100 лет жизни. Истории ровесниц века, вдохновляющие жить полной жизнью

Очевидно, что в Москву престарелую мать привез один из сыновей, когда-то осевший в столице и тоже уже пребывающий в приличном возрасте, но я все равно спрашиваю бабушку о причинах переезда – тяну ниточку, чтобы клубочек размотать.

– Там печка была, плита, надо топить, а у меня уж сил не хватало. Она, невестка: «Поедем, поедем, се будет готовое, на готовом будешь». А потом, после у них свое пошло, у меня – свое. Ну там че-то как-то не пожилось у нас… Я так-то у сына жила, а он сейчас в командировки уезжает, а меня деть некуда. Замкнýтая. А че, я одна там: она уходит на работу, он уходит, уезжает и в командировку, и везде. Вот и решили сюда… в санаторию… Вот пока тут, не знаю, куда дальше…

Интересуюсь, сколько лет теперь ее сыновьям. Один, Василий, 1950 года рождения. Другой, Михаил, 1954-го, а про третьего бабушка почему-то ничего не сказала. Родственников у Валентины, оказывается, довольно много: помимо сыновей, есть внуки, правнуки – десятка два наберется.

– У вас, наверное, много правнуков уже, да?

– Ой, много конечно, у одной внучки две дочки, у другой – четверо, у третьей – четверо…

– Они приезжают?

– Не-е-ет… Ну раньше-то приезжали к нам в деревню.

– А сейчас?

– Нет, в такую даль, куда? Они далеко живут: одна на Украине живет, а другая – в Казахстане… Или не в Казахстане? Ну не вспо-о-омнить. Вот хорошо знаю, крутится, а не вспомнить… Меня завезли сюда, в «тайгу», я сижу, как пень горелый, никого не знаю… Ни своих, ни чужих.

Вот как! Это для нас Сибирь – глухомань, а для бабушки Валентины дремучая тайга – Подмосковье.

– Не скучаете тут?

– Я скучаю по дому, по деревне по своей. Там у меня сын и два внука, так там и живут. Я бы сейчас с удовольствием уехала домой.

– Почему?

– Там же се свои, знакомые.

– А город вам не нравится?

– Нравится. Город и есть город. Се хорошо относятся, а се равно оно как чужое.

– У вас тут лес, сосны – хорошо же! Похоже на Красноярский край?

– Нет-нет. Тайга же, тайга! Природа не такая, другая.

– А туда, в родную деревню, почему вас не забирают?

– А как заберут? Сейчас никак нельзя. Я просилась туда… Но там каждый сам себе живет.

– О чем-нибудь мечтаете? Хочется чего-то очень-очень?

– Что хочется? Ничего не хочется. Сижу, сижу… Не знаю, что будет дальше. Как они отнесутся ко мне? Как схоронят? Как я умру? Бог его знает как. Как Бог даст. Не бросят же, хоть они в командировке, не бросят же се равно… Как, если умру здесь, в санита… этой, ну, где нахожусь… Как говорится, как Бог даст. Хоть бы не отказали от санатории… Тут буду жить пока. Я не знаю, как живу, никто мне ничего не говорит. Как свои бы были, посоветовали бы. Но тут не бросают меня, относятся хорошо. Давление мерят, таблеточки дадут, где что надо, так дадут. Се хорошо. Пока вот живу, живу, сижу, сижу, не знаю, что будет дальше. Что будет, то будет.

– Как вы здесь проводите время?

– Губы зажмешь, глаза закроешь и сидишь. Пень пнем теперь, сейчас… Ну молюсь я, молитвочки читаю. «Богородицу» знаю, «Отче наш» знаю, сама по себе сложишь молитвочку: «Господи, прости меня». Что-то надо делать…

– За детей, наверное, молитесь, за своих?

– Да-да. «Прости и сохрани, Боженька, сех [всех. – Авт.] нас: меня и всех детей моих, и знакомых».

– Чем вас здесь кормят?

– А что принесут, то и кушаю.

– Может, что-то особенное любите из еды?

