Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 2

Наконец, некоторые гарантии безопасности о. Илиодора давало присутствие архиерея. «Царицынская мысль» передавала следующий диалог преосвященного со своим подопечным, будто бы имевший место на амвоне в ночь с 21 на 22.III:

– Если вы боитесь, то я останусь в монастыре.

– Нет, я никого не боюсь. Со мной много верного народа…

Позже о. Илиодор писал, что боялся в эти дни не за себя, а за своих защитников – «за судьбу моих возлюбленных духовных детей, невинных святых младенцев, кротких, мирных русских людей, ибо я уже видел 10 августа 1908 года».

Если раньше караульщики-добровольцы могли уходить домой обедать, то теперь, когда выход и вход был затруднен, возник вопрос об организации их питания в монастыре. К счастью, доброхоты подвозили для них провизию, порой в огромных количествах. Сам преосвященный Гермоген пожертвовал с этой целью 40 пудов хлеба. Часть съестных припасов пришлось хранить в монастырской канцелярии.

Илиодоровцы либо просто раздавали богомольцам провизию, либо приглашали их в трапезную, либо расставляли столы в монастырском дворе.

По ночам в храме читали Псалтирь или, для разнообразия, что-нибудь об о. Илиодоре – газетные заметки, выдержки из «Правды об иеромонахе Илиодоре» – любопытной брошюры, привезенной заглавным героем из Москвы. По сведениям газет, однажды в роли чтеца выступил преосвященный.

Картину ночного бдения илиодоровских защитников изображает «Царицынский вестник»: «В храме народ расположился по всему полу: остались свободными только небольшие дорожки среди массы лежащих и сидящих человеческих тел. Заняты были даже свечные ящики. Одни спокойно спали, другие, расположившись кружками около чайников с кипятком, пили чай, третьи занимались чтением газеты и духовно-нравственных произведений, особенно интересовались книжечкой "Видение монаха". В центре храма поместились певчие и по временам пели церковные песнопения».

Из этого описания видно, что число добровольных защитников о. Илиодора по-прежнему было огромно. По словам той же газеты, в ночь на 24.III в монастыре ночевало более 2 тыс. чел., в следующую – более 4 тыс. Одни ограничивались ночлегом, уходя утром на работу, другие жили здесь безотлучно. По оценке «Царицынской мысли», число последних достигало 200-300 чел.

Места в храме внизу не хватало, поэтому богомольцы заняли хоры, превратившиеся в «форменную ночлежку», и свободные монастырские помещения – типографию, странноприимный дом. «Дружина» дежурила в канцелярии ввиду ее соседства с кельей о. Илиодора, спала на полу и свободных столах.

Несмотря на боевой дух илиодоровской паствы, пребывание тысяч людей на не приспособленной для этого территории не могло продолжаться долго. Газеты отмечали ухудшение санитарного состояния монастыря. Несмотря на холод, двери храма держали открытыми для проветривания.

Присутствие полиции в монастыре и особенно в храме илиодоровцами не поощрялось. Например, 24.III караульные не впустили на всенощную пристава и околоточного надзирателя. О. Михаил лично выгонял полицию из храма, не стесняясь в выражениях. «…священник Егоров, в присутствии молящихся, взяв околоточного надзирателя Кочана за рукав, стал выводить его из церкви, [нрзб] чтобы полиция и сыщики убирались вон отсюда».

Полицмейстер был в монастыре персоной нон грата и неоднократно оставался снаружи у ворот, потому что внутрь его не впускали.

Василевский докладывал начальству, что духовенство настраивает народ против полиции: «как иеромонах Илиодор, так и его креатура – священник Михаил Егоров, – по-видимому, не только в угоду епископу, но и с одобрения его всеми средствами возбуждают ненависть и вражду к полиции и стараются оскорбить ее на глазах у толпы».

Узнав о подобных обвинениях, о. Михаил демонстративно поинтересовался у монастырских богомольцев, правда ли, что он возбуждает народ своими речами, и получил отрицательный ответ.

