Илиодор. Мистический друг Распутина. Том 2

Вскоре из телеграммы самого о. Илиодора стало ясно, что он едет в Новосиль. Обещавший без друга не возвращаться о. Михаил не сдержал слова и вернулся один, за что некие горячие головы пригрозили побить его камнями.

Воскресным вечером 13.II в монастыре состоялось большое собрание. Присутствовало около 5 тыс. человек. Сначала Максимилиан Труфанов произнес речь о своем брате и гонениях на него, а затем о. Михаил сделал народу целый доклад.

Передав слушателям поклон и пастырское благословение от преосвященного Гермогена и о. Илиодора, священник прочел распоряжение о сохранении за его другом настоятельства в царицынском монастыре. На словах пояснил, что о. Илиодор будет сюда наезжать, а со временем, может быть, его и совсем переведут обратно.

Затем о. Михаил подробно рассказал о своей поездке с ним в Сердобск, о попытке пробиться обратно, об аресте, двухдневных скитаниях, возвращении к преосвященному Гермогену, решении ехать в Новосиль и, наконец, обстоятельствах отъезда в Тулу.

Вечер завершился чтением письменного наказа о. Илиодора Царицынскому монастырскому подворью. Этот документ содержал разные мелкие распоряжения по монастырю, заведование хозяйственной частью которого поручалось Александру Труфанову. Как и ранее в своем завещании, о. Илиодор просил уплатить свой долг лесопромышленникам и продать его карету и лошадей, с тем чтобы вырученные средства отдать в неприкосновенный капитал Иоанновского братства. Тот крестик, который священник оставил в Царицыне перед отъездом, вделать в икону Благовещения. В келье поддерживать неугасимую лампадку. Богомольцам о. Илиодор наказывал посещать храм, поститься, молиться и приглашал их в мае к себе в Новосиль. Сам же обещал приезжать в Царицын на Рождество, на Пасху, на Троицу и летом. «Приеду на один день и проживу месяц, а то и два».

После этого паства послала в Синод телеграмму, в которой, отмечая, что с переводом о. Илиодора «замирает царицынская обитель», просила о его возвращении «ради торжественного дня 19 февраля».

20.II, в Прощеное воскресенье, в монастыре была прочитана новая трогательная телеграмма из Новосиля: «Дети мои, чего вы плачете? Не плачьте! Разве вы не знаете, что тело мое здесь, а душа присутствует с вами?! Кто не будет посещать то место, где присутствует моя душа, того не буду считать своим. Молитесь Богу. Скоро получится радостное известие и тогда возликуем над врагом. О дне моего прибытия получите известие. Ради сегодняшнего дня простите меня, если кого обидел или кого не призрел».

«Не плакать и не скорбеть нельзя. Слезы сами льются», – ответила паства, в свою очередь испрашивая прощения.

Таинственные намеки илиодоровской телеграммы несколько разъяснились, когда из Новосиля вернулся Александр, 26.II сообщивший богомольцам, что его брат скоро вернется в Царицын насовсем.

Навестил о. Илиодора и его келейник Емельян, с которым священник передал пространное письмо к пастве – толстую тетрадку в четверть писчего листа. Вечером 27.II приверженцы о. Илиодора, заранее извещенные членами «Братского союза», собрались в монастыре послушать это послание. Храм был переполнен. После вечерни и акафиста Божией Матери Емельян, выйдя на амвон, передал богомольцам благословение и низкий поклон о. Илиодора. Затем о. Михаил прочел его письмо, начинавшееся так:

«Мир и любовь шлю вам, возлюбленные мои дети. Любовь, это высокое святое чувство, шлю я вам, которое соединяет людей, разделенных далеким пространством, и которое никогда не поймут мелкие душонки и [нрзб] сердца».

Далее следовал подробный рассказ о недавних мытарствах о. Илиодора, переходящий в его путевой дневник. Рассказ о Туле и Новосиле сопровождался многочисленными сравнениями с Царицыным, всегда не в пользу последнего: народ благочестивее, монастырская братия духовнее, наконец, даже свиньи и собаки лучше, чем царицынские! «Я думаю, – писал о. Илиодор, – что теперь больше не буду жить в Царицыне, да и не хочу в нем жить». Однако письмо заканчивалось обещанием все-таки приезжать ради паствы: «полгода буду жить с вами, а полгода здесь в Новосиле. Останавливаться я буду не в монастыре, а у одной доброй и благочестивой женщины на Пушкинской улице».

