, накопленные благодаря бакалейной торговле, Исаак вложил в недвижимость[31], приобретая доходные дома и сдавая в аренду квартиры в них. Но у Исаака и Софи были мечты, связанные с Артуром и его братьями, мечты, которые простирались за пределы Флэтбуша и даже за пределы Бруклина. Они смотрели далеко вперед. И хотели, чтобы братья Саклер оставили свой след в этом мире.

* * *

Если впоследствии создавалось впечатление, что Артур прожил больше жизней, чем способен прожить один человек, то в этом ему помог ранний старт. Он начал работать[32] еще мальчишкой, помогая отцу в бакалейном магазине. С раннего возраста в нем проявился ряд качеств, которые в итоге задали темп всей его жизни: энергичность, живой ум, неистощимое честолюбие. Софи была женщиной умной, хоть и необразованной. В семнадцать лет она пошла работать на швейную фабрику и так и не овладела в полной мере письменным английским[33]. Дома Исаак и Софи говорили на идише[34], но поощряли сыновей ассимилироваться. Они блюли[35] кашрут[36], но синагогу посещали редко. Родители Софи жили вместе с семьей дочери[37], и атмосфера дома была пропитана нередким в любом иммигрантском анклаве ощущением, что все накопленные старшими поколениями надежды и чаяния теперь будут возложены на детей, первых урожденных американцев. Особенно явственно бремя этих ожиданий ощущал на себе Артур: он был пионером, первенцем-американцем, и все надежды родных были связаны в первую очередь с ним[38].

Средством реализации этих надежд должно было стать образование. Осенью 1925 года Артур Саклер (все звали его Арти) прибыл в среднюю школу «Эразмус-Холл»[39] на Флэтбуш-авеню. Он оказался самым младшим в классе – ему только-только исполнилось двенадцать, – поступив после испытаний на специальную ускоренную программу для способных учеников[40]. Арти не отличался боязливостью, но «Эразмус» был учебным заведением, способным внушить трепет[41]. В первые годы XX века школа расширилась и теперь располагалась в выстроенных квадратом неоготических зданиях в стиле Оксфордского университета, напоминавших средневековые замки, увитых плющом и украшенных гаргульями. Это расширение было предпринято с целью вместить мощный приток детей бруклинских иммигрантов. Преподаватели и учащиеся «Эразмуса» считали себя авангардом американского эксперимента и воспринимали идею восходящей мобильности и ассимиляции всерьез: школа обеспечивала первоклассное государственное образование. В ней были свои научные лаборатории[42], преподавали латынь и греческий.

Но при этом «Эразмус» имел исполинские размеры. Одновременно дававший образование примерно восьми тысячам учеников[43], он был одной из крупнейших средних школ в стране, и большинство учащихся были точь-в-точь такими, как Артур Саклер – жадными до знаний отпрысками недавних иммигрантов, детьми «бурных двадцатых» с горящими глазами, с волосами, напомаженными до блеска. Они стремительным потоком хлынули в коридоры – мальчики, одетые в костюмы с красными галстуками[44], девочки в платьях и с красными лентами в волосах. Когда они встречались под огромной сводчатой входной аркой во время большой перемены, это выглядело как «голливудская коктейльная вечеринка»[45].

Артур школу обожал[46]. На уроках истории он проникся искренним восхищением к отцам-основателям, чувствуя в них родственные души, особенно в Томасе Джефферсоне. Как и Джефферсон, юный Арти питал живой интерес к самым разным вещам: искусство, естественные науки, литература, история, спорт, бизнес – он хотел попробовать себя во всем; а в «Эразмусе» уделяли большое внимание внеурочной деятельности. В школе функционировало около сотни тематических клубов – на любой вкус. Зимой во второй половине дня, когда заканчивались уроки и сгущались сумерки, школа ярко освещалась, по периметру внутреннего двора сияли окна, и в коридорах то и дело можно было услышать: «Господин председатель! Огласите регламент!» Это собирались на очередные заседания ученические клубы[47].

