Полная версия
Оно отходит в сторонку, позволяя мне перешагнуть порог. Знакомая прихожая, даже запах знакомый, но обстановка сильно поменялась. Вместо нарядных оранжево-коричных обоев – какие-то старые, бумажные, которые выглядят так, словно их наклеили еще в 90-е годы. Шкаф-купе исчез, теперь на его месте стоит колченогий табурет, и вся остальная мебель тоже другая. Квартира выглядит намного беднее, чем прежде. Нигде не видно обуви Дашули, как и её куртки, как и других следов её существования. И самой Дашули здесь нет – ни живой, ни мёртвой.
(Я свихнулась, да?)
В гостиной жуткий беспорядок: комод приоткрыт, и одежда из верхнего ящика валяется на полу, как будто комод её выблевал. Рядом лежат рваные упаковки от еды быстрого приготовления и разный мусор. Валентина Александровна, закрыв дверь квартиры, тут же прикрывает и дверь в гостиную.
– Там не прибрано, – объясняет она. – Кухня в той стороне. Может быть, хочешь чаю?
– Да, конечно.
Я бы предпочла, чтобы дверь квартиры осталась приоткрытой, и была возможность в любой момент убежать. После всего, что случилось ночью, это место пугает меня до одури, пусть здесь всё так поменялось. Даже сейчас, при дневном свете, воздух в квартире по-прежнему странно густой и неподвижный.
Мои руки и плечи чуть дрожат, мышцы скованы. Я не могу их расслабить.
Мы заходим на кухню – здесь тоже бардак, на столе крошки хлеба, и мешанина из немытых чашек, тарелок и остатков еды, а под столом вижу аккуратный ряд бутылок из-под дешевого портвейна. На подоконнике поблескивает пепельница, полная окурков. Я и не знала, что дашулина мама курит. И выпивает.
– Откуда, говоришь, ты узнала мой телефон и адрес? – интересуется она, ставя на плиту чайник.
– Даша мне сказала, – отвечаю я, а сама нервно оглядываюсь. Трудно поверить, что когда-то эта кухня казалась мне такой уютной, сейчас здесь неприятно находиться.
– Ах, ну конечно. Как же я могла забыть! Даша, подруга твоя воображаемая. Которая еще и дочкой мне приходится, вроде как. Верно?
– Ну, да….
– И как мы с этой дочкой – нормально уживаемся? Душа в душу? – спрашивает Валентина Александровна саркастичным тоном. – Еще не поубивали друг друга?
– Нет, вы типа… хорошо ладите. Она вас очень любит. Мы с ней вместе выбирали вам подарок на День рождения.
– И что выбрали?
– Дорогую тушь для ресниц. Дашуля сказала, что вам очень понравился подарок. Хотя она и выторговала себе право краситься этой тушью хотя бы изредка.
– И когда же у меня День рождения, по-твоему?
– Точно не помню. Кажется, в конце января.
– Верно. Двадцать третьего числа.
Валентина Александровна суёт в зубы длинную и тонкую, как соломинка, сигарету, чиркает спичкой, затягивается. С каждой секундой она всё больше напоминает мне нетрезвую автобусную кондукторшу. Выпустив струйку дыма, она косится на пачку сигарет – там здоровенная надпись: «НЕ ТРАВИТЕ ДЕТЕЙ ТАБАЧНЫМ ДЫМОМ!»
– Ой, я и забыла. Не травите детей…. Хотя ты у нас, вроде как, и не дитё уже? Ты говорила, что в школе учишься? Сколько тебе лет?
– Семнадцать.
– Значит, и этой твоей Даше тоже семнадцать.
Дашулина мама задумчиво потирает кончик носа, садится на табурет. Её глаза печально поблескивают. На кончике сигареты, зажатой между пальцев, тлеет без толку табак и сыпется на столешницу.
– Знаешь, что? Расскажи мне о ней побольше? Какая она вообще, подруга твоя? Как поживает, чем занимается?
Разговор начинает меня утомлять. Очень странные нездоровые эмоции испытываешь, когда рассказываешь чужой маме о её собственной дочери, которая вдруг исчезла без следа. И не совсем ясно, чего Валентина Александровна добивается – говорит с хитрецой в голосе, явно ждёт, что я налажаю, хочет подловить на вранье, но слушает внимательно, с интересом. Я и сама не до конца понимаю, зачем пришла сюда, зачем рассказываю о Дашуле здесь, сидя в этой грязной кухне. Мы обе ничего не понимаем.
– Хотите знать, как мы с ней познакомились?
– Ну, давай, расскажи, – просит Дашулина мама.
– У меня была общая тетрадь на пружине – такая толстая, я в ней вела записи сразу для нескольких уроков, – начинаю я. – С плотной обложкой, как из фанеры. В старой школе одноклассники меня не любили, и когда меня оттуда выперли, они решили напоследок оставить мне «подарок». Разрисовали эту тетрадь, оставили там…
Я закрываю глаза. Хорошо помню все художества: рисунки меня с членами во рту, оскорбления. Некоторые были выведены розовыми и зелеными гелевыми ручками – видимо, девочки постарались. Парни цветными ручками не пользуются. Да, у меня была классная школа, и я успела перессориться, кажется, со всеми, кто там учился.