Кроме того, он повторил своим «деткам» приглашение в гости: «Вы кормили меня в Царицыне почти три года, а я хочу угостить вас здесь. Я построю для вас бараки и палатки, угощу всякой едой, заколю тельца упитанного и угощу чудным монастырским квасом».

Снова заповедав «детям» усердно посещать храм и молиться, о. Илиодор подписался, по обыкновению, настоятелем Новосильского монастыря и заведующим Царицынским монастырским подворьем.

Внешне жизнь подворья стала устраиваться. Желание о. Илиодора о передаче хозяйственной части в руки Александра Труфанова было исполнено так: его назначили псаломщиком царицынского собора и откомандировали на монастырское подворье.

Но гораздо труднее было сохранить духовный ритм общины. Разлука с о. Илиодором повергла его приверженцев в большую скорбь. Многие с горя предались пьянству.

Почувствовав свою безнаказанность, лесопромышленники начали притеснять служащих-илиодоровцев – уменьшать заработную плату или увольнять. На головы несчастных богомольцев сыпались насмешки. «Знали безбожники, что вы долго постились и молились, прося Господа Бога оставить меня в Царицыне, и вот, когда меня от вас увезли, они и стали издеваться над вами и говорили вам в глаза: вот вы постились и молились по целым не только дням и ночам, – по целым неделям, умирали с голоду, изнуряли себя постом и молитвою – и что же из этого вышло?! Где же ваш Бог?!». Известно также, что чинились препятствия для сбора подписей под прошениями о помиловании о. Илиодора.

С другой стороны, в среде самих илиодоровцев возникло возмущение действиями жандармов, арестовавших о. Илиодора. Ротмистр Тарасов даже доложил об этом полк. Семигановскому и предупредил унтер-офицеров, чтобы они были осторожны.

Недолго о. Илиодор ликовал, что у него все так хорошо устроилось. Настроение быстро поменялось, что легко проследить по телеграммам и письмам.

Перед отъездом в Тулу (вероятно, 10.II) о. Илиодор обещает приезжать в Царицын на Рождество, на Пасху, на Троицу и летом.

15.II телеграфирует еп. Гермогену: «Мне хорошо, только скорблю за детей».

В те же дни заканчивает путевой дневник, где признается, что не хочет жить в Царицыне и будет приезжать только ради «деток» на полгода каждый год, причем останавливаясь не в монастыре. Впоследствии священник подтверждал, что действительно не хотел возвращаться в Царицын с его «богатыми и сытыми гадинами под видом людей» и совсем бы возненавидел этот город, если бы не паства.

Но уже 20.II о. Илиодор в туманных выражениях обнадеживает царицынцев, извещая их о предстоящей победе над неким «врагом».

Наконец, 26.II Александр Труфанов объявляет, что брат скоро вернется насовсем.

Перемена настроения была вызвана препятствиями, которые стали чиниться работе новосильского настоятеля. Задумав построить большой храм, он попросил у Государя 150 тыс., но не получил ответа: «вероятно, моя просьба, как и мои телеграммы, застряли в кармане какого-нибудь министра». Тогда о. Илиодор обратился к Синоду, прося разрешения взять из банка половину запасного монастырского капитала и продать часть земли местным крестьянам, но получил отказ. Окончательно новосильский настоятель был сражен перепиской с преосвященным, который разрешил ему ремонтировать монастырские храмы на сумму 500 руб. в год. 500 рублей! Только из банка о. Илиодор хотел взять 20 тысяч руб., не считая других источников! А тут 500 рублей! Что до строительства школы, то владыка прямо назвал этот проект неосуществимой мечтой…

«Безучастное и даже насмешливое отношение» преосвященного к «святым порывам» новосильского настоятеля его «убило». «…со мной епископ Парфений хочет сделать, как если бы большой пароход без руля пустили бы плавать по узенькой речке, и он только бы и делал, что пых об один берег, пых об другой берег, и больше никакого бы проку из него не вышло».

Запрет на стройку положил конец пастырской деятельности о. Илиодора в наиболее привычной для него форме, поскольку он, не имея в своем распоряжении большого храма и паломнической гостиницы, не мог снова собирать вокруг себя тысячи людей.