В дальнейшем, вспоминая первые годы учебы в «Эразмусе», Артур говорил о «больших мечтах»[48]. «Эразмус» был храмом американской меритократии[49], и Артуру казалось, что он может получить от жизни все, единственное реальное ограничение – количество усилий, которые он готов к этому приложить. После уроков мать спрашивала его[50]: «Ну как, удалось тебе задать сегодня хороший вопрос?» Артур превратился в долговязого и широкоплечего подростка с квадратным грубоватым лицом, светлыми волосами и близорукими голубыми глазами. От природы он обладал невероятной выносливостью – и она сослужила ему добрую службу. Вдобавок к учебе он стал редактором школьной газеты и занял вакансию в школьном издательстве, продавая рекламные площади в его публикациях[51]. Артур не стал подписывать стандартный договор об оплате, а внес другое предложение: он будет получать небольшие комиссионные за каждую продажу рекламных площадей. Администрация ответила согласием, и вскоре Артур начал зарабатывать.

Это был урок, который он усвоил с младых ногтей, – урок, оказавший важное влияние на его дальнейшую жизнь: Артуру Саклеру нравилось делать ставку на самого себя[52], целиком вкладываться в изобретение схемы, благодаря которой его неуемная энергия была бы вознаграждена. И одним рабочим местом он не довольствовался. Артур основал бизнес по организации фотосъемки для школьного ежегодного альманаха. После продажи рекламного пространства бизнес-школам Дрейка, сети учебных заведений, специализировавшихся на продолжении образования для офисных служащих, он предложил администрации этой компании сделать его – простого школьника – менеджером по рекламе[53]. И компания согласилась!

Неистощимый азарт и неуемная креативность были настолько сильны в Артуре, что он, казалось, постоянно фонтанировал инновациями и идеями. «Эразмус» выпускал «программные карточки»[54] и другие повседневные учебные материалы для восьми тысяч учащихся. Почему бы не публиковать на их обороте рекламу? Что, если бизнес-школам Дрейка заплатить за производство линеек, брендированных названием компании[55], и раздавать их ученикам «Эразмуса» бесплатно? К тому времени как Артуру исполнилось пятнадцать, он зарабатывал благодаря всем своим разнообразным предприятиям достаточно денег, чтобы вносить вклад в обеспечение семьи[56]. Новые виды заработка накапливались так быстро, что он не поспевал делать все в одиночку, поэтому начал передавать часть из них своему брату Морти[57]. Артур поначалу считал, что младшему из братьев, Рэю, работать не нужно. «Пусть малыш порадуется жизни»[58], – говаривал он. Но со временем и Рэй стал брать на себя часть работы. Артур договорился, что его братья будут продавать рекламные площади в ученическом журнале «Эразмуса», носившем название «Голландец» – The Dutchman. Они убедили производителя сигарет «Честерфилд» создавать рекламу, нацеленную на их соучеников. И это принесло им славные комиссионные[59].

При всей своей ориентации на будущее «Эразмус» также сохранял живую связь с прошлым. Некоторые из отцов-основателей, столь почитаемых Арти, поддерживали школу, в которой он теперь учился: Александр Гамильтон, Аарон Барр и Джон Джей внесли в фонды «Эразмуса» финансовую лепту[60]. Школа была названа в честь голландского ученого XV века Дезидерия Эразма, более известного как Эразм Роттердамский, и витражное окно[61] в библиотеке изображало сцены из его жизни. Каждый день Артуру и его соученикам внушали мысль о том, что со временем они займут свое место в длинной веренице великих американцев, непрерывной линии, которая уходила в прошлое до первых дней основания страны. И не важно, что сейчас они живут в тесных квартирках, или каждый день надевают один и тот же протершийся костюм, или что их родители говорят на другом языке. Эта страна принадлежит им, и истинного величия вполне можно достичь за время одной человеческой жизни.

В центре архитектурного ансамбля по-прежнему стояла старая ветхая голландская школа, пережиток тех времен, когда вся эта часть Бруклина еще была сельской местностью. Когда зимой задувал холодный ветер, деревянные балки старого здания скрипели, и одноклассники Артура шутили, что это призрак Вергилия[62] стонет, слыша, как его прекрасные латинские стихи декламируют с бруклинским акцентом.

