Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 2

Через пару дней среди богомольцев прошел слух, будто о. Илиодор получил ответную телеграмму от Иоакима III, следствием чего должен был стать разгон Синода. На самом деле священник, вероятно, не пытался и писать в Константинополь, поскольку намеревался это сделать лишь после указа о лишении сана.

На следующий день после объявления войны у о. Илиодора было некоторое колебание. Возможно, в связи с телеграммой, полученной из Петербурга: «Послушнику Александру. Мужайтесь, просите губернатора, пусть просит властей оставлении. Батюшка пусть ручается спокойствие». По крайней мере, священник постарался успокоить свою взволнованную паству и сам немного успокоился.

В 11 час. утра о. Илиодор объявил, что обитель снова открыта, и попросил паству не вмешиваться в случае его ареста. В три часа повторил эту просьбу, однако прибавил, что, мол, «когда его понесут, то их дело», получив в ответ: «Не выдадим». Наконец, вечером обратился к народу со следующим кратким словом: «Сюда едет сейчас по моему делу саратовский епископ Гермоген и ожидается московский митрополит. Враги мои оклеветали меня перед Государем и наговорили, что у меня в здешнем монастыре происходит разврат и творятся всякие безобразия. Что у меня нет никаких поклонников. Вы сами видите, что это неправда! Поклонников у меня много и никаких безобразий нет. Прошу вас только молиться и вести себя как можно тише и скромнее!».

В тот же день о. Илиодор дал яркое доказательство своей способности к послушанию, телеграфировав (в 1 час. 22 мин.) преосвященному Гермогену: «Дорогой владыка, из вашей телеграммы видно, что Синод запретил мне служить. Если так, то, конечно, я служить не буду. Правил соборных и апостольских нарушать не дерзал и не дерзну. Простите. Послушник иеромонах Илиодор». Действительно, с этого дня он перестал служить и даже проповедовать, ограничиваясь краткими обращениями к богомольцам «с амвона, а то просто на ходу».

Но колебание было недолгим. Монастырь окружила полиция. Прошел слух о телеграмме Курлова с предписанием арестовать о. Илиодора в 24 часа. Газеты уверяли, что перед вечерней службой священник насмехался над «слишком легкими перьями», которыми подписывают приговоры светские власти, и грозился послать им «перо в тридцать пудов весом». Во всяком случае, очевидно, что сущность распоряжения Курлова о применении силы стала известна илиодоровцам.

Уже вечером 14.III о. Илиодор снова распорядился закрыть ворота. Такого порядка придерживались и в последующие дни: на ночь монастырь запирался, причем посторонние лица изгонялись, а утром открывался.

При открытых воротах о. Илиодор старался находиться в алтаре, куда полиция пока не осмеливалась войти. Здесь за шкафом находился лаз в подземную келью, где иеромонах рассчитывал укрыться в случае нападения. В алтаре выбили окно, чтобы пустить врагов по ложному следу.

В свою келью о. Илиодор переходил по коридору, не выходя даже во двор. «Я две недели не показывался на Божий свет и даже не ходил по земле», – жаловался он впоследствии. Тем более не выходил за ворота, памятуя, как его «выманили» в Сердобск: «не выйду из монастыря, если даже меня будет звать отец родной». От алтаря до кельи священника провожала толпа, не давая полиции приблизиться к нему.

На случай штурма кельи в ней был разобран потолок, а на крыше приготовлена веревочная лестница, чтобы спуститься в пономарку и оттуда пробраться в храм.

Таким образом, все возможные опасности были предусмотрены, и неприятель получил бы добычу лишь в том случае, если бы догадался ловить ее в двух местах одновременно.

«Народ охраняет», – писал о. Гермоген, и народ действительно охранял своего пастыря, как мог, дежуря при нем день и ночь. В первую же ночь с 13 на 14.III в монастыре осталось ночевать несколько сот богомольцев, в следующую – от 600 до 1000 человек, по разным оценкам. На следующий день здесь было до 7 тыс. чел., «преимущественно женщин», а на ночь остались певчие и до 2 тыс. богомольцев. О. Илиодор просил, чтобы оставались больше мужчины, так что дело принимало серьезный оборот. Полицмейстер докладывал губернатору, что «приверженцы иеромонаха Илиодора решили, в случае его арестования, воспротивиться этому силой».