Местное население, по-видимому, не интересовалось речами нового настоятеля. «Мужики там (в Тульской губернии) живут грязно, ходят в лаптях, в избах телята…», – сокрушался тот, имея в виду не столько нищету, сколько непритязательность местных крестьян.

Таким образом, то, что о. Илиодор считал своим призванием – проповедь – в Новосиле пришлось оставить.

«…в академии меня не учили кирпичи класть, мертвые камни обделывать, маленькие храмы ремонтировать, напротив, меня тщательно учили нянчить бессмертные богоподобные души народные, меня учили пастырствовать, священствовать, пророчествовать, то есть проповедовать, учить, наставлять, обличать, запрещать, умолять людей. … руководить монахами нас, ученых монахов, к великому прискорбию в академии тоже не учили. … К созерцательной иноческой жизни я не способен, не искал ее, когда я шел в монахи. Я искал боевой монашеской жизни. Это мое призвание, это моя истинная жизнь».

Богатый монастырь оказался для о. Илиодора золотой клеткой: «В Новосиле много земного, но нет ничего такого, что бы напоминало о небесном». «Мне нечего там было делать», – рассказывал он впоследствии.

В разгаре неприятностей вдруг пришла бумага из Тульской консистории о сохранении за о. Илиодором настоятельства в царицынском монастыре, вследствие чего иеромонах счел себя вправе уехать обратно. И он задумал побег.

О. Илиодор утверждал, что толчком к побегу стали полученные утром 9.III из Петербурга известия о расследовании царицынского дела. «…полиция в таких случаях как делает: берет за горло – говори так, как ей нравится». Испугавшись, что следователи превратят тысячи приверженцев, постившихся в храме вместе с ним, в жалкую горстку, о. Илиодор «счел священным долгом немедленно приехать в Царицын собрать свое рассеянное стадо и воодушевить своих запуганных властями и начальствами птенцов».

Однако побег подозрительно совпал со знаменитым министерским кризисом марта 1911 г., когда Столыпин подал в отставку (5.III). Поэтому сигнал к бегству приписывали разным тайным силам обеих столиц. «О. Илиодора вызвали из Новосиля в Царицын, вероятно, петербургские люди, и не по сочувствию населению Царицына, а по несочувствию Столыпину и М. Антонию», – писал архиепископ Антоний Волынский «Голос Москвы» подозревал, что московские друзья инока дали ему сигнал: дескать, вперед, твой главный враг сокрушен! Однако, прочитав эту заметку, прот. И. Восторгов поспешил уверить обер-прокурора в непричастности своей и правых московских организаций к «безумному шагу Илиодора».

Как бы то ни было, путь беглеца на юг лежал через север. Газеты резонно предполагали, что конечной целью путешествия был Петербург.

По сведениям одного тульского публициста, «руководила побегом» некая дама. Несомненно, это была известная поклонница Распутина О.В. Лохтина, почитавшая о. Илиодора и в любых обстоятельствах сохранявшая преданность ему.

Чтобы ускользнуть от властей, иеромонах прибегнул к хитроумному приему: «Обманули меня они два раза, забрав меня, как разбойника, врасплох в пути, – дай и я их обману таким же образом». «Я послал в разные стороны телеграммы: в Петербург, Москву, в Тулу, что я уезжаю в монастырское имение на отдых. Смотрю, все стражники и сыщики сразу успокоились, а стражники так совсем и исчезли, будто бы сквозь землю провалились. Поверила этому и монастырская братия». Позже он похвалялся, как ловно «замел следы, так что его спохватятся через три дня».

Утром 9.III о. Илиодор в сопровождении брата и келейника отправился в имение, а оттуда – на станцию Мценск, где, по-видимому, его ожидала Лохтина. Вместе с ней иеромонах, надев большие синие очки и меховую шапку, поехал в Москву.

По приезде в Москву Лохтина отвезла о. Илиодора на Долгоруковскую улицу, в дом, принадлежавший, по одним сведениям, друзьям «генеральши», по другим – ей самой. Сюда же явился редактор газеты «Русская земля» М.Л. Плетнев. Оба принялись сочинять прошение Синоду о возвращении в Царицын, которое затем Лохтина передала в Петербург.

По-видимому, Плетнев принес несколько экземпляров им же отредактированной и только что отпечатанной брошюры «Правда об иеромонахе Илиодоре». Заглавный герой забрал их с собой, что оказалось очень удачно, поскольку через два дня весь остальной тираж был конфискован.