* * *

Гиперпродуктивность Артура в те годы отчасти была подстегнута тревожностью: еще когда он учился в «Эразмусе», удача начала отворачиваться от его отца[63]. Часть вложений в недвижимость себя не оправдала, и Саклеры были вынуждены перебраться в более дешевое жилье. Исаак купил обувную мастерскую на Гранд-стрит, но она прогорела и в итоге закрылась. Некогда продав свой бакалейный магазин, чтобы финансировать вложения в недвижимость, теперь Исаак обеднел настолько, что согласился за небольшую плату встать за стойку чужого магазина.

Артур вспоминал, что в те годы он часто мерз, но никогда не голодал. В «Эразмусе» было агентство по трудоустройству, помогавшее учащимся найти работу вне школы, и Артур начал брать дополнительную работу, чтобы поддерживать семью. Он разносил газеты, доставлял цветы[64]. У него не было времени ни встречаться с девушками, ни ездить в летний лагерь, ни ходить на вечеринки. Он работал. В зрелые годы предметом гордости для него было то, что он ни разу не брал отпуск[65] и не отдыхал в каникулы до двадцати пяти лет.

Но даже при такой нагрузке Артур ухитрялся выкраивать время, чтобы заглянуть в иной мир: жизнь за пределами Бруклина, другую жизнь, которая казалась настолько близкой – руку протяни и дотронешься. Время от времени он делал перерывы в своем безумно насыщенном расписании и поднимался по ступеням лестницы Бруклинского музея, проходя сквозь строй ионических колонн в просторные залы, чтобы полюбоваться выставленными там произведениями искусства[66]. Иногда работа курьера заводила его в Манхэттен, в самый центр, вплоть до особняков «позолоченного века» на Парк-авеню. В Рождество он разносил по адресам огромные букеты живых цветов и, шагая по широким улицам, заглядывал сквозь ярко освещенные окна[67] в квартиры, видя внутри таинственное мерцание рождественских гирлянд. Когда он с полной охапкой цветов входил с морозной улицы в большое здание с привратником, его обволакивало бархатное тепло вестибюля, и ему нравилось это ощущение[68].

В 1929 году грянула Великая депрессия, неудачи взялись за Исаака с удесятеренной силой[69]. Все его деньги были вложены в доходные дома и теперь стали бесполезны: он лишился и той малости, которую имел. На улицах Флэтбуша мужчины и женщины с отсутствующими взглядами стояли в хлебных очередях. Агентство по трудоустройству в «Эразмусе»[70] начало принимать заявления не только от учеников школы, но и от их родителей. Однажды Исаак созвал своих троих сыновей. С проблеском старинной фамильной гордости во взгляде он сообщил им, что не собирается становиться банкротом. Он ответственно распорядился своими оскудевшими ресурсами и сохранил способность оплачивать счета. Но больше у него ничего не осталось. Исаак и Софи отчаянно хотели, чтобы их сыновья продолжили образование: поступили в колледж, взбирались по социальной лестнице, делали все, что полагалось делать в Америке молодому человеку с амбициями. Но у Исаака больше не было денег, чтобы за это платить. Если младшие Саклеры хотят получить образование, сказал он, им придется финансировать его самостоятельно.

Должно быть, Исааку было больно это говорить. Но он настойчиво подчеркивал, что не оставил своих детей ни с чем. Напротив, он наделил их кое-чем более ценным, чем деньги. «То, что я вам дал, – самая драгоценная вещь, какую может дать детям отец», – сказал Исаак Артуру, Мортимеру и Рэймонду. А вещью этой, по его словам, было «доброе имя»[71].

* * *

Когда Артур и его братья были детьми, Софи проверяла, не заболели ли они, целуя их в лоб и определяя температуру губами[72]. Софи была личностью более динамичной и энергичной, чем ее муж, и очень четко представляла, чего хочет для своих детей, еще когда они были совсем крохами: она хотела, чтобы они были врачами[73].