Караульщики ночевали прямо в храме. Кое-кто оставался здесь и днем.

«Среди церкви, в которой совершается богослужение, стоят молящиеся, вокруг них расположились на полу ярые поклонники, по большей части, женщины.

Тут же груды различных съестных припасов, сосуды с молоком, водой и квасом», – писал один репортер.

Другие илиодоровцы дежурили снаружи, занимая оба монастырские двора.

«Монастырь теперь – настоящий бивуак», – отмечал другой.

Таким образом, о. Илиодор находился под защитой крепких монастырских стен и своих верных чад. «…взять меня – нужно разрушить мой монастырь до основания, а ведь Царицын – не Иловля и монастырская крепость, наполненная народом, – не вагон пустой железнодорожного поезда».

В тот же вечер 13.III, когда о. Илиодор объявил свою священную брань, из Саратова в Царицын выехала делегация – губернатор и полк. Семигановский, только в субботу вернувшийся из Петербурга. Они приглашали и преосвященного, но он предпочел ехать отдельно, чтобы не казалось, что архиерей действует под их давлением. «Ни мои просьбы, ни перспектива ехать в удобном директорском вагоне не разубедили Гермогена».

Тем не менее, перед отъездом губернатор получил от преосвященного «обещание вывезти Илиодора из монастыря при условии, что тот не будет подвергнут задержанию». «Вывезти» – не опечатка, поскольку повторяется и в другой телеграмме Стремоухова. Следовательно, владыка намеревался не «вывести» священника из храма для передачи светским властям, а увезти из города, оберегая от нового ареста.

Стремоухов и Семигановский приехали в Царицын поздним вечером понедельника 14.III. Поначалу губернатор ничего умнее не придумал, как послать за о. Илиодором полицмейстера. Тот вернулся один и передал Стремоухову приглашение в монастырь. Этот визит не представлял для губернатора-новичка, в отличие от ненавистного народу Семигановского, никакой опасности. На худой конец, можно было бы дождаться преосвященного и посетить ослушника вместе с ним. А составить личное мнение об о. Илиодоре было куда как полезно. Но Стремоухов не поехал в монастырь, сочтя полученный ответ «прямой дерзостью» и заботясь больше о престиже власти, чем о плодах ее деятельности. Поэтому при дальнейших распоряжениях смотрел на о. Илиодора глазами газетных репортеров и полицейских чинов.

В мемуарах Стремоухов утверждает, что на следующий день полиция намеревалась арестовать ослушника, но тот приказал своим поклонникам изгнать «фараонов» из церкви, что толпа немедленно и сделала. Едва ли этот эпизод, к которому мемуарист по ошибке приплетает имевшую место зимой голодовку, произошел именно в такой форме. Несомненно, полиция присматривалась, нельзя ли как-нибудь арестовать священника, а тот неоднократно высказывался против ее присутствия. Но попытки ареста не могло быть ввиду инструкции Курлова о недопустимости введения в храм полиции и обещания самого губернатора «выжидать воздействия епископа, если Илиодор в церкви».

В соответствии с распоряжениями Курлова Стремоухову оставалось не принимать никаких мер по отношению к священнику, дожидаясь, когда это сделает архиерей. Поэтому план обрисовался в таком виде: владыка выводит ослушника из монастыря и увозит из города, причем «в том же поезде будет следовать полк. Семигановский для арестования Илиодора в случае попытки бежать в пути».

Стремоухов вспоминал, что «с нетерпением ожидал приезда Гермогена», рассчитывая на его помощь.

Оставалось еще, согласно начертанной Курловым программе, «очистить подворье и церковь от народа», и губернатор распорядился не допускать в монастырь «новых посетителей».

Полиция приступила к исполнению этого приказа вечером 15.III. Первыми с новым порядком столкнулись приехавшие вскоре из города о.о. Михаил и Порфирий. Они застали любопытную картину – монастырские ворота охранял снаружи лично полицмейстер в паре с городовым. Оказалось, что Василевский хотел войти, но илиодоровцы, заперевшись на ночь, не сделали исключение даже для него.

Полицмейстер заявил священникам, что не пропустит их в монастырь: «Что это за ночные моления!». После препирательства разрешил пройти о. Порфирию, который, как-никак, шел домой, и тогда «о. Михаил прорвался за ним».

Тем же вечером полиция пыталась не пропустить певчих, а наутро – богомольцев, пришедших на службу. За народ заступился все тот же о. Михаил, иронически поинтересовавшийся у полицейских чинов, «не завоевана ли Россия Китаем» и «не отданы ли храмы в аренду евреям». Настояния священника вкупе с угрозой обратиться к губернатору возымели успех, и полиция уступила.

После этого губернатор не стеснялся телеграфировать министру (19.III), что после возвращения о. Илиодора «никакого препятствия стечению народа в монастырь не было».

14.III преосвященный Гермоген получил от Синода предписание «самолично воздействовать на иеромонаха Илиодора в видах незамедлительного отбытия его к месту служения и, буде окажется нужным, подвергнуть иеромонаха Илиодора врачебному исследованию в состоянии его психического здоровья». Впрочем, еще накануне владыка заявил Стремоухову, что выезжает в Царицын на следующий день.

Перед отъездом еп. Гермоген переслал Синоду телеграмму о. Илиодора о его решении не служить, вероятно, желая расположить священноначалие в его пользу. Кроме того, попросил предоставить время для воздействия, «так как в кратчайший срок – 24 часа или двое суток – справиться с такой сильной натурой как отец Илиодор, к тому же в такой момент, когда он убит тяжким горем и скорбью, считаю весьма затруднительным».

Другой телеграммой владыка известил о своем предстоящем приезде о. Илиодора, а тот сообщил пастве.

Преосвященный не хотел въезжать в Царицын на одном поезде с губернатором и Семигановским, но по оплошности железнодорожных чинов чуть было не произошло еще более скандального инцидента. Начальник станции Поворино решил прицепить вагон с вызванной губернатором стражей к тому самому вечернему поезду, которым следовал владыка. То-то картина была бы на царицынском вокзале! К счастью, Боярский вовремя спохватился и принял меры.

Владыка приехал утром 16.III. О. Илиодор выслал паству его встречать, но сам, по понятным причинам, остался в монастыре: «попав на вокзал, пожалуй, совсем уедешь отсюда». Кроме того, о. Илиодор сказал, что и в храме встречать архиерея не будет, не желая расстраивать этой встречей ни его, ни себя, а просто будет сидеть, запершись в келье, пока его не оставят здесь навсегда.

Почему же о. Илиодор не хотел видеть своего архипастыря? Потому что твердо решил остаться в Царицыне и не желал слушать никаких увещеваний. Однако в силу глубокой привязанности к преосвященному боялся огорчить его отказом.

Прямо с вокзала преосвященный поехал в монастырь и отслужил там молебен. Богомольцы встретили владыку коленопреклоненной просьбой о помощи. Преосвященный сначала не отвечал, но после богослужения обратился к пастве, которой собралось до 10 тыс. чел., с кратким словом:

«Дети мои! Знаю, насколько велика для вас потеря Илиодора и перевод его в другой монастырь, но вы знаете, как мучились и страдали евреи в Египте. Они, в конце концов, вышли все-таки победителями. Мы сейчас также находимся в Египте бедствий, несчастий и напастей. Будем молиться и просить заступничества Пресвятой Богородицы; Она нам поможет, и мы также останемся победителями».

По неоднократному употреблению местоимения «мы» и по горестному тону речи чувствуется, что преосвященный и сам скорбел. Он даже сознался Косицыну и другим илиодоровцам: «Я сам не меньше вас страдаю». Однако откровенно заявил, что ничего не может сделать.

Владыка был глубоко встревожен присутствием полиции вокруг подворья и внутри него. Еще на перроне он «в повышенном тоне» заявил полицмейстеру: «Если в монастыре есть полиция, я туда не поеду». Затем он увидел ее там своими глазами и, кроме того, узнал от илиодоровцев, что положение гораздо серьезнее: в частности, богомольцы не допускаются в церковь. Поэтому он несколько раз обратился к полицейским чинам, требуя уменьшить наряд до 4–5 человек и не препятствовать людям приходить молиться. При этом еп. Гермоген просил полицеймейстера не вмешиваться в дела монастыря, поясняя, что за все отвечает о. настоятель.

Жалобы илиодоровцев на действия полиции звучали фантастически: Косицын и его товарищи убеждали владыку, что монастырь оцеплен, что храм полон сыщиков и т.д. Еп. Гермоген отказывался в это верить. С самого начала он «громко даже запретил им говорить об этом, заявляя во всеуслышание, что это неправда и ложь». После молебна, встретившись с ними наедине в пустовавшей келье о. Илиодора, «преосвященный убеждал некоторых лиц из духовных детей батюшки не доверять ложным слухам о чрезмерном дозоре за монастырским подворьем и сыске в нем со стороны полиции. При этом владыка категорически заявил всем присутствующим, что он всю надежду свою возлагает на помощь Божию, а не на людей». Но собеседники были убеждены в своей правоте: «Владыко, вы не знаете, что делается вокруг монастыря».

Как ни странно, приехав для увещания о. Илиодора, владыка с ним-то и не повидался. В алтаре его не оказалось. После молебна преосвященный отправился искать иеромонаха в его келье, но и там его не застал.

Где же был о. Илиодор? Он осуществил свой план, заготовленный на случай нападения, – нырнул в подземную келью и отсиживался там до отъезда еп. Гермогена, после чего немедленно появился на амвоне.

Не произошло встречи и на следующий день, 17.III, когда владыка отслужил в монастыре молебен, сказав народу: «Придет время, и слезы наши в радость обратятся».

О. Илиодор не хотел видеть еп. Гермогена, а тот, по-видимому, не решался настаивать. Как отмечал газетный сотрудник, «оба они боятся тяжести встречи».

Синоду владыка объяснил, что просто не представилось случая увидеться с о. Илиодором: «он не служит, не проповедует, согласно данной мною запретительной телеграмме, притом болен».

Вечером 16.III еп. Гермогена посетил губернатор. Владыка повторил свое обещание вывезти ослушника из города, но поставил два условия: 1) отсрочка; 2) невмешательство гражданской власти, причем пригрозил, что в противном случае уедет. Вероятно, именно при этой встрече было сделано упомянутое на следующий день Стремоуховым «категорическое заявление» преосвященного, «что полиции Илиодора он не выдаст». Впрочем, таков был план епископа Гермогена с самого начала переговоров с губернатором.

Так для преосвященного начались дни, которые он впоследствии назвал «царицынским стоянием».

Сострадая о. Илиодору, преосвященный Гермоген, тем не менее, видел свою задачу в примирении обеих сторон – полиции и богомольцев. Но губернатор рассчитывал, что владыка займет его сторону. «…по-видимому, – писал преосвященный, – полицейские власти этого именно и ожидали, чтобы я стал во главе лиц, руководящих полицией, для ускорения ареста иеромонаха Илиодора… лица, стоявшие во главе полиции, хотели, по-видимому, лишь того, чтобы я решительно и бесповоротно действовал только в сфере полицейских задач».

Не получив от преосвященного ожидаемой помощи, губернатор заподозрил его в ведении двойной игры. Дескать, тянет время, ожидая помощи из Петербурга, а на удалении полиции настаивает с целью «устранить свидетелей и свалить свою ответственность на администрацию, мешающую ему работать».

Ввиду позиции, занятой преосвященным Гермогеном, оставалось либо арестовать о. Илиодора самым кощунственным образом, прямо в храме, либо постепенно отступить. Но губернатор-новичок не мог позволить себе начать свою деятельность в Саратове с поражения.

С каждым днем положение принимало все более угрожающий характер.

«Не заводить же в самом деле было кровопролитие из-за строптивого монаха», – писал потом М.О. Меньшиков. Но по некоторым признакам можно было заключить, что власти готовы и к этому.

Снова приехал Харламов (21.III). «…я сам, в сущности, не знаю, для чего я здесь», – сознался он губернатору. Но одно присутствие вице-директора Департамента полиции уже доказывало серьезность намерений властей.

Полиция оцепила монастырь снаружи и дежурила в самой обители, внимательно следя за происходящим. Однажды полицмейстер пытался задержать закутанную в шаль женщину, подумав, что это о. Илиодор снова бежит переодетым.

В числе богомольцев были и тайные агенты полиции. Например, гражданская жена сотрудника Иванова оставалась в монастыре почти на каждую ночь. Илиодоровцы утверждали, что некоторые сыщики «переодеваются в женское платье, есть [нрзб] женщины, которые ходят сюда, все выслушивают и высматривают и сообщают газетам, а одна девушка лично докладывает полицмейстеру».

Вызванные губернатором стражники продолжали прибывать в Царицын, «двигаясь с окраин города как-то незаметно, пешком».

Среди илиодоровцев ходили упорные слухи, что на подмогу полиции прибыли казаки, которые до времени спрятаны по частным домам отрядами по 40–50 человек. 22.III после молебна о. Михаил сказал: «Возле монастыря, в каком-то дворе стоят 40 казаков, которых поят водкой и это ради Великого поста-то!». О. Илиодор утверждал, что видел из окон своей кельи не только усиленные наряды полиции, но и «бравых казаков, которых для чего-то напаивали пьяными до бешенства». Очевидно, подразумевалось, что трезвый казак против о. Илиодора не пойдет. О. Михаил даже уверял, что два казачьих отряда, один в 180 человек, другой в 120, отказались повиноваться начальству и осквернять храм.

Спустя два дня после приезда (18.III) преосвященный решил лично проверить слухи об оцеплении подворья полицией и казаками. По ироническому выражению репортеров, епископ обошел монастырь дозором. Когда владыка, сопровождаемый двумя священниками и тремя десятками илиодоровцев, вышел за ворота, то сразу же наткнулся на группу полицейских чинов во главе с полицмейстером и его помощником. Присутствие властей в поздний час (10 или 12 час.) выглядело подозрительно.

«Зачем вы окружили монастырь полицейскими и казаками?» – спросил преосвященный Василевского. Тот ответил, «что кроме тех двух-трех полицейских чинов, которых он тут видит, больше никого нет». «А вот пойдем посмотрим», – заявил владыка и направился дальше. За ним, кроме прежней свиты, последовала и полиция – полицмейстер, его помощник, пристав и несколько околоточных надзирателей.

Позже преосвященный писал, что в ту ночь нашел вокруг монастыря «массу полиции», а Василевский, наоборот, докладывал, что кроме их группы никаких других чинов здесь не оказалось. Возможно, под «массой» подразумевается именно эта группа.

По пути илиодоровцы принялись в очередной раз уверять владыку, что по соседним домам спрятаны отряды казаков. Тут кто-то сказал: «Ну-ка, идите, посмотрите». Преосвященный и полицмейстер приписывали эти слова друг другу. Так или иначе, несколько илиодоровцев побежали в соседний дом, обнаружили там какого-то обывателя, который спросонья ухватился за железный шкворень, и приволокли под руки к архиерею: вот, дескать, поймали вооруженного человека! Вышел большой конфуз, потому что этот субъект оказался вовсе не казак, а чернорабочий Кичишкин.

После этого вечера царицынские газеты расписывали, как преосвященный руководит илиодоровскими хулиганами, а губернатор поспешил донести министру внутренних дел, что владыка «едва не вызвал кровавого осложнения своим отношением к полиции, контролируя ее присутствие близ монастыря». Илиодоровцы же продолжали верить, что вокруг монастыря прячутся казаки. Двумя месяцами позже и сам владыка напишет об этом слухе как о действительном факте.

По свидетельству преосвященного Гермогена, все население Царицына ожидало «какого-то надвигающегося неминуемого бедствия». «Мы были в ожидании страшных событий, мы были накануне этих страшных событий, может быть накануне кровавых событий. В эту святую обитель уже простирали свои руки окровавленные люди, которые может быть сознательно, а может быть и бессознательно не хотели понять нас или притворялись, что не понимали».

Видя приготовления, но не зная намерений властей, илиодоровцы готовились к худшему. Ожидали, что о. Илиодора выкрадут через крышу или, наоборот, открыто ворвутся в храм и арестуют.

Положение, в котором оказался монастырь, преосвященный Гермоген характеризовал как «своего рода облаву», а о. Михаил – как «осаду».

Неужели Стремоухов решился перейти грань, отделяющую охранение порядка от кощунственного насилия над священником, находящимся в храме? В официальных бумагах губернатор отмечал, что полиции немного: «численность чинов полиции непосредственно при монастыре весьма незначительна при огромном стечении народа». Только непосредственно? А вокруг? Губернатор признавал, что кроме «ничтожного наряда на подворье днем» существует еще, «возможно, скрытый в окрестностях монастыря более значительный ночью для предотвращения побега Илиодора». Недаром илиодоровцы так верили в легенду о спрятанных казаках!

Кроме того, Стремоухов докладывал министру, что «весьма корректная деятельность» полиции «ограничивается наружным наблюдением за подворьем» и «сосредоточенная по вашему распоряжению в Царицыне полиция доныне не использована, не демонстрировалась, никаких приготовлений к нападению на монастырь отнюдь не делалось». Позже доводы губернатора были воспроизведены Столыпиным: «Некоторое сосредоточение в Царицыне полицейской стражи имеет своей исключительной целью поддержание в городе порядка и спокойствия, особенно ввиду значительного скопления народа, на что указывает и преосвященный Гермоген».. Таким образом, светские власти решительно отрицали приписываемые им намерения применить силу.

Тем не менее, у сложившегося положения была любопытная сторона. Преосвященный неоднократно говорил, что духовенство и миряне фактически находятся под арестом, «в некоторой искусственно созданной тюрьме», что монастырь «совершенно превращен в арестный дом», и таким образом вопрос искусственно переносится на политическую почву. С о. Илиодором и его богомольцами обращаются как с мятежниками, желая выставить их политическими преступниками. Налицо «картина искусственно изображаемого полицейским режимом городского бунта».

Действительно, в глазах общества царицынский монастырь выглядел как оплот бунтовщиков. «Голос Москвы» даже размещал телеграммы и сообщения о действиях о. Илиодора под заголовком «Царицынский мятеж».

Пока власти делали свои угрожающие приготовления, илиодоровцы тоже не сидели сложа руки, будучи настроены весьма решительно. «Скорей вы разорвете Илиодора на части, чем возьмете его живого», – заявил о. Михаил 16.III.

Последний сильно выдвинулся за время «царицынского стояния». Бросив приход, он рвался в бой за своего друга, благодаря чему стал едва ли не главным персонажем рапортов полицмейстера.

Не уступавший о. Илиодору ни по силе темперамента, ни по резкости выражений, о. Михаил своими речами и действиями еще более обострял положение в то время, когда сам иеромонах слишком обессилел для сопротивления.

Особенно серьезные меры были приняты на подворье после важнейшего решения Синода 18.III (об этом далее). Монастырь перешел на осадное положение: сторожевые патрули у ворот и вдоль стен, вооруженные караулы у всех выходов, новые засовы в алтаре, веревки от колоколов спущены во двор на случай набата. Комендантом крепости стал о. Михаил, а разводящим – один отставной солдат. Стража комплектовалась из числа илиодоровцев. «…у нас своя монастырская полиция», – говорил о. Михаил. То и дело звучала просьба духовенства, чтобы в храме оставались на ночлег преимущественно мужчины. Появилась особая «дружина» – группа личной охраны о. Илиодора числом 13 человек. Многие сторожевые и телохранители были набраны из ломовых извозчиков и брусовозов, отличавшихся большой физической силой.

С 19.III ворота монастыря закрылись не только на ночное, как раньше, но и на дневное время, за редкими исключениями. Как правило, вход допускался лишь через калитку и только для своих. Среди допущенных илиодоровцы порой проводили дополнительную проверку, выискивая незнакомых, репортеров и полицейских чинов. Неизменно проверяли лиц, остающихся ночевать в храме.

Несколько происшествий – обвал статуи, принятый за нападение казаков, слух о появлении провокаторов, попытка вооруженного субъекта добиться встречи с о. Илиодором – доказали бдительность этой импровизированной крепости.

Проведя для корреспондента «Русского слова» экскурсию по монастырю, о. Михаил с удовлетворением заключил: «Нами все предусмотрено, все заготовлено. Приняты на случай нападения все меры. Взять отца Илиодора, как видите, будет нелегко. Ведь войско у нас тоже свое имеется».

О.о. Илиодор и Михаил неоднократно обращались к народу, прося поддержки в случае нападения. В ответ слушатели неизменно уверяли, что постоят за своего пастыря. Защитники монастыря были готовы биться «до последней капли крови». Например, Андрей Ковалев «сильно желал умереть за спокойствие обители и за батюшку Илиодора, которого он, как Ангела Божия, несказанно любил».