100 лет жизни. Истории ровесниц века, вдохновляющие жить полной жизнью

А еще учили, что грудное молоко женщины и парное коровье молоко лечебны. В моем детстве мать все наши болячки лечила коровьим молоком. Весной я бегала босиком, и однажды на ногах выскочили цыпки[15]. Сижу плачу. Мать обмыла мне ноги жирным молоком – цыпки сразу прошли. Даже когда меня сильно ударило качелью из доски и бревна, аж изо рта кровь пошла, мать меня поставила на ноги все тем же парным молоком.

«Муж воевал на всех фронтах, дошел до Берлина, получил семь орденов. А я работала в школе»

– Помните, как началась война?

– Муж сказал: «Завтра я не смогу прийти. Что-то случилось, нас не выпускают из казармы». На следующее утро я проснулась от шума. Сначала подумала, что это звуки базара: он на юге начинает работу рано, чтобы продукты не испортились из-за жары. Но тут в окно постучался солдат: «Ваш муж велел передать, чтобы вы немедленно уезжали, началась война. Садитесь на первый попавшийся поезд и уезжайте к родителям. Он не придет».

Я взяла только радиоприемник. Сдала его в камеру хранения на вокзале и с ребенком и одним кульком пошла за билетами. А билетов нет, все отдыхающие срочно начали покидать курорты и уезжать в Москву. И вот я стою возле поезда, из вещей у меня только пеленки. Подходит кондуктор и просит билет. Я соврала, что оставила его в поезде, и мне разрешили пройти в вагон. Так я попала в поезд. Ехала целую неделю, состав постоянно останавливался. Доехав, устроилась у свекрови.

Только я разместилась, в окно снова кто-то стучит: «Вера Петровна, быстрее бегите на вокзал. Ваш муж, Виктор Алексеевич, раненый лежит на перроне, его привезли в Тверь, чтобы поместить в госпиталь». Мы с его матерью прибежали – его уже увезли в больницу. Отправились туда. Встречаюсь с мужем, а он голову держит руками: позвонки выбились. Его перебросили в Москву защищать Тверь. Под Осташковом был воздушный бой. Два самолета он сбил. Надо приземляться, а некуда: кругом озеро. Он посадил самолет на самый край берега, но ударился головой так, что соскочил позвоночник. Потерял сознание. Его спасли наши солдаты: подплыли на лодке, вытащили и отвезли в Тверь, в госпиталь. Что вы думаете, до сих пор его самолет лежит под водами Селигера.

Возможно, этот самолет, как и многие другие, затонувшие во время войны, уже отыскали тверские дайверы. Когда я только начинала работать журналистом в тверской газете, была громкая история: им удалось отыскать затонувший редчайший самолет Ли-2 – советскую копию американского «Дугласа». Во время рейса на борту были 17 человек и груз – ящики с боеприпасами. Самолет атаковали два немецких истребителя, и пилоту пришлось уходить на предельно низкой высоте. В итоге он не справился с управлением и самолет затонул. Выбраться смогли 14 человек. Троих спасти не удалось, их тела через год нашли местные жители и похоронили на берегу. А сколько таких самолетов хранят воды Селигера! Ведь в этих местах шли кровопролитные бои…

– Через четыре месяца мужа выписали, он вернулся на передовую. К Твери уже подошли немцы, и он запихнул меня в поезд, который шел в Сибирь. Я ехала с грудным ребенком. Не было ни хлеба, ни молока. Мне посоветовали выйти на маленькой станции под Куйбышевом (городок под Новосибирском), я там сошла с поезда и отметилась в военкомате. Дала телеграмму родным в Москву. Устроилась на квартире с хозяйкой.

Однажды пошла на рынок, нужно было купить мяса. Война, мужчин не было, и женщины продавали баранов целиком. Я говорю: «Куда ж мне баран целиком?» А потом думаю: сначала я его приведу, а там уж мы с хозяйкой найдем того, кто зарежет. И тут подходят ко мне двое военных, смеются: «И что вы будете с этим бараном делать?» «Жаркое приготовлю», – говорю. «А ты посмотри, с кем встретилась-то». Гляжу, а передо мной стоит муж. Ему сказали, что я вышла на этой станции, а где, не объяснили. И он решил: где можно найти бабу, как не на базаре? Я его не узнала, и он меня сначала не узнал – он искал меня по белому пуховому берету, а я тот берет перекрасила.

Долго мы смеялись.