«К своим четырем годам я уже знал, что буду врачом, – рассказывал Артур. – Родители внушали мне[74], что я должен стать доктором». И София, и Исаак считали медицину благородной профессией[75]. Артур и его братья родились в то время, которое стали потом называть золотым веком американской медицины: это был период начала XX века, когда эффективность лекарственных средств – и доверие к профессии медика – значительно возросла благодаря новейшим научным открытиям[76], связанным с источниками разнообразных заболеваний и лучшими средствами их лечения. Как следствие, еврейские иммигрантские семьи нередко желали, чтобы их дети выбрали медицинскую стезю. Сложилось общее мнение о моральной непогрешимости врачей, и медицина стала считаться призванием, которое служило общественному благу и сулило своим последователям престиж и финансовую стабильность.

В том году, когда рухнули биржевые рынки, Артур окончил «Эразмус» и поступил на подготовительный курс медицинского факультета[77] Нью-Йоркского университета. Он обожал это высшее учебное заведение. У него не было денег. Учебники, которыми он пользовался, были подержанными или взятыми взаймы и нередко разваливались на отдельные страницы[78]. Но он перевязывал их резинками и усердно занимался[79], корпя над биографиями древних мыслителей в области медицины.

Несмотря на значительную учебную нагрузку, Артур ухитрялся развивать свои внеучебные интересы, работая одновременно в университетской газете, юмористическом журнале и альманахе. По вечерам он находил время посещать занятия в художественном колледже «Купер-Юнион» и пробовать себя в рисунке и скульптуре. В одной своей передовице того времени Артур писал, что эклектический подход к внеучебным занятиям «вооружает студента таким взглядом[80] на жизнь и ее проблемы, который многократно увеличит эффективность и полезность методов и фактов, которые он усвоил из официальной учебной программы». В обеденное время он обслуживал столики в студенческом кафе в кампусе. В свободные часы успевал подрабатывать продавцом разливных газированных напитков[81] в кондитерском магазине.

Артур отсылал деньги Софи и Исааку в Бруклин и учил своих братьев[82], как не потерять те рабочие места, которые он передал им, поступив в университет. Для Артура Морти и Рэй навсегда остались «младшими братишками»[83]. Возможно, тут сыграл свою роль кризис Великой депрессии, во время которого Артур был вынужден обеспечивать собственных родителей, а может быть, дело было в его высоком статусе первенца или просто во врожденных доминирующих чертах личности, но факт остается фактом: он относился к Мортимеру и Рэймонду и вел себя с ними скорее не как старший брат, а как отец.

В те дни кампус Нью-Йоркского университета располагался на самой окраине – в Бронксе. Но Артур с удовольствием совершал вылазки в «большой город». Он посещал музеи, водил девушек в театр, хотя мог позволить себе только билеты на галерке, так что весь спектакль им приходилось смотреть «на ногах». Но его любимым бюджетным развлечением было отправиться с девушкой на морскую прогулку вокруг нижнего Манхэттена[84] на пароме «Статен-Айленд».

К тому времени, как Артур в 1933 году окончил колледж, он успел скопить достаточно денег (и это во времена рекордной безработицы!), чтобы купить родителям еще один магазин[85] с жилыми помещениями в задней части. Он сдал экзамен в медицинскую школу Нью-Йоркского университета[86] и сразу же приступил к учебе, взяв полную нагрузку курса и параллельно работая редактором студенческого журнала. Сохранилась фотография Артура того периода. Он одет в деловой костюм, позирует, крайне серьезный, с ручкой в руке. Создается впечатление, будто фотограф застал его посреди размышлений, хотя фото явно постановочное[87]. Артур любил медицину – любил и ее загадки, и чувство огромных возможностей, и то, как она «являла свои тайны»[88] трудолюбивому исследователю. «Врач способен сделать что угодно»[89], – замечал он. Медицина – это «слияние технологии и человеческого опыта».

Однако Артур также сознавал, что медицина – это огромная ответственность, призвание, в котором развилка между правильным и неправильным решением может стать вопросом жизни и смерти. Когда он учился на последнем курсе и работал в хирургическом отделении, главврачом был заслуженный пожилой хирург, стремительно дряхлевший и, как подозревал Артур, демонстрировавший признаки старческого слабоумия. Он забывал соблюдать стандартные протоколы гигиены, мог надеть стерильную форму для операции, а потом наклониться и начать завязывать шнурок на ботинке. Что тревожило сильнее, он настолько растерял навык владения скальпелем, что стали умирать вверенные ему пациенты. Это случалось достаточно часто, чтобы подчиненные ему медики начали за глаза именовать старика-хирурга «ангелом смерти».