– Какая любоф? Приносят сяко [всяко. – Авт.], как говорится: и жарено, и парено. Хорошо кормят. Напоена, накормлена, догляжона, обстирана. Никто не обижает, се готовое. В общем, се хорошо. Людям и хуже приходится… Вот только тоскую о своем доме… – будто саму себя, да и меня тоже, уговаривает бабушка Валентина, убеждает в том, что ее крест не самый тяжелый. И тут же снова впадает в уныние, и сама же себя из него вытаскивает: – Я вот так сижу, сижу, переживаю, говорю: «Слава богу, хоть меня Господь не бросает». Людя́м и хуже приходится жить, мне-то хорошо. Я и своим звоню: «Мне хорошо, вы берегите себя… Обо мне уж не беспокойтесь, мне се ладно».

Все понимаю: у каждого своя жизнь, свои проблемы, у сыновей, возможно, даже хуже со здоровьем. Но глядя на эту маленькую, смертельно одинокую бабушку, у которой тем не менее «се ладно», сердце сжимается от тоски. Может, и вправду, будь у Валентины дочка, глядишь, на иную финишную прямую вышла бы ее жизнь?

«Надоело жить, надоело жить. И куда сейчас деваться, не знаю»

Чтобы не расплакаться, пытаюсь перевести разговор на философские темы. Но философствовать людям старой закалки и особенно тем, кто всю жизнь трудился на земле, несвойственно – убеждаюсь в этом снова и снова. Хотя, возможно, отсутствие философии в привычном для нас понимании тоже философия, только с иной формой познания мира и системой знаний о нем? Как ни крути, а в рассуждениях да и во всей жизни моей героини прослеживается своя логика.

– В чем, по-вашему, смысл жизни?

– Никакой [никакого. – Авт.] не было. Так себе, роботали и роботали, куда отправили, туда и пошли. Ничего не понимали.

– Вы такую долгую жизнь прожили, чего в ней только ни было, может, о чем-то жалеете?

– Нет, не жалею. Жалей не жалей, теперь че? Как говорится, что упало, то пропало. Так прожили – свое хозяйство держали. Много мы не держали: коровенка там, подросточек, ну, курочек держали, гусей держали, уточек держали. В колхоз еще отправляли работать меня. Се успевала делать помаленечку, потихонечку.

– А вообще, много для счастья человеку надо: денег, вещей – или все это не так важно?

– А я не считала, мне хорошо было. Накормлены, напоены – и ладно. Обувались, одевались уж не по-хорошему. А где по-хорошему, где денег возьмешь? Только что продашь каку скотинку…

– И хватало всего?

– Да-а-а. Один раз в год вырастишь коровку, сдаешь ее за триста рублей – тогда дешевые были.

– Бабушка Валя, какая вы по характеру?

– Я? Вредная! (Смеемся.) Сяко бывало. Здесь с ребятишками заругаешься, горбушу стукнешь… Сяко было… Переживала.

– Вы оптимистка? Не унывали, наверное, никогда?

– Ну да, ну да… Не знаю, как сказать.

– А что вас радовало в жизни?

– Сему [всему. – Авт.] радовалась, хозяйству радовалась: и овечек держала потом, и корову. Корова отелится, теленочка надо выходить, доглядеть. Так вот и пошло, и пошло, и пошло, пошло.

Чем дольше мы беседуем с долгожительницей, тем тяжелее мне становится: о чем бы я ни спросила мою скромную собеседницу, почти все ее воспоминания и рассуждения сводятся к одному – хозяйству, трудам и заботам. Мы будто по кругу ходим. Неужели в ее длинной жизни ничего не было другого? Хватаюсь за соломинку – спрашиваю, была ли она когда-нибудь на море. И получаю ожидаемый ответ:

– Господи, какая [какое. – Авт.] там… От хозяйства не оторвешься, не бросишь же! Никого не было, чтобы доглядеть…

Напоследок пытаюсь найти причины долгожительства бабушки Валентины в генетике: ничто другое на них, как мне кажется, в ее жизни не указывает.

– А как думаете, почему вы прожили до ста лет?

– Не знаю…

– В семье у вас были долгожители?

– Сильно больших не было, но до девяноста жили… Я сама себя ругаю: «Зачем я живу?!»

– Устали жить?