Пошли ко мне на квартиру, приготовили баранину. С непривычки и от голода муж съел слишком много, ему стало плохо. Отправили в госпиталь. Потом вернулся в часть. Муж воевал на всех фронтах, дошел до Берлина, получил семь орденов. А я работала в школе: сначала в Куйбышеве, потом вернулась в Тверь.

«Каждый день, проведенный в семье с мужем и детьми, для меня был счастьем»

– После победы мы какое-то время жили там, в Германии. Я довольно неплохо научилась говорить по-немецки. Жили немцы бедно, да и мы тоже, но куском хлеба делились. Запомнился такой случай. Как-то к нам попросилась на работу женщина – помогать по хозяйству. Я поручила ей стирать белье. Однажды она прибежала, крича: «Фрау капут, фрау капут! Комон зи на хауз!»[16] Смотрю, она мое белье постирала, как сейчас стирают – черное и белое вместе. У них уже тогда была бытовая химия и ткани, которые не линяют. А я сама шила костюм сыну и покрасила его чернилами. Она эти чернильные штаны положила вместе с белым бельем и не ожидала, что все покрасится. «Низ гуд, фрау, – говорю, – ничего, не волнуйся». Поделилась с нею кусочком хлеба: они очень бедно жили. Потом мужа перевели во Владивосток, а затем – на Камчатку.

Мы с мужем собирались справлять очередную годовщину свадьбы, но он не дожил, я осталась вдовой с двумя сыновьями. Помню тот день, будто это было вчера. Яркое солнечное утро, я налила чашку чая на кухне и собиралась позавтракать вместе с ним. А когда вернулась в гостиную, увидела, что он лежит на полу. Подумала, шутит, но быстро поняла, что это не шутка. У него было подорванное здоровье: сказались ранения, полученные во время войны. Я побежала к телефону звать на помощь. Вскоре в квартире было полно людей, но они уже ничего не могли сделать. Доктор только сообщил, что муж умер.

Накануне мы купили ему новую рубашку, и она ему очень понравилась. «Ты всегда должна теперь покупать мне только такие», – сказал он. Я и представить не могла, что на следующий день его не станет, а я столько еще проживу без него.

– Замуж больше не хотели выйти?

– Нет, даже в мыслях такое не держала.

Бабушка Вера вспоминает, как долгое время по ночам во сне по привычке протягивала руку, ожидая дотронуться до мужа, услышать его дыхание. Иногда переворачивалась на холодную пустую сторону кровати, будто так она могла быть к нему немного ближе. Она делала это на протяжении многих лет, а когда стало совсем невыносимо, поменяла кровать на односпальную. Но даже сейчас, спустя столько лет, она, просыпаясь ночью, вглядывается в темноту и ловит себя на ощущении, что он жив.

– Сколько, по-вашему, живет любовь? Может она быть одна на всю жизнь?

– У меня было именно так. Я никого больше не любила. И муж очень бережно ко мне относился. Однажды во время жизни на Камчатке мы, жены военных, узнали, что на соседнем японском острове продают шикарные американские ткани. Мы сели на катер и поехали. Мне, дуре, надо было спросить разрешения у мужа, ведь он был начальником гарнизона. Покидать гарнизон запрещалось, к тому же остров принадлежал чужому государству. Мы купили тридцать метров ситца на все деньги, а катер к тому времени ушел. Муж, узнав об этом, приехал и забрал нас. И ни словом меня не упрекнул! Вот такой он был человек.

– Вы прожили счастливую жизнь?

– Знаете, я жила в трудное время и считаю, что мне повезло. И муж с войны вернулся, и сыновья выжили. Правда, умерли они довольно молодыми: один – в сорок пять лет, другой – в шестьдесят шесть. Но уже в таком возрасте, когда были хозяевами своей жизни. Я и сейчас счастливо живу. Почему? Потому что дети и муж все-таки успели пожить. Муж пришел с войны с ранениями… Бывало, возвращается домой такой уставший, что падает на кровать: «Ты, – говорит, – Верочка, разуй меня, сними с меня комбинезон и чем-нибудь покорми». И я как ребенка его кормила. Я была счастлива: чувствовала, что нужна семье.

– Какой период в вашей жизни был самым счастливым?

– Каждый день, проведенный с мужем и детьми, был для меня счастьем. Помню, как тащила елку в метель по городу, чтобы порадовать детей к Новому году. Короче говоря, когда дети были при мне, я чувствовала себя счастливой. Мы часто говорили по душам, очень хорошо друг друга понимали, согревали своим теплом.