В мемуарах Стремоухов уверяет, что преосвященный Гермоген стал идейным вдохновителем сопротивления монастыря против властей, призывая народ «сплотиться около иеромонаха и грудью защищать его от возможности какого бы то ни было над ним насилия» и даже сам «заявил, что не допустит ареста Илиодора и что он встанет между ним и слугами сатаны и не даст им дотронуться до святого человека, ограждая его Святым Крестом… пусть только дерзнут к нему прикоснуться». Ничего подобного в полицейских рапортах нет, и сам Стремоухов в те дни лишь глухо писал, что «образ действий преосвященного … возбуждает толпу против власти», а его неприязненное отношение к полиции «усиливает враждебное настроение». В действительности подобные заявления («я первый подставлю свою грудь») не раз делал о. Михаил Егоров.

В дни противостояния между Василевским и о. Михаилом произошло несколько публичных перебранок.

18.III они поспорили из-за запертых монастырских ворот.

– Что вы фантазируете? Зачем настраиваете народ? От кого вы стережете батюшку? Никто его не хочет брать.

– Что вы мне рассказываете? Как же нас со ст. Иловля увезли обратно?.

Уже через несколько часов они бранились снова. Это было в ту фантастическую ночь, когда процессия из илиодоровцев и полицейских чинов ходила вокруг монастыря во главе с преосвященным. О. Михаил жаловался владыке на полицию, а Василевский – на о. Михаила. «Да, я не пущу полицию в храм, там ей нечего делать», – кричал священник.

На требование Василевского указать конкретные случаи некорректного поведения полицейских чинов о. Михаил напомнил, как в храме недавно появились два подозрительных субъекта, один из которых, имея при себе револьвер, добивался встречи с о. Илиодором, а второй, положив себе на голову крест, хотел войти в алтарь. По мнению священника, это были сыщики. Полицмейстер возразил, «что оба эти лица никакого касательства к полиции не имеют».

Преосвященный Гермоген, неожиданно оказавшись в роли арбитра между двух противников, напомнил, что у илиодоровцев есть причины для опасений: «Мы все напуганы 1908 г., когда полиция здесь била нагайками и топтала мирно настроенную богомольную толпу, и естественно, что в данное время все, находясь под старым впечатлением, боятся повторения этого». Затем владыка призвал полицейских чинов к миролюбию, отметив таковое качество у илиодоровцев, словом, осторожно намекнул полиции, что виновата именно она.

Вскоре (20.III) за воротами монастыря вновь разыгралась некрасивая сцена. О. Михаил, обращаясь к народу, стал вышучивать полицию, в ответ из толпы полетели прибаутки, и все это вынуждены были слушать находившиеся тут же в наряде полицейские чины. В конце концов пристав не выдержал и сделал священнику замечание, «что нехорошо место у подворья обращать в цирк».

Напряжение между двумя лагерями быстро нарастало, угрожая открытыми столкновениями.

На следующий день после приезда преосвященный Гермоген получил от Синода предписание «усугубить» воздействие на о. Илиодора. Возможно, эта телеграмма и побудила владыку наконец встретиться с ослушником.

Встреча стала возможной благодаря тому, что в своей подземной келье, оказавшейся сырой, о. Илиодор заболел ревматизмом – «простудил руки и ноги» – и был вынужден вернуться в прежнее жилише.

18.III еп. Гермоген совершил в монастыре литургию, очевидно, преждеосвященную, и затем пришел в келью о. Илиодора. Их встречу народная легенда рисовала так: «приехал архиерей, стучится: "Милосердный Илиодор, отвори!". Батюшка отворил, а архиерей бух ему в ноги».

Преосвященный провел в келье настоятеля два часа. «Ввиду своей болезни иеромонах Илиодор отнесся к моим увещаниям неопределенно», – докладывал владыка в Синод. Встреча положила начало длинной череде таких бесед.

Действительно это были увещания или собеседники искали выход из своего сложного положения – сказать трудно. Официальную версию изложил епархиальный миссионер М. Л. Радченко в «Колоколе»: «Епископ Гермоген, зная о. Илиодора и теперешнее состояние его духа, действует осторожно, исподволь, и постепенно склоняет отца Илиодора к послушанию, на которое он принципиально соглашается». Принципиально – то есть Синоду, а не светским чиновникам. Сам владыка писал, что был занят воздействием на «чувства глубоко-нравственной обиды и негодования в настроении иеромонаха Илиодора», вследствие чего в нем «уже стало возникать живое чувство снисходительного и мирного отношения к причиненным ему обидам и нравственному несчастью». О. Илиодор позже выразил роль еп. Гермогена так: «он в момент царицынского церковного стояния ободрял меня, утешал и молитвами своими горячими окрылял душу мою силой благодатной».