Однажды Артур сопровождал его на обходе, и они подошли к койке молодой женщины, которая страдала прободной язвой желудка. Язва была окружена абсцессом, и когда Артур обследовал пациентку, он видел, что непосредственной опасности для нее нет. Но главврач объявил: «Я прооперирую ее в четверг».

Встревоженный тем, что эта необязательная операция может подвергнуть жизнь женщины риску, Артур обратился к ней напрямую, указав, что для опасений нет оснований и ей следует выписаться из больницы. Он говорил, что она нужна своим детям, равно как и мужу. Но Артур не счел себя обязанным раскрыть пациентке истинный источник своей озабоченности: подобный поступок рассматривался бы как серьезное нарушение протокола и субординации. Женщина выписываться не пожелала. Тогда Артур обратился к ее мужу. Но и его не удалось убедить забрать супругу из больницы. Многие люди, не имеющие медицинского образования, склонны доверять опыту и суждению врачей, вверяя докторам свою собственную жизнь и жизни близких. «Профессор сказал, что будет оперировать, – пусть оперирует», – ответил Артуру муж женщины.

В назначенный день «ангел смерти» стал оперировать пациентку. Он прорвал стенку абсцесса, и женщина умерла. Можно ли сказать, что карьерные устремления ослепили Артура, не дав ему понять, что́ стоит на кону? Если бы он нарушил субординацию и вступил в открытое противостояние с «ангелом смерти», возможно, ему удалось бы спасти жизнь. Артур до конца дней сожалел о том, что допустил ту операцию. И все же, как он потом рассуждал, «медицина – это иерархия[90], и, вероятно, таковой ей и следует быть».

Помимо груза ответственности, связанного с медицинской карьерой, у Артура были и другие сомнения. Хватит ли жизни практикующего врача, чтобы удовлетворить его? Профессия доктора всегда казалась залогом финансовой стабильности. Но, с другой стороны, во время Великой депрессии в Бруклине были врачи, бедствовавшие настолько, что торговали яблоками на улице[91]. И, если отставить в сторону материальное благосостояние, оставался вопрос психологической и интеллектуальной стимуляции. Не то чтобы Артур всерьез представлял себя художником – это слишком непрактично. Но в нем была сильна предпринимательская жилка, он питал живой интерес к бизнесу, и никакие принесенные медицине клятвы не могли этого изменить. Кроме того, во время учебы в медицинской школе он заполучил очередную подработку, на сей раз в качестве копирайтера в немецкой фармацевтической компании Schering[92]. Артур открыл для себя, что из всех многочисленных талантов особенно хорошо ему давался один: умение продавать людям вещи.

Глава 2

Сумасшедший дом

Когда Мариэтта Лютце прибыла в Нью-Йорк из Германии в 1945 году, казалось, обстоятельства были против нее. Для этнических немцев в Соединенных Штатах это был, мягко говоря, не самый лучший период. Всего пару месяцев назад Гитлер застрелился в своем бункере, когда советские войска лавиной ворвались в Берлин. Мариэтте было 26 лет[93], когда она – высокая, стройная, аристократичная кудрявая блондинка с яркими веселыми глазами – приехала в Америку. Она уже успела стать врачом, получив диплом и докторскую степень в Германии во время войны, но по прибытии в Новый Свет узнала, что ей придется пройти две интернатуры[94], прежде чем она сможет сдать квалификационный экзамен. Поэтому она устроилась на работу в больнице в районе Фар-Рокуэй в Квинсе. Адаптироваться к новой жизни было нелегко. К недавней иммигрантке, говорившей с выраженным немецким акцентом, относились скептически. Еще больше сомнений вызывал сам вид женщины-врача. Когда Мариэтта начала стажироваться в Фар-Рокуэй, никто не воспринимал ее всерьез – ни пациенты, ни сотрудники отделения неотложной помощи, ни ее собственные коллеги. Во время обходов ей свистели вслед[95].

Она усердно трудилась, находя свою работу изматывающей, но интересной. И у нее даже появилась пара друзей – два молодых интерна из Бруклина[96], которые оказались родными братьями. Их имена были Рэймонд и Мортимер Саклеры. Старший, Мортимер, был словоохотливым и жизнерадостным, с заговорщицкой улыбкой, вьющимися волосами и пронзительными темными глазами. У младшего, Рэймонда, глаза были зелеными, шевелюра – более светлой и уже начавшей редеть на темени, а черты лица и манеры – более мягкими.

Как и Мариэтта, братья начали учиться медицине за пределами Соединенных Штатов. По завершении подготовительного курса в Нью-Йоркском университете Мортимер, а вслед за ним и Рэймонд подали заявления в медицинскую школу. Но в 1930-е годы многие американские медицинские учебные заведения установили квоты на число студентов-евреев, которые могли в них поступить. К середине тридцатых более 60 % абитуриентов американских медицинских школ были евреями, и этот дисбаланс побудил власти ввести резкие ограничения[97]. В некоторых высших школах, например в Йеле, документы абитуриентов-евреев помечали буквой H[98] – от Hebrew, «еврей». Мортимер, который первым предпринял попытку поступления, обнаружил, что фактически попал в черные списки в связи со своей национальностью. В Соединенных Штатах не нашлось медицинской школы, готовой принять его. Поэтому в 1937 году он поднялся на борт теплохода[99], купив самый дешевый билет, и отправился в Шотландию, чтобы учиться в Медицинском колледже Андерсона в Глазго. Через год его путь повторил Рэймонд.

Многие американские евреи, лишившись доступа в университеты в собственной стране, получали медицинское образование за границей. Но в том, что Саклеры, покинувшие Европу всего парой десятков лет ранее, чтобы искать счастья в Соединенных Штатах, уже в следующем поколении были вынуждены вернуться в Старый Свет в поисках равного доступа к образованию, присутствовала некая извращенная ирония. Обучение и пребывание Рэймонда и Мортимера в Шотландии было оплачено их старшим братом. Жили они бедно, в съемной квартире, где было холодно, поскольку уголь для отопления распределялся по карточкам, и питались в основном консервированной фасолью. Но оба брата полюбили шотландцев за их человеческую теплоту[100] и остроумие. Правда, надолго они там не остались: после того как Германия в 1939 году вторглась в Польшу, братья были вынуждены прервать обучение в Шотландии, и в итоге для них нашлись места в Мидлсекском университете[101] в Уолтеме, штат Массачусетс – неаккредитованной медицинской школе, которая отказалась вводить еврейские квоты и впоследствии стала составной частью Брандейского университета.

Вот так после войны Морти и Рэй вместе оказались на практике в больнице Фар-Рокуэя. Братья были умны и честолюбивы. Мариэтте они нравились. Пусть практика давалась интернам нелегко, но в Саклерах чувствовалась joie de vivre (радость жизни, жизнерадостность), которую молодая женщина не могла не оценить. Природа наделила братьев диаметрально разными характерами: Морти был горяч и вспыльчив, склонен к едкому сарказму, а Рэй отличался уравновешенностью и рассудительностью. «Рэймонд был миротворцем[102], – вспоминал их общий знакомый, Ричард Лезер. – А Мортимер – гранатометчиком». Несмотря на разницу в цвете глаз и волос, братья были очень похожи, так что иногда они подменяли друг друга в больнице[103]: один выдавал себя за другого, отрабатывая смену.

Однажды вечером после особенно напряженной смены интерны решили устроить небольшую вечеринку[104] в одной из незанятых палат больницы. Они принесли с собой выпивку и, сняв белые халаты, приоделись соответственно случаю. Мариэтта была в черном вязаном платье, и ее молочно-белая кожа просвечивала сквозь ажурную пряжу. Молодые люди пили и беседовали, а в какой-то момент начали петь. Мариэтте была свойственна стеснительность, но петь ей нравилось, поэтому, собрав всю свою уверенность, она встала лицом к присутствующим и завела песню, которую когда-то пела в Берлине. Это была французская песня Parlez-moi d’amour («Говори мне о любви») – и Мариэтта сама не заметила, как включилась в исполнение всей душой, негромко напевая грудным, сексуальным голосом в стиле кабаре.