Для сохранения покрова тайны дезинформировали печать. Через «полицейских репортеров» (репортеров, дающих сведения о запротоколенных полицией происшествиях) все московские газеты получили опровержение слуха о бегстве иеромонаха. В Петербурге такое опровержение было продублировано «одним из видных монархистов, находящимся в личной дружбе с иеромонахом Илиодором». «Очевидно, в стане заговорщиков участвовал смелый вдохновитель, опытный в технике газетного дела», – писал «Голос Москвы».

Однако хитроумный план испортил сам о. Илиодор. Встретив в том же доме, где остановился, пятерых студентов, он вступил с ними в беседу. Надо сказать, что в те дни положение высшей школы было критическое. Всю зиму в ее стенах шла битва между революционными студенческими организациями и правительством. Власти запретили сходки и подвергли всех неблагонадежных студентов репрессиям, вплоть до высылки этапным порядком. Ответом стали забастовки и химическая обструкция. В университетах дежурила полиция, но студенты и почти открыто примкнувшие к ним профессора препятствовали возобновлению учебного процесса.

Пятеро молодых людей, с которыми встретился о. Илиодор, оказались забастовщиками. По своей привычке лезть ко всем встречным с советами он сделал собеседникам «отеческое внушение»:

– Надо сечь вас за то, что вы не учитесь.

– Как же нам учиться, когда мы окружены полицейскими сыщиками. Учишь ли урок, режешь ли труп, у тебя за спиной стоят сыщики.

Тут о. Илиодор не удержался и похвастался: «Я в свою очередь рассказал им, что и я окружен сыщиками и жандармами, но они меня не уследили и я уехал». Пояснил, что очки и шапку носит «от сыщиков». Собеседники поинтересовались, куда он едет, он ответил, что в Царицын.

«И что же из этого вышло? Оказалось, что эти студенты гораздо хуже сыщиков. Они отправились в жидовскую газету "Русское слово" и там напечатали, что о. Илиодор в синих очках и меховой шапке тайно возвращается в Царицын».

По сведениям газет, в Москве беглеца настигли дурные вести – то ли о возможном сохранении Столыпиным портфеля, то ли о невозможности аудиенции. Поэтому пришлось отказаться от намерения ехать в Петербург.

В час пополудни о. Илиодор покинул Москву. По его словам, он поехал в Орел, где ждал Максимилиан Труфанов с билетами, и затем вместе с братом направился в Царицын. Но все прочие источники умалчивают об этом пункте маршрута. Более того, в дальнейшем изложении Максимилиан исчезает, а через два дня безымянный студент Труфанов оказывается в Москве и участвует в совещании местных союзников.

Так или иначе, с братом или с келейником, через Орел или напрямик, о. Илиодор выехал в Царицын. «Ехал с великим смущением, боясь, что не доеду».

Тем временем власти спохватились. 11.III один из полицейских агентов в Царицыне получил телеграмму из редакции «Слова»: сегодня в 9 часов вечера в Царицын прибудет бежавший Илиодор. Кроме того, в Новосиле обнаружили исчезновение настоятеля. Начальники всех узловых жандармских железнодорожных отделений получили телеграфные распоряжения: не пускать беглеца в Царицын. На станции Грязи находилось «наблюдение» от Департамента полиции с «требованием воспрепятствовать дальнейшему следованию». По-видимому, сюда же лично выехал начальник Воронежского жандармского управления железных дорог ген. Кирсанов.

Миновать эту станцию о. Илиодор не мог: оттуда была прямая ветка на Поворино-Царицын. Поэтому жандармы правильно рассудили, что поджидать беглеца следует там.

Однако в Грязях произошло нечто странное. «На этой станции к нам в купе вошел какой-то человек, молча посмотрел на нас и записал что-то в записную книжку», – рассказывал о. Илиодор. Этим визитом дело и ограничилось. Путешественники беспрепятственно продолжили путь.

Оплошность или сострадание к гонимому священнику? Сам Труфанов утверждал, что ген. Кирсанов нарочно позволил ему ускользнуть под влиянием своей супруги. Как бы то ни было, Кирсанов упустил беглеца, за что был немедленно уволен.

После таинственного визита, почувствовав «что-то недоброе», путешественники заперли дверь и решили, что о. Илиодор будет изображать больного, а его спутник – врача, везущего своего пациента лечиться на Кавказ. Под этим предлогом никому не открывать.