Когда муж болел, я чувствовала его боль, как собственную, и он так же за меня переживал. Не было у меня другой любви, – голос Веры задрожал. – Я жалею, что рано потеряла детей. Если ребенок умирает раньше вас, независимо от возраста, это худшее, что может быть в жизни матери.

«Мне всю жизнь хотелось, чтобы все было по-честному»

– Н о вы же не могли ничего сделать…

– Не могла. Но все равно виню себя, что не спасла. Не было у меня возможности их спасти. Первый мальчик, Юрка, родился в Одессе в 1940 году, ему сейчас было бы семьдесят девять лет. Второй, Алексей, – на Камчатке.

Была еще дочка, Аллочка, родилась после окончания войны. Когда ей было три месяца, меня заставили ехать в Тверь на собрание. Пришлось оставить грудного ребенка. А кто его кормить-то будет? Три дня сижу, дрожу, думаю, как там ребенок без меня. Старший сын ездил из Твери в Медное, искал по всему Медному молоко, но так и не нашел. И девочка умерла. Я ее с Севера в корзинке привезла, кормила грудью, она выжила, а тут не сберегла. Нужно было послать всех подальше, но не оставлять ее… Мы с сестрой тогда закопали ее в снег как попало, а сейчас мечтаю сделать ей какую-то могилку. Я считаю, что это я должна выполнить.

Мне всю жизнь хотелось, чтобы все было по-честному, поступала так, чтобы в первую очередь детям было хорошо, но сберечь я их не смогла.

А еще поняла, что какой бы благополучной семья ни была, вы все равно не сможете «накачать» ребенка любовью про запас, чтобы он всегда был твердым и цельным, преодолевал все невзгоды и не попадал под чужое влияние.

Встал вопрос, кем будет младший сын, Лешка. Раз отец летчик, то и его решили тоже в летчики отдать. В детстве нужно внимательно смотреть, к чему у ребенка склонность. Он прекрасно рисовал. Надо было ему идти в художники, а он все-таки пошел в авиацию. Закончил авиационное, приехал в Тверь. А начальник аэроклуба до сих был тот, которому я отказала. Он решил отыграться, отомстить, и не взял моего сына в аэроклуб. Сын нашел себе работу на Байконуре, там, где испытывали ракеты. Он получил облучение, и его списали с летной работы. Поехал в Азию опылять поля от вредителей. Потом в Твери работал комбайнером, начал пить.

Важно быть чутким к своему ребенку, не давить, когда встает вопрос выбора профессии. Один неверный шаг, и вся его жизнь пойдет наперекосяк, как это произошло в нашей семье. Я до сих пор виню себя за это. Неизвестно, как сложилась бы жизнь Алеши, если бы он не подался в летное училище, а стал художником.

Знаю, что на все, что происходило в моей жизни, была воля Божья. Но я все равно многого не понимаю.

Есть много вещей, которые не имеют смысла, но мы всегда так сильно хотим понять. Почему мои дети должны были умереть раньше меня? Почему я дожила до стольких лет, а они нет? Я бы хотела уйти вместо своих сыновей, но смерть меня не спросила. Жалобы и плач совершенно не помогают. Есть только один человек, который может помочь, – ты сама. Не позволяй себе утонуть в страдании, возьми себя в руки. Нужно лишь приложить немного усилий.

– С кем из родни поддерживаете отношения?

– Схоронила внука, Максима, сына Алексея. С внуком мы очень были дружны, я сильно его любила. Сейчас за мной ухаживает его гражданская жена. Максим всегда был со мной. Мы ездили вместе в пионерский лагерь, и на выпускной к нему в институт ходила я, а не родители. После института он хотел жениться, а его девушка не соглашалась, пока нет своего жилья.

Дом разделили на троих. У меня сейчас страшное положение: я живу как квартирант в собственном доме, я никому не нужна. Я этой снохе, которая жила с Максимом шестнадцать лет, выделила долю. Она за мной и ухаживает. Но она тоже занята. Одна осталась в тридцать шесть лет. А дочки старшего сына – им уже за сорок – со мной большую часть жизни не общаются, обижены на своего отца из-за развода. Сложная семейная история.