– Да-а-а. Надоело жить, надоело жить. И куда сейчас деваться, не знаю… Так живу, живу, живу, живу.

За все время нашего разговора с Валентиной меня не отпускает горькая мысль: бабушка уже почти не с нами. Уходит. Постепенно потихоньку угасает. Нет у нее того, ради чего хочется цепляться за жизнь. Было – и не стало, выдернули ее из привычного сибирского быта. Обрубили корни. Знала и раньше, что нельзя стариков переселять на новое место, а теперь, благодаря бабушке из Сибири, изнутри прочувствовала, каково это – на старости лет оказаться на чужбине. Да еще в глухом одиночестве.

…Какое-то время спустя я пытаюсь узнать, как там бабушка, звоню на сотовый директору в подмосковный «санаторий». Но мне никто не отвечает. Скорее всего, в доме престарелых новый руководитель. И, наверное, нет уже среди его постояльцев моей Валентины.

Оксана Булавская, клинический психолог

Вжизни Валентины мы видим интересный парадокс. Несмотря на тяжелый труд и бесконечные заботы, ее жизнь можно назвать довольно благополучной. Единственное серьезное потрясение, о котором она упоминает, – смерть 32-летнего сына. Ее рассказ характеризуется повторяющимися мотивами, своего рода рефренами судьбы, которые отражают стабильность и ритмичность ее жизни.

Показательна фраза: не было избытка, но был достаток. Судя по всему, Валентина не испытывала крайней нужды, что было важным фактором стабильности в ее жизни. Физический труд и ведение хозяйства давали необходимую, достаточную, но не избыточную нагрузку, которая в наше время в лучшем случае заменяется спортом. Эта деятельность давала ей ощущение нужности детям, семье и обществу в целом.

Интересно отметить склонность долгожительницы к саморегуляции. Валентина часто уговаривает себя и окружающих, что ситуация терпима, даже находясь в состоянии глубокого одиночества в доме престарелых. Ее слова «У меня все хорошо. У меня все в порядке. Вы живите счастливо», обращенные к детям и внукам, показывают стремление Валентины не отягощать близких своими проблемами.

Валентина находит утешение в молитве – это тоже форма психологической саморегуляции и деятельности. Она молится не только за себя, но и за своих родных – это придает молитвам дополнительный смысл и дарит бабушке моменты единения с родными.

Однако нельзя не заметить признаки аутизации[10]. Фраза «Не могу ничего делать. Ничего не дают делать. Нет дома, нет близких рядом, не с кем говорить», ярко иллюстрирует ее состояние. Уход в себя, спровоцированный одиночеством и, возможно, начинающейся деменцией. Вывести Валентину из этого состояния становится все сложнее.

Поражает, как героиня бережно относится к чувствам родных, желая им счастья и здоровья, молясь за них и уверяя, что у нее все в порядке; искренним желанием не доставлять им беспокойства. Это свидетельствует о глубокой эмоциональной связи с семьей, которая сохраняется даже в условиях физической разлуки.

В целом мы видим картину жизни, где, несмотря на внешнее благополучие, человек сталкивается с серьезными психологическими вызовами в пожилом возрасте. Одиночество становится главной проблемой, с которой Валентина пытается справиться с помощью выработанных за жизнь механизмов саморегуляции. Однако эти механизмы не могут полностью компенсировать отсутствие теплого общения и привычной деятельности.

Бабушка Вера

РОДИЛАСЬ 18 АВГУСТА 1919 ГОДА В ТВЕРСКОЙ ОБЛАСТИ[11].

ЖИВЕТ В ТВЕРИ.

Когда морально счастлив человек, мне кажется, уже жить можно.Вот я сейчас живу одна.А я счастлива! Почему?Потому что я никому не мешаю.