Маскарад запоздал. В 5 час. вечера начальник царицынского железнодорожного жандармского отделения ротм. Ежов получил телеграммы от двух коллег одинакового содержания: Илиодор едет переодетый в Царицын. Через час явился уездный помощник начальника Саратовского губернского жандармского управления ротм. Тарасов, сообщивший Ежову свои сведения о предполагаемом приезде священника в 9 час. вечера.

Состоялся любопытный диалог между неопытным в таких делах Ежовым и давно наблюдавшим за о. Илиодором Тарасовым. Выяснилось, что у Ежова есть предписание не допускать беглеца в Царицын, но и не прибегать к мерам насилия. Очевидно, это распоряжение пришло из Петербурга, а не из Саратова, раз оно было неизвестно Тарасову. Ежов сознался, «что он не понимает, как можно такое предписание выполнить». Достойный помощник полк. Семигановского тут же изобрел решение: «на это я ему ответил, что раз Илиодор едет переодетым, то это можно использовать, а именно – арестовать его для установления личности, да и вообще, добавил я, с ним церемониться в случае надобности нечего». Затем Тарасов посоветовал принять меры, чтобы о. Илиодор не проделал остаток пути на лошадях, а Ежов возразил, что «гоняться за ним не может».

Словом, деликатная миссия, требовавшая чудес изобретательности, досталась ленивому человеку… если только он не был тайным сторонником о. Илиодора!

В 9 час. вечера ротм. Ежов выехал экстренным поездом навстречу поезду №6.

Тем временем о. Илиодор подъезжал к своему Царицыну. На печальной памяти станции Иловля к брату присоединился выехавший навстречу поезду Александр.

Оставались последние 20 верст. Тут, на станции Гумрак, священник и услышал этот звон…

«Вдруг слышу здесь по вагону знакомый мне звук жандармских шпор. Я сразу понял, что теперь все пропало».

Как же обострился слух у несчастного о. Илиодора!

В поезде ротм. Ежову указали, где едут подозрительные «двое, из которых один не выходит из купе и прячет лицо от кондукторов». Ротмистр постучал в дверь, назвал себя. Один из младших братьев отворил и начал лепетать о больном, которого нельзя беспокоить. Газеты живописали, как о. Илиодор лежал в синих очках, закутанный пледами и платками, и притворно стонал. Однако ни он сам, ни ротмистр впоследствии не упоминали о таких подробностях, за исключением очков. «Я был, как я раньше говорил, в синих очках и в шапке; я полулежал на диване, а в другой местной газете написали, что я лежал в углу, свернувшись клубочком, но врут они, клеветники проклятые!».

По-видимому, в купе было темно, потому что жандармы стали светить электрическим фонарем в лицо, прикрытое синими очками.

– Не вы ли о. Илиодор? – спросил Ежов.

Отпираться было бессмысленно, и священник ответил утвердительно.

– Вам в Царицын ехать нельзя. Не желаете ли перейти в другой вагон? И мы повезем вас, куда вам угодно.

– Нет, благодарю вас. Меня возили один раз по всей России, а теперь я желаю ехать только в Царицын и больше никуда не поеду.

Словом, повторялся февральский диалог с полк. Семигановским. Но ротм. Ежов не обладал его железной волей и вежливо продолжил уговоры:

– Так выходите, пожалуйста, на платформу, и мы с другим поездом скорее довезем вас до Царицына.

Конечно, в жандармский поезд о. Илиодор не пошел. Но, наученный горьким опытом, и в старом купе не остался. Потребовал открыть дверь, причем не на платформу, где «очень много любопытных», а по другую сторону поезда. Выпрыгнул и пошел пешком по шпалам, захватив часть багажа. На вопрос, куда он идет, ответил, что в Городище ночевать у местного священника. По-видимому, это была отговорка.

Итак, 20 верст до Царицына или 10 верст до Городища. Отчаянное решение! Ночь, март, мороз, ветер, а одет о. Илиодор, конечно, был не для такого путешествия.

По некоторым сведениям, расставание иеромонаха с жандармами сопровождалось перепалкой: его пытались удержать, вырывали посох, а он то ли «размахивал посохом», то ли даже ударил одного из нижних чинов. «Царицынская мысль» не постеснялась написать, будто о. Илиодор лег на рельсы перед паровозом, снаряженным, чтобы отправить его обратно. Иеромонах назвал это сообщение «ложью проклятой».