Сложно судить и о состоянии здоровья о. Илиодора. Преосвященный рисовал положение в самых мрачных красках: «он действительно весьма болен, все время теперь лежит в постели в келии, его причащают Святых Таин. Он опасается, как бы не пришлось ему умереть на пути; он сильно желает в случае смерти быть погребенным в основанном им монастыре». Но, в сущности, подобная картина уже наблюдалась в вагоне экстренного поезда полк. Семигановского, и вообще в последнее время о. Илиодор начинал демонстративно готовиться к смерти каждый раз, когда оказывался в затруднительном положении.

Стремоухов был убежден, что болезнь фиктивна, указывая, что 1) «лишь получив телеграмму Синода, епископ объявил Илиодора больным» и 2) священник остается на ногах, порой даже выходит в храм: «полицмейстер видел его сегодня в окне кельи, а 16-го им произнесена крайне резкая речь». Но «епископ объявил Илиодора больным» не после телеграммы Синода, а после того, как, побужденный этой телеграммой, впервые повидался с ослушником и увидел его физическое состояние. Очевидно, о. Илиодор мог ходить, и в черновике своей телеграммы владыка сначала писал: «все время почти лежит в постели в келии». Поэтому выводы губернатора, не имевшего возможности встретиться со священником лично и судившего по косвенным признакам, ошибочны.

Несомненно, о. Илиодор был болен. Он вообще отличался очень слабым здоровьем, а нынешние скорби и строгий пост – он теперь питался только просфорами – подточили его силы. Но лежал он в своем затворе не столько по болезни, сколько с горя. Очень точно состояние священника описал Радченко: «о. Илиодор, бледный, худой, изможденный, скорбный телом и душой, пребывает в тесной келии, изредка по мере возможности, в качестве простого богомольца, посещает церковные службы». И то лишь самые важные службы: например, в субботу 19.III он находился в алтаре во все время всенощного бдения, а на следующий день присутствовал за обедней.

Изредка о. Илиодор выходил к богомольцам и говорил им пару слов – рассказывал новости, интересовался, как приверженцы его охраняют, следят ли за сыщиками. Однажды искал свидетелей, которые могли бы подтвердить, что его перевод – следствие подкупа. Это были краткие обращения, а не настоящие проповеди, потому что проповедовать о. Илиодору было запрещено так же, как и служить.

Желая избежать кощунственного решения вопроса об о. Илиодоре, губернатор стал давить на духовную власть. 17.III он попросил министра воздействовать на преосвященного Гермогена через Св. Синод: либо поставить краткий срок для увещания, либо вовсе отозвать из Царицына, чтобы не мешал применению силы. Столыпин немедленно передал эту просьбу обер-прокурору.

Заслушав письмо министра внутренних дел, Синод назначил еп. Гермогену последний срок для увещеваний – завтрашний день. При неудаче надлежало руками духовенства удалить о. Илиодора из храма и передать светским властям для доставления в Новосильский монастырь.

Рекомендованный прием вл. Гермогену пришелся совсем не по душе: «…нельзя допустить такого грубого полицейского насилия над о. Илиодором, тогда нужно арестовать и меня». Поиски исполнителей ни к чему не привели. Духовенство отказалось от этой неблагодарной роли. «Мы, священники, Илиодора выводить не будем, преступлений он не совершал, и никому его не дадим, – заявил о. Михаил на подворье. – Пусть святые отцы Синода приезжают сами и выводят. А кто будет его брать, того я первый вышибу из алтаря». Сам же иеромонах 19.III объявил народу, что «живым не дастся».

На телеграмму Св. Синода преосвященный Гермоген ответил незамедлительно, доложив о болезни о. Илиодора, с которым в тот самый день наконец повидался.

Понимая, что источником гонений на о. Илиодора является вовсе не Синод, преосвященный Гермоген 19.III обратился к председателю Совета министров с выразительной телеграммой:

«Тысячи народа со слезами непрестанно молятся в царицынском мужском монастыре. Народ совершенно спокоен, как дитя, а раздраженная полиция готова уже напасть на монастырь и силой взять иеромонаха Илиодора. Неизбежны тяжкие последствия. Душа моя стонет при представлении возможных ужасов. Если все это зависит и происходит от Вас, то да запретит Вам Всемогущий Господь! Я же не могу долее выносить мучительной скорби и удрученного душевного состояния, навеваемых искусственно созданной здесь со стороны местной администрации и ею поддерживаемой тяжелой атмосферой духовно-нравственного гнета и раздражения, поэтому оставляю Царицын. Вынуждаюсь затем самолично объясниться по сему пред Особой Его Императорского Величества и пред Святейшим Правительствующим Синодом».

Копию этой телеграммы владыка отправил губернатору вместо ответа на его запрос, когда о. Илиодор будет вывезен из Царицына или передан властям.

И в этот раз, и неоднократно в дальнейшем преосвященный Гермоген намеревался поехать в Петербург: около 21.III владыка даже вызвал своего эконома о. Вострикова в Москву, а 30.III уже приказал прицепить свой вагон к поезду, – но каждый раз менял решение и оставался в Царицыне. Преимущества личного ходатайства перед Государем и Синодом таяли по сравнению с угрозой ареста о. Илиодора властями, которых, может быть, останавливало только присутствие архиерея. Однажды богомольцы даже обратились к преосвященному Гермогену с просьбой не ездить в Петербург, выставляя именно этот мотив. К тому же прошел слух о будто бы отданном приказе задержать преосвященного, не допуская его в столицу.

Со своей стороны Стремоухов 19.III послал министру две телеграммы с нападками на преосв. Гермогена.

В первой, ночной, губернатор обвинял преосвященного в том, что он «побуждает» о. Илиодора к «непокорности», уклоняется от переговоров, т.е. от увещеваний, вместе с иеромонахом обманывает Синод мифом о болезни, препятствующей отъезду, и, наконец, «сегодня вечером едва не вызвал кровавого осложнения» при ночном обходе вокруг монастыря.

Вечером, получив копию телеграммы преосвященного на имя Столыпина, губернатор, глубоко возмущенный тем, что ответственность за предстоящую трагедию возлагают на него, разразился пространной телеграммой, докладывая министру, что полиции мало и она вовсе не готовится к нападению на монастырь. «Не желавши исполнить распоряжение Синода, епископ все свалил на полицию и местную администрацию, которая в лице моем, лице новом, непредубежденном, терпеливо, с надеждой и доверием, которого он не оправдал, давала ему действовать. … Полагаю, другой епископ, не предубежденный, беспристрастный, мог бы выполнить миссию Синода и, работая совместно со мной, предотвратить всякие осложнения».

В последующие дни (20 и 22.III) губернатор вновь бомбардировал министерство телеграммами, указывая, что в присутствии преосвященного ничего сделать не может.

Под давлением Стремоухова, чьи жалобы незамедлительно передавались обер-прокурору, Синод уже 19.III, заслушав утреннюю телеграмму губернатора Тем же днем члены Синода под влиянием утренней телеграммы Стремоухова, обсудил тактику еп. Гермогена, с неодобрением отмечая, что он косвенно поддерживает иеромонаха. Поэтому было решено отозвать преосвященного из Царицына, если поручение не будет выполнено до полуночи. 21.III Синод предписал владыке «незамедлительно» вернуться в Саратов (зачеркнуто: «для принятия непосредственного участия в делах епархиального управления»).

В том же заседании 19.III Синод постановил предоставить властям, если иеромонах Илиодор находится вне храма, отвезти его либо в Новосиль, либо в Казань для помещения в лечебное заведение. Однако губернатор сообщил министерству, что перехватить о. Илиодора вне церкви невозможно, а если бы и удалось, то все равно светские власти его арестовать не могут, потому что он носит на себе запасные Дары, и любое физическое насилие даст повод обвинять полицию в кощунстве.

Радченко описывал образ жизни о. Илиодора в эти дни так: он «не служит, не проповедует, не управляет монастырем, живет, как послушник в заточении». На деятельной натуре священника это вынужденное затворничество отражалось плохо. Ночью 19.III он вышел из алтаря, сел на ступеньки солеи и пожаловался ночевавшему в храме народу: «Я слишком устал, сил нет!».

Между тем переговоры с преосвященным продолжались. 19.III владыка приезжал в монастырь дважды – днем целый час провел в келье настоятеля, а вечером прибыл под конец богослужения и в течение 20 мин. находился в алтаре, где уже был о. Илиодор. На следующий день, по одним сведениям, прошел вместе с ним в келью и пробыл там 2 часа, по другим – зашел к нему в алтарь с четырьмя священниками, вместе с которыми уговаривал ослушника ехать в Новосиль.

Следствием переговоров стала телеграмма, которую преосвященный отправил митрополиту Владимиру 21.III в 1 час. 25 мин. пополуночи. Она начиналась так: «Иеромонах Илиодор выражает готовность возвратиться в Новосиль, просит предоставить ему некоторое время для подкрепления крайне ослабевшего здоровья». Далее следовало процитированное выше описание болезненного состояния священника, который-де «опасается, как бы не пришлось ему умереть на пути».

Правда ли это или маневр, чтобы выиграть время? Смерть в пути едва ли грозила о. Илиодору: несмотря на болезнь, он оставался на ногах, а путешествие предстояло короткое и комфортное, даже не в 3-м классе, а в вагоне экстренного поезда. Кроме того, первый вариант этой телеграммы, сохранившийся в бумагах преосвященного Гермогена, называл поводом для отсрочки не физическое недомогание, а «нервное расстройство».

Одновременно владыка тянул время другим способом – обещая Синоду прислать то более подробную телеграмму, то письменное донесение. «Обещанный мною во вчерашней телеграмме обстоятельный доклад заканчиваю. Завтра утром протелеграфирую его. Несколько замедлил по не зависящим от меня обстоятельствам».

Тем временем о. Илиодор вернулся к проекту строительства монастырских катакомб. 19.III, после всенощного бдения, иеромонах впервые поделился своим планом с паствой. Спустя сутки, за полтора часа до отправки преосвященным телеграммы о подчинении о. Илиодора якобы покорившийся инок вновь вышел к богомольцам и уточнил, что рытье пещер под монастырем начнется после Пасхи: «я первый возьмусь за лопату». Очевидно, в Новосиль священник все-таки не собирался, намечая планы дальнейшей жизни в автономном состоянии.

Любопытно, что ходили упорные слухи о намерении о. Илиодора переметнуться к старообрядцам, нуждающимся в монахах как потенциальных епископах. По сведениям некоторых газет, соответствующее предложение уже было сделано. Впрочем, поповцы открещивались от этого замысла, но допускали возможность его зарождения в среде беглопоповцев.

Царицынское стояние о. Илиодора старообрядцы одобрили, уловив в его бунте нечто родственное себе: иеромонах обличает иерархов со смелостью раскольников старых времен, а положение его монастыря напоминает «военные осады старообрядческих монастырей».

Сам он, как видно из его статьи 1907 г., отчасти сочувствовал старообрядчеству: «И теперь твоих верных детей называют раскольниками, удивляются их изуверности; смеются над ними за то, что они когда-то шли на смерть за бороду».

Пройдут годы, и он действительно к ним пристанет. Но пока он был тверд и даже, по некоторым сведениям, 18.III поклялся преосвященному Гермогену, что не намеревается перейти в старообрядчество. «Я ревностный сын православной христианской церкви. Родился православным и умру православным».

Слухи о старообрядческих видах на о. Илиодора привели к тому, что, кроме полиции, у защитников монастыря появился второй предполагаемый противник. 23.III после вечерней службы о.о. Алексий Протоклитов и Михаил Егоров попросили, чтобы на ночь осталось как можно больше мужчин, причем последний пояснил, что по его сведениям в храме присутствует отряд из 60 старообрядцев, вооруженных револьверами. Однако поиски этих лиц ни к чему не привели.

Другая версия слуха гласила, что вместе с иеромонахом перейдет (или уже перешел) в старообрядчество и еп. Гермоген. Этот слух был опровергнут неким близко стоящим к нему духовным лицом. Кроме того, губернатор запретил редакторам местных газет печатать соответствующие заметки.

Вскоре владыка созвал местное духовенство и мирян на совещание под громким именем «Царицынского православного церковного собрания». Пригласил и власти – губернатора, полицмейстера и исправника. Стремоухов, «конечно, решил не ехать» и отговорился нездоровьем. Но подчиненных отпустил туда, велев слушать и отмалчиваться.

Совещание состоялось в реальном училище, у директора которого В. В. Косолапова остановился преосвященный, и продолжалось 3½ часа (по отчету полицмейстера) или даже 5 часов (по официальному журналу). Собрались все местные священники (25) и около 15 мирян обоего пола.

Заседание открылось речью преосвященного, который изложил присутствующим свой взгляд на положение о. Илиодора. «Он сделал весьма много духовного и нравственного добра, он трудился с необыкновенным усердием и замечательным успехом, и я считал его и считаю доселе лучшим моим сотрудником на ниве Христовой». Однако местное население, стоящее на «весьма низком уровне в религиозно-нравственном отношении», ненавидит о. Илиодора, «жидовская, подлая печать» его травит. Переведенный в Новосиль под давлением светской власти, он вернулся ради своих чад. Чуть позже владыка заметил, что привязанность к монастырю и духовным детям «по отношению к монаху можно было бы признать за немощь, все же заслуживающую снисхождения, но если всмотреться глубже в состояние духа иеромонаха Илиодора и его духовных детей, то мы вскоре заметим [нрзб] могучую силу духовно-нравственного союза в Боге между пастырем и пасомыми». По мнению преосвященного, принципиально о. Илиодор готов к послушанию и по требованию архиерея перестал служить и проповедовать. «Ведь этот поступок ясно говорит, что он в смысле повиновения духовной власти ¾ требования исполнил и исполнил бы остальную ¼ часть, если бы не требовали выполнения ее в 24 часа». Синод слишком жестко подходит к «больной истерзанной душе» о. Илиодора. «Я глубоко понимаю его душевное состояние и страдаю за него», – со слезами заключил преосвященный Гермоген.

Затем перешли к повестке. Первый вопрос, заданный архиереем, касался требования Синода об извлечении о. Илиодора из алтаря руками духовенства. «Быть может, кто-либо, из наличного состава присутствующих здесь отцов, возьмется за исполнение этой задачи?». Желающих не оказалось. Священники единодушно заявили, что эта мера неприменима как по существу, так и технически, поскольку толпа бросилась бы защищать пастыря.

Второй вопрос касался времени, за которое о. Илиодора можно привести к послушанию. Все сошлись на том, что такая тонкая и горячая натура требует деликатного обращения. О. Лев Благовидов заметил, что, «зная характер о. Илиодора, нужно признать, что убедить его в необходимости послушания в 24 часа положительно невозможно». Сам преосвященный полагал, что достаточно будет 10 дней, но после этого намеревался забрать его в Саратов хотя бы на две недели, «полечить его больную душу, измученную окружающей омерзительнейшей атмосферой».

Третий вопрос: бунтарь ли о. Илиодор? После ряда отрицательных ответов картину единодушия нарушил о. В. Мраморнов, припомнивший, как о. Илиодор бранил богачей и лесопромышленников, причем, по мнению оратора, делал это незаслуженно. Тогда преосвященный обратился с тем же вопросом к полицмейстеру, который, в соответствии с полученными инструкциями, отказался отвечать.

Наконец, способствует ли деятельность о. Илиодора развитию сектантства? Тут выяснилось, что среди окружающей его толпы есть лица, повредившиеся рассудком на религиозной почве, но по большей части это кликуши, которых нарочно свозят к знаменитому пастырю из деревень, уповая на силу его молитв. Монастырские же богомольцы веруют «в духе строго церковном».

В целом ответы на все четыре вопроса оказались благоприятны для о. Илиодора, что неудивительно, поскольку в большинстве высказывалось духовенство, подчиненное преосвященному Гермогену. Как выразились Стремоухов и Харламов, это были «терроризованные епископом священники». Впрочем, губернатору следовало пенять на себя: он ни сам не пришел, ни другим представителям власти не разрешил ничего сказать, поэтому обмен мнениями получился односторонним.