Пригласила нас как-то свекровь в гости на какой-то праздник (она в деревне жила). Помню, сирень цвела. А жена Юры поехала к матери на несколько дней раньше, чтобы помочь все подготовить – народу-то у них всегда собиралось много. Договорились, что мы приедем на вечернем автобусе накануне праздника. Утром сын сказал, что не спал всю ночь, хочет пораньше в деревню поехать. И отправился на автобус. Я приезжаю вечером, выхожу из автобуса – батюшки, он сидит на остановке под кустом сирени и плачет. Рассказал, что заметил, когда подходил к дому свекрови, как из окошка вылез мужчина. Он – за ним, а тот скрылся. Он бегом в дом, а свекровь не пускает: спят еще все, рано приехал.

Юра жену очень любил, но выяснять, что произошло, не захотел. Мне надо было остаться, поговорить, но вмес то этого мы сели в автобус и уехали. Так до сих пор и не знаем, изменила она ему или нет. И она не захотела мириться, не стала с ним жить. У него остались две девки, две дочки, мои внучки. Они вроде как оскорбленные, что отец их бросил, и со мной тоже перестали общаться.

Думаю, что она изменяла. У невестки ухажеров местных тьма была. Она как в город уехала, быстро замуж выскочила, детей родила. Может, встретилась с какой-нибудь старой любовью в родительском доме. Но в семье всякое бывает, разобраться надо было, поговорить. Сын очень переживал и больше не женился. А дом я все равно решила внучкам оставить, хоть они и в обиде на нашу семью.

Правда, есть еще ребенок у младшего, Алексея. Когда сын учился в десятом классе, он встречался с одноклассницей. Я не знала, насколько близкие у них были отношения. А потом ко мне пришла ее мать и сообщила, что ее дочь от моего сына беременна. Для меня это было непостижимо: мы не имели права жениться, пока у нас для этого не было средств. И вообще, как она могла позволить себе вступать в отношения в таком молодом возрасте? Я посоветовала им сделать аборт и, более того, дала на него денег. Деньги они взяли, но аборт не сделали. Девушка бросила школу, уехала куда-то к родственникам и там родила. Больше о ней мы ничего не слышали. Она приехала к матери на похороны и зашла ко мне. Сына на тот момент уже не было в живых. Предложила помощь, но я не считала себя вправе ее о чем-то просить. Она оставила свой адрес, я не взяла. У нее родилась дочка, они живут в Америке и очень богаты.

«Жизнь – это путь. Мне осталось пройти несколько шагов»

– Н е устали так долго жить?

– Мне кажется, всем людям хочется жить. И я себя успокаиваю: сыта, в тепле, никого не беспокою – ну и хорошо! У меня есть соседка, учительница, она ослепла и оглохла, к ней приходят раз в две недели, так она живет хуже. Вот вы ко мне пришли, мы поговорили – мне уже хорошо, как меду наелась… Нужно верить в то, что надо жить. Я себя постоянно успокаиваю, уговариваю не нервничать. Я была счастлива, жила не хуже других. Вот сегодня рассматривала фотографии: в молодости я была не так безобразна, как сейчас. Красила брови, делала прическу. А губы не красила. Разговариваю каждый день с Виктором, он меня слушает, глядит с портрета. Когда я вру или нехорошо говорю, портрет краснеет.

– О чем разговариваете?

– Советуюсь с ним, спрашиваю, как мне поступить.

Долгожительница показывает снимки. В сто лет она отлично видит без очков!

– Такие вот красивые резные полочки сын делал… Не надо было его в летчики отдавать, нужно было заметить, что он художник. Сколько картин навешал – это все он делал.

Сейчас я живу не хуже других, считаю, что нужно довольствоваться тем, что есть. Телевизор у меня есть – включаю, когда хочу, мне никто не мешает, не запрещает. Единственное, на жену внука легла большая нагрузка – за мной ухаживать, а она мне вроде как никто, не кровная родственница.

– Удивительно, что близкие люди о вас не заботятся, а заботится, по сути, чужой человек.

– Да. Меня успокаивает то, что хотя бы третья часть денег от продажи дома ей достанется. Но чувствую, что терпение у нее кончается.

– О чем вы сейчас мечтаете?

– О новой кровати с хорошим матрасом. И чтобы социальные работники ходили ко мне в выходные: в субботу и воскресенье я сижу голодная. И чтобы мыши меня не донимали. Еще мечтаю, чтобы жена племянника меня забрала к себе в Москву. Здесь у меня тяжелое положение, дом наследуют трое: гражданская жена внука и две внучки. И они хотят его поскорей продать. А у меня мечта – уехать отсюда. Надежды мало, конечно, но вдруг… Мне тошно оттого, что они ждут моей смерти, чтобы разделить дом.