Газеты писали, будто бы остальные пассажиры таинственного купе скрылись в темноте. Но при полном отсутствии интереса к ним со стороны жандармов бежать куда-то в темноту морозной ночи за 20 верст от города было бы опрометчиво. Гораздо правильнее добраться до Царицына и оттуда выслать за о. Илиодором лошадей. А добраться легче всего на том же самом поезде №6, который после задержки был благополучно отправлен к месту назначения. Келейник так и сделал.

Следы спутников на время теряются, уступая место единственной в своем роде картине. По шпалам идет о. Илиодор, эскортируемый двумя жандармами, а следом медленно едет экстренный поезд. На ходу священник горько пошутил, обратившись к одному из конвоиров:

– Винтовка у тебя есть?

– Нет.

– А револьвер?

– Есть.

– Ну вот, я побегу, а ты стреляй.

«Жандарм насторожился и как будто приготовился».

Сколько прошел о. Илиодор? На следующий день он говорил о 10 верстах, днем позже – только о 4-х. Однако со слов ротм. Ежова известно, что путник миновал разъезд Разгуляевка и пошел дальше. Сейчас между станциями Гумрак и Разгуляевка ровно 10 км, т.е. 9,4 верст. Кроме того, поскольку Ежов уехал из Царицына в 9 часов, а вернулся в 1 час ночи, то можно считать, что шествие заняло 2–3 часа. Этот расчет подтверждается сведениями «Царицынской мысли».

У Разгуляевки вместо того, чтобы свернуть в Городище, о. Илиодор пошел дальше. Стало понятно, что он идет в Царицын. Тут путника нагнал экстренный поезд. «Офицер стоит на площадке вагона и просит меня садиться. Я отказался было, но он дал мне слово, что меня повезет, куда я хочу. Даже в Царицын». Продрогший и усталый, о. Илиодор согласился, но в вагон не вошел, а примостился на ступеньках, рассчитывая спрыгнуть на ходу, если поезд поедет обратно. Поехали в сторону Царицына, но очень медленно. Священник заподозрил, что его спутники ждут распоряжений от начальства, и потребовал ускорить ход: «у меня ноги зябнут», угрожая иначе спрыгнуть. «Тогда поезд полетел птицей».

Вскоре поезд поравнялся с Французским заводом, где жил о. Михаил Егоров. До Царицына оставалось три версты. По словам ротм. Ежова, здесь его пассажир потребовал остановиться и заявил, что пойдет на завод. Напротив, о. Илиодор утверждал, что поезд сам надолго остановился, очевидно, ожидая инструкций начальства. Заподозрив неладное, священник спрыгнул со ступенек и пошел пешком. За ним последовали вахмистр и унтер-офицер, а также кондуктора с багажом. Сам ротм. Ежов поехал в город вместе с Александром Труфановым.

Тем временем поезд №6 с большим опозданием достиг царицынского вокзала. Там уже находился ротм. Тарасов. Выяснив, что беглец был высажен на ст. Гумрак, ротмистр поехал домой писать телеграмму о задержании о. Илиодора. Отправить не успел. В час ночи явился Ежов и «взволнованным тоном» рассказал, что произошло.

«На мой вопрос, где же Илиодор и не пошел ли он в город, куда навстречу ему брат вышлет лошадей, ротмистр Ежов ответил, что не знает, но куда он придет – вахмистр доложит; на мое замечание, что если он даже пошел на завод, то ведь это предместье и все равно что город, что к нему немедленно соберутся, т.к. [нрзб] монастыре его сегодня ждали и там священник Михаил Егоров, – он ответил, что до города он все же не допустил, а остальное его не касается».

Вообще действия ротм. Ежова в этот день поразительно нелепы для жандарма. Имея предписание не допускать о. Илиодора в Царицын, он дважды предложил священнику доставить его именно туда и, пожалуй, доставил бы, если бы тот не спрыгнул возле завода. Это халатность или сознательная попытка помочь беглецу? Скорее всего, и то, и другое.

Трудно было не сжалиться над несчастным иеромонахом, бредущим к своей пастве пешком в морозную ночь. К тому же если бы о. Илиодор прошел все 20 верст и, чего доброго, простудился, то Ежов выглядел бы в глазах илиодоровцев убийцей их пастыря. Поэтому оставалось только помочь ему выйти из бедственного положения, в которое сами жандармы о. Илиодора и поставили.