По телефону бабушка Вера предупреждает, что нужно подольше стучать в окно, чтобы она открыла дверь. Меня удивляет, насколько молодой у нее голос. Она говорит, что у нее пять засовов и понадобится время, чтобы все отворить. Я так и делаю: стучу в окошко, прохожу через калитку к дому. Пока жду, примечаю возле недостроенной террасы заросшую клумбу с садовыми колокольчиками. Розовые, синие, сиреневые и белые цветы качают головками на ветру и роняют капельки росы. Вспоминаются строчки из Алексея Толстого, а вместе с ними и бабушкин палисадник в деревне, ее ситцевое синее платье в цветочек и белая косынка:

Колокольчики мои,Цветики степные!Что глядите на меня,Темно-голубые?И о чем звените выВ день веселый мая,Средь некошеной травыГоловой качая?

Колокольчики у нас росли вдоль забора, и бабушка читала нараспев этот стишок каждый раз, как мы проходили мимо. Со временем воспоминания о детстве становятся острее. Никогда не знаешь, какой запах или цветок может вернуть тебя в прошлое. Забывается плохое, если оно и было, остается только тепло. Так бывает зимой в общественном транспорте, когда сиденья холодные и садиться на них не хочется, и вообще как-то зябко и неуютно, а потом кто-то выходит на остановке, и вы занимаете нагретое им место, натягиваете варежки – вам тепло и хорошо – и едете дальше. Чувство, будто о вас позаботились. Так и здесь. Вам уже не восемь, и бабушки давно нет, но вы видите колокольчики и знаете, что есть где-то у вас ангел-хранитель, который согреет через воспоминания, ароматы, мелодии.

Слышится шум отпираемых засовов – одного, другого, третьего. Входная дверь отворяется, и я вижу бабушку. Она опирается на табуретку с колесиками – так Вера перемещается по дому.

– Покушать не хочешь? – заботливо интересуется долгожительница. – Может, поешь? Или хотя бы чаю попьешь? Давно из Москвы-то? У меня есть каша с печенкой.

Отвечаю, что сыта и что пришла к ней прямо с электрички. Предлагаю, наоборот, ее покормить. Она тоже отказывается, говорит, ела совсем недавно, и мы проходим в зал. Бабушка строго указывает, какую открыть дверь, просит распахнуть шторы. Жалуется, что в день рождения съела много сахара и теперь чувствует себя не очень.

– Оля, вот это окошко открой, чтобы проветрилось, у меня очень душно. С меня уже ручьем течет. А сетку не открывай, поняла? – командует Вера.

Я выполняю распоряжения, ставлю принесенные цветы в вазу, вручаю небольшие подарочки: бабушка на днях отпраздновала столетие.

– Ой, куда мне полотенчики? Мне вон их столько надарили! А мыло пригодится, – комментирует долгожительница мои подношения, смеется: – Мне-то вас угощать нечем.

Затем она усаживает меня напротив и спрашивает, сколько у нас времени на беседу. Я отвечаю, что часа полтора-два, если она не устанет.

«У нас была очень хорошая, дружная семья»

– Родилась я 18 августа 1919 года в Тверской области. Отец был дворянского происхождения, в царской армии обучал солдат верховой езде. За драку царица лишила его дворянства. Отца разжаловали и сослали в деревню, в Максатихинский район. Потом советская власть ему дала шестьдесят гектаров земли. Отец чем мог огородил участок. Там протекал ручей, клюква росла на болоте. Он не пил, был самым грамотным в деревне – все к нему приходили с просьбами написать письма.

Родители поженились еще до революции. У них было четверо детей до меня, а я, пятая, родилась в 1919 году, уже после революции. Мама была домохозяйкой, неграмотной, но умной. Варила хорошее пиво и квас, угощала соседских мужиков. Помню, как мужики устроили соревнования, кто больше выпьет водки. Один так напился, что свалился с ног.

Чем отец был обязан советской власти? Поскольку он был сосланный, ему дали землю и он разбогател. Детей из крестьянских и рабочих семей охотно брали в институт. Отец нанял домашнего учителя, и после обучения три моих сестры без труда поступили в школу Максимовича в Твери[12].

Она выпускала учителей начальных классов. Затем они получили возможность учиться в институте. Студентам давали общежитие и выплачивали стипендию – шестьдесят рублей. У нас была очень хорошая, дружная семья. Я не помню, чтобы нас кто-то бил или ругал.

– Что из детства особенно запомнилось?