Жизнь – это путь. Мне осталось пройти несколько шагов. А о смерти думать бесполезно, она неизбежна и совсем скоро.

– Что дает силы жить?

– Понимаете, когда счастлив человек, мне кажется, уже жить можно. Вот я сейчас живу одна, а счастлива! Хотя мне тяжело. Я встала, чтобы покушать, разогрела обед, заварила кашу, подготовила все. Какого труда мне это стоит… Я ставлю ногу, а она подворачивается, вот-вот упаду. А счастлива я потому, что еще жива и никому не мешаю. И телевизор у меня есть, и сытая. Живая – и слава тебе господи. И ты береги себя, вовремя кушай, одевайся потеплее. А лечусь я только с помощью телевизора – там говорят, что пить от давления. Зарядкой я не занималась, спортом тоже, только вот авиационным. Мне было не до этого: я очень много работала.

Со своими частями тела я разговариваю: если что-то заболело, то глажу это место и успокаиваю. Не спится – принимаю снотворное. Закрываю дверь и говорю себе: завтра я не умру. А если и умру, то люди меня найдут, увидят через окошко.

Как всегда, прощаясь с долгожителями, я стараюсь найти более подходящие слова, чем «до свидания». Сказать «до свидания» человеку, который собирается отпраздновать 101-й день рождения и живет в добрых 180 километрах от тебя, кажется мне неуместным. Вера улыбается. Она, видимо, угадала мои мысли, потому что говорит:

– Если мы хотим встретиться снова, нам нужно поторопиться.

Когда ты молод, можешь что-то планировать на пять или десять лет. Затем становишься старше и живешь одним годом, месяцем или, наконец, одним днем, как бабушка Вера.

Некоторое время мы молча смотрим друг на друга, затем она сжимает мои руки.

– Ты могла бы мне звонить иногда? – спрашивает бабушка Вера. – Не в следующем году или месяце, а, скажем, через неделю?

Я киваю в ответ, обнимаю бабушку, и мы прощаемся.

Оксана Булавская, клинический психолог

Вэтой истории много интересных моментов и неоднозначности. У бабушки Веры уникальная способность осознанно брать на себя ответственность за свою жизнь и за все происходящее в ней. Случилось не просто абы какое событие, а именно то, что она хотела: «Я живу одна, и я счастлива, я никому не мешаю». При этом Вера любит людей, они ей интересны, она может поговорить по душам и позаботиться о незнакомом человеке. Одиночество не делает ее замкнутой, в ней нет асоциальности или угрюмости, свойственной одиноким людям. Вера осознает свои потребности даже в оценке подарков. Она вежливо, но четко дает понять, что нужно, а что – лишнее: «Ой, куда мне полотенчики?» Вера вроде бы не обижает, но для себя решает: это беру, а это нет, так как мне не нужно. За таким поведением прослеживается очень честное отношение в первую очередь к самой себе, к своему мнению, а значит, выбор в пользу ответственности за свою жизнь.

Родители заложили ей хорошее здоровье, и речь не только о генетике. У нее, по всей видимости, был хорошо образованный отец. Питание по часам, умный выборочный пост. Вполне возможно, что генетические особенности требовали именно такого отношения к ее организму, и Вере это пошло на пользу. Можно сказать, родители сформировали у нее представление о правильном питании с некоторым эффектом плацебо. Так, например, она верит, что для нее очень полезен печеный лук, и активно его ест. Вера не говорит, что безумно любила отца, но ясно оценивает то лучшее, что он смог ей дать. А он дал детям не только хорошее воспитание и задатки крепкого здоровья и здоровых привычек, но смог обеспечить качественное высшее образование и поддерживал их стремление к учебе.

Жизненная история Веры – это эффектная проверка реальности. Так в детстве она пробовала яблоки: вдруг ворованные окажутся вкуснее? Попробовала, выплюнула: поняла, что они по-прежнему кислые. Потом сама же над этим посмеялась. Честность по отношению к себе, сдобренная природным чувством юмора, – серьезный бонус в жизни бабушки Веры.

Вера поддерживала отношения с братьями и сестрами. Родители отправляли ее как младшую к старшим, не возлагая на нее свои надежды, а доверяя ей и предоставляя возможность развиваться самостоятельно. Отец находил в своей нелегкой жизни время и силы возить ее в другую деревню на телеге. А ведь ребенку достаточно всего 15 минут в день искреннего неоценивающего внимания родителя, чтобы не только почувствовать любовь и свою нужность, но и, как следствие, осознавать свое детство счастливым. Благодаря этому у Веры сформировалось ощущение: я была единственной, я была главной, я была лучшей. И это дало ей опору на всю оставшуюся жизнь. Она верит в себя, у нее блестящий аттестат, у нее есть поддержка родителей.

Вера очень бережно относится к воспоминаниям о муже, к моментам и случайностям, связанным с ним. Она прекрасно помнит, может, даже несколько идеализирует отношения с супругом. Она понимает, что самое ценное, что он мог ей дать, – это любовь, поэтому оценивает свою супружескую жизнь как самый счастливый период в жизни. Она живет в семье, где любима сама и где может дарить свою заботу и любовь детям и супругу.

Трагедия – потеря детей и мужа – не сломила Веру. Такова ее жизнь. Она приняла и нашла в себе силы и желание жить дальше. Мне нравится утверждение, что наша жизнь состоит на 10 % из того, что с нами происходит, и на 90 % – из того, как мы к этому относимся. В своем представлении бабушка Вера живет по-прежнему счастливо. И она испытывает важное осознание чувства нужности: я была нужна!

На мой взгляд, Вера, как другие престарелые люди, отчаянно нуждается в близких и семье – и она ищет эту семью. Она уже очень старенькая. Ей тяжело и все сложнее жить без помощи, она одинока, ей требуются забота и поддержка неравнодушных людей.

Бабушка Антонина

РОДИЛАСЬ 14 МАРТА 1922 ГОДА В ДМИТРОВСКОМ РАЙОНЕ МОСКОВСКОЙ ОБЛАСТИ[17].

Хотела бы еще сто лет прожить!

В больницу, где лежит долгожительница, мы едем вместе с волонтером, тоже Ольгой. Я рада, что она взяла меня с собой: Ольга давно знакома с бабушкой, а значит, больше шансов, что разговор действительно будет по душам.

Когда мы встречаемся с Ольгой, я удивляюсь, насколько нарядно она выглядит: голубое платье, туфли, прическа, маникюр. В руках – букет полевых цветов. Я делаю комплимент и интересуюсь, в связи с чем такая красота.

– В этой сельской больнице лежат в основном старички и инвалиды. В их жизни так мало впечатлений, некоторые уже и вовсе не выходят на улицу. Приезд волонтеров для них настоящий праздник, это как окно в мир. Они с такой радостью разглядывают мой наряд, вдыхают аромат духов. Им интересно, что происходит в жизни, в природе, поэтому я стараюсь всегда привозить им цветы.

Бабушки действительно встречают нас с большой радостью. Знакомятся со мной и расспрашивают Ольгу, как у нее дела. Тем временем мы начинаем с Антониной говорить о ее детстве.

– Я в восьми километрах от Рогачево родилась, в деревне Аревское. Дом у нас был деревянный, пятистенок.

Большой, красивый. А сейчас жить-то некому. Приезжайте и живите.

Антонина из тех людей, жизнь которых можно охарактеризовать пословицей «Где родился, там и пригодился». Часто людям кажется, что они находятся не там, где им следовало быть. Они испытывают недовольство или неудовлетворенность, постоянно чего-то ищут, меняют города и страны, но не находят. Однако каждый человек уникален, и его собственное место в мире может быть не за тридевять земель, а гораздо ближе. Например, там, где он находится прямо сейчас…

«Три года подряд только об одном и думали: как бы поесть»

– Детство было трудное, но в то же время раскованное и свободное. Оно выпало на период НЭПа. Крестьяне имели свою землю, крепкие хозяйства: добрую лошадку, пару коров. Строили хорошие дома. Детей в каждой семье заводили много, мы очень дружили – и мальчики, и девочки – и были предоставлены, можно сказать, самим себе. Мы не устраивали ни потасовок, ни драк, собирались и играли в самые разные детские игры, очень похожие на спорт. «Ручеек», «Гори-гори ясно». Потом начались школьные годы.

В первый год, 1930-й, всего было в изобилии, но уже организовывались колхозы. Не все благоприятно приняли эту организацию. Очень много молодых семей уехали в город. Был большой отток рабочей силы. Механизации никакой, тяжелый ручной труд. И сразу три голодных неурожайных года: 31-й, 32-й, 33-й. Хоть я и маленькая была, восемь лет, а понимала, что говорят взрослые. Осенью сеяли, всходы прекрасные, но весной на квадратный метр один колосок. И так три года подряд. Страшный голод.