– … в общем, всякие гадости, – продолжаю я после паузы. – Некоторые странички я вырвала, но на обложке всё осталось. А в новой школе я сразу оказалась за одной партой с Дашулей. Мы с ней поначалу совсем не разговаривали. А однажды она увидела оскорбления в этой моей тетрадке. Не знаю, зачем я притащила ей с собой – наверное, стоило дурацкую тетрадку сжечь, а я таскала её в школу целых полгода. Дашуля даже не стала спрашивать, откуда всё это взялось. Она взяла цветной карандаш и нарисовала сердечко – просто так. Так это глупо выглядело, по-детски, но меня почему-то насмешило. Ну, я и стала смеяться, и она тоже.
Валентина Александровна смотрит на меня не отрываясь.
– Как ты её называешь – «Дашуля». Ласково звучит.
– Ну, да. Мы ведь с ней подруги. Наверное, она почти как младшая сестренка мне, – признаюсь я.
– Видно, ты из тех, кто сильно привязывается к людям, да, Алиса? – вдруг спрашивает Дашулина мама.
– Не знаю…
– Хочешь добрый совет? Не нужно так делать. В этой жизни привыкай полагаться только на себя, на свои силы. Не нужно привязываться ни к кому, если не хочешь разочароваться…
Кровь бросается мне в лицо.
– Не привязываться…. Чтобы стать такой же, как вы, да? – вскидываюсь я.
Губы Дашулиной мамы изгибаются в печальной усмешке, а потом она смеётся хриплым смехом:
– Ну, да, тут ты меня подловила. Знаешь, а я ведь на самом деле была беременна семнадцать лет назад. – Она делает новую затяжку и выпускает дым через нос. – Откровенность за откровенность, Алиса. Мне тогда под тридцать уже было, и я никогда не думала обременять себя детьми. А тут увидела положительный тест и вдруг размечталась, как дурочка. Стала заходить в детские магазины, рассматривать пелёнки, коляски всякие. И эти носочки для младенцев – малюсенькие такие, синенькие и красненькие, очень милые.
Валентина Александровна вдруг замолкает, как будто рассказала всё, что собиралась. Я жду продолжения, а она молчит и пялится на стену.
– И что случилось? – не выдерживаю я.
– Что случилось… Мужчина мой… козёл, взял и бросил меня на произвол судьбы. Даже объяснять ничего не стал, просто уехал в другой город. А я испугалась, решила, что не потяну такое в одиночку. Ребёнок – это ведь не шутка. Два дня ревела, а потом пошла и сделала аборт…
И убила мою подругу.
– …даже не узнала, какого пола ребёнок. Видимо, это была девочка, да?
Я давлю вспышку гнева. Что бы Дашулина мама не натворила, не она в ответе за то, что происходит. Она слабая, жалкая – развалина, а не человек – но она должна была стать сильнее, должна была стать лучше ради своей дочери. Злая сила влезла в её жизнь и всё разрушила.
Что-то оглушительно воет у меня в голове, как будто в мозгу отворились адские врата. Потом я понимаю, что это свистит закипающий чайник. Дашулина мама выключает плиту и заодно тушит в чашке свою сигарету.
– Ну, какой чай обычно пьешь, болезная? – спрашивает она безэмоциональным тоном. – Черный, зелёный?
– Можно мне в туалет?
– Да, конечно. Он дальше по коридору. Только в заднюю комнату не заходи, жильца не беспокой.
Я выхожу из кухни, ступая нетвердыми шагами. Не туалет меня сейчас интересует, а та самая задняя комната, где жила Дашуля. Выходит, теперь Валентина Александровна сдает жильё? А я гадала, на какие деньги она существует.
Дверь в спальню закрыта, и слава Богу: вчера там прятался демон. Подхожу к комнате Дашули и очень-очень осторожно приоткрываю дверь, едва касаясь дверной ручки. Дыхание перехватывает. Мебель внутри совсем другая, явно купленная с рук по объявлению: дешевый платяной шкаф, кресло, накрытое пледом, занавески аляповатые. Кровать расстелена. В комнате довольно грязно, на полу мусор.
Какие еще доказательства тебе нужны, Алиса? Когда ты осознаешь, что твоя подруга исчезла без следа, испарилась, перестала существовать? Ничего хуже её участи и придумать нельзя. Когда человек умирает, после него остается могила, на которую можно положить цветы и постоять рядом в тишине. Остаются его личные вещи, фотографии, аккаунт в соцсети. После Дашули не осталось ничего, она стала фикцией, мифом. Болезненной фантазией девушки Алисы.
Я осторожно прикрываю дверь, и на меня обрушивается такая волна гнева, что в глазах темнеет. Зоя, долбаная тварь, ты это натворила! Не знаю, что за силы тебе подвластны, не знаю, откуда всё это взялось, но тебе не жить! Убью голыми руками. Выцарапаю твои злобные зенки.
Если подумать, ты совершила идеальное преступление. Уничтожила человека, и при этом не осталось даже жертвы – ведь как может быть жертвой девушка, которой никогда не существовало? Я могу сейчас пойти в полицию, к журналистам, могу бить в набат со всей дури, но никто не откликнется, все будут только смеяться. Никто тебя не накажет, кроме меня.
На кухне Дашулина мама колдует над заварочным чайником, стоя ко мне спиной, а я сразу замечаю то, что мне нужно – деревянную подставку, полную ножей. Вытаскиваю один из них, самый маленький. Это зазубренный нож для мягких овощей, заострённый на конце.
В голове крутятся чудовищные мысли, которые в других обстоятельствах меня бы напугали, но сейчас я злобно упиваюсь ими, как маньячка. Если пырнуть таким ножом в живот, а потом повернуть ручку, рана вряд ли закроется. И я уже вижу, как делаю это – бью изо всех сил, и кровавые брызги падают мне на лицо. Способна ли я совершить убийство? Сейчас мне кажется, что вполне способна.
– Что это ты делаешь? – Валентина Александровна застыла с заварочным чайником в руках. – А ну-ка положи, откуда взяла.
Я сверлю её злым взглядом и кошусь на нож, зажатый в руке. Не хочу его отдавать, он мне нужен.
– Ты что, оглохла? Живо положила нож на место!
Почему-то её крик действует отрезвляюще, как мамин подзатыльник. Я нерешительно кладу нож на стол, и Валентина Александровна тут же его подхватывает. Смотрит на меня с ужасом и отвращением – лицо побледнело, глаза широко распахнуты. Кажется, я опять всё испортила.
– А теперь выметайся отсюда. Немедленно! Уходи! Не стоило тебя пускать.
– Извините, – бормочу я вполголоса, а сама тихонько пячусь к выходу. Не хочется поворачиваться к хозяйке спиной, ведь теперь нож у неё в руках, и выглядит она воинственно.
– Господи! Посмотри на себя, по тебе ведь психушка плачет!
– Извините…
У выхода быстро натягиваю кеды и выбегаю в подъезд, не оглядываясь. К черту её. К черту всех.
***
Вы замечали, как жутковато выглядит школа осенним утром, когда еще не рассвело? За окнами сумрак, в коридорах безлюдно и тихо, только люминесцентные лампы потрескивают – и свет от них холодный, безжизненный.
Я явилась в школу к середине первого урока, и вахтёрша провожает меня недовольным взглядом. Здание нашей школы довольно старое, и потолки здесь высокие; когда идешь по пустому коридору, эхо твоих шагов далеко разносится. На лестнице между первым и вторым этажами меня настигает очередной приступ паники. Я присаживаюсь на ступеньку, дрожа с головы до пят, и опять начинаю дышать в ладони.
Наверное, виноват этот дурацкий стенд возле учительской: там есть картинка с отвратительно румяным улыбающимся мальчуганом, позади которого, бибикая, проезжает автобус (у него даже диалоговое облачко есть со словом «Бип-бип!»). Вот же долбанутая картинка! Никогда она мне не нравилась, а сейчас этот мальчуган с автобусом – как спусковой крючок, из-за него меня душит чувство ненависти к себе.
Внутри всё опять трескается, раскалывается, и сыплются вниз кусочки – некоторые малюсенькие, как песчинки, а другие чудовищно огромные, с целый континент размером. А ведь у меня не было таких сильных приступов почти два года, и я гордилась этим, даже считала себя почти нормальной. А теперь они накатывают один за другим.
Первый урок у «В» класса сегодня литература, как удачно. Я толкаю дверь кабинета и захожу, ни о чём не думая; руки действуют сами, как на автомате. Все сидят за партами, а Галина Сергеевна, училка, литературы, приготовилась что-то записать на доске. В одной руке у неё учебник, а в другой кусочек мела. Моё появление останавливает урок, все замирают – ни дать ни взять зарисовка «опоздавшая пришла».
– Вдовина, что такое? – восклицает Галина Сергеевна. – Ты что-то хотела? У вашего класса урок в другом кабинете.
Я хватаюсь за голову, стискиваю зубы. Зои нет в классе, она пропала, как и Дашуля!
– Алиса, ты меня слышишь? Что это вообще такое, я не понимаю? Что за поведение?
– Где Зоя? – спрашиваю я хриплым голосом.
– Кто?
– Зоя! Эта новенькая – не помню, как там её по фамилии! Где она?
– Алиса, о ком ты говоришь? Что случилось-то? – Галина Сергеевна с беспокойством осматривает меня с головы до ног.
Другие тоже чувствуют, что происходит что-то странное. Слышу смех, шепотки: «Что это с ней?» – «Вдовина бухая что ли в школу припёрлась?» – «Скорее под кайфом».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.