– Помню смешной случай. Наш дом стоял возле ручья, за домом рос большой яблоневый сад. Однажды я увидела, как к нам два парня полезли за яблоками. Нарвали целые подолы рубах, идут и с удовольствием уплетают. А яблоки были очень кислые, и я подумала, что, может, они слаще, когда ворованные. Парни ушли, я обошла дом с обратной стороны, сама залезла в наш огород и сорвала яблоко. Откусила и выплюнула: оно все равно было кислым. Со смехом вспоминаю.

Отец меня возил на лошади в школу в соседнюю деревню. Я очень этим гордилась. Я маленькая была, особого внимания на меня он не обращал, не выделял среди других детей, а тут я считала себя очень важной. Потом он отправил меня к сестре в Медное. К тому времени она окончила университет в Москве, вышла замуж и вернулась в Тверскую область работать учительницей. На каникулы я ездила к родителям.

Позже случилась беда: у меня загноились глаза, развилась трахома[13]. И меня отправили к родственникам в Москву, вылечили. Когда мне было четырнадцать, брат поступил на подготовительный факультет университета в Свердловске и забрал меня к себе. Я пошла учиться на рабочий факультет[14] – это как вечерняя школа. Окончила на отлично, за год прошла трехлетний курс. Мы с братом немного голодали, конечно. Двух стипендий на жизнь не хватало, и мы каждый раз с нетерпением ждали посылок из дома.

Вспоминаю, как сама в студенчестве возвращалась из родительского дома с сумками, до отказа набитыми продуктами. Рейсовый автобус, ходивший в областной центр, в воскресенье сам был похож на набитую сумку: билетов продавали в два раза больше, чем было мест. Автобус мы брали штурмом: главное – влезть, а там как повезет. Не сможешь занять место, значит, четыре часа простоишь в проходе. Кто-то садился на ступеньки, кто-то – на свои сумки. В автобусе пахло домашними пирожками (половину которых, конечно же, съедали по пути), холодцом, пловом, котлетами – всем этим студент мог питаться еще неделю. Находилось место и для домашних заготовок, картошки, тушенки, лука. Денег родители давали мало: нечего было давать, но продуктами набивали сумку от души, не поднимешь. Зато потом в общежитии устраивали настоящий пир. Приносили у кого что было: жарили картошку с тушенкой, ели ее с хлебом и кабачковой икрой. И ведь не толстели! А когда запасы, родительские деньги и стипендия кончались, переходили на лапшу быстрого приготовления. Эх, студенчество! Душевное время!

– Голодать в детстве часто приходилось?

– Нет, у родителей было много скота, продавали творог и молоко. Их не раскулачили, потому что землю дала советская власть. Часть молока сдавали в колхоз, а излишки продавали.

«Ели и пили по расписанию»

– Знаешь, почему я сохранилась хорошо? – хитро щурясь, улыбается бабушка. – Наверное, потому, что родители заложили мне хорошее здоровье с детства. Мы ели и пили по расписанию. Отец говорил, что и в какие месяцы можно есть, соблюдали пост. Исключений ни для кого не было: дети тоже постились, не ели мясо и яйца. Яйца, кстати, вообще ели не всегда. Если курица на них посидела, мама эти яйца уже не варила.

Отец считал, что пост нужно соблюдать по-умному. Обязательно есть лук: в нем много витаминов. Сырой лук очень горький, его нужно правильно готовить. В русской печке есть такой выступ – шесток. Если печь протапливали, отец вечером клал лук на этот шесток. Печеный лук становится очень сладким. Помню, садимся возле лежанки, папа кладет лук на тарелку, чтобы остудить, и угощает нас. Так меня и приучил. До сих пор люблю такой лук! Только вместо печки теперь микроволновка. И его нужно есть обязательно: в зеленом луке одни витамины, а в луковице – другие. Но зеленый не такой полезный, его можно есть только свежий, с грядки. Короче говоря, нас очень умно кормили.

«Не жалею, что не попала в медицинский. Этого больше хотела моя мать»

– У брата Николая я прожила до семнадцати лет.

Я его очень любила. Он умер молодым. После войны ему нужно было срочно явиться на учебу, а автобус не пришел. Он пошел пешком из деревни в Тверь в легком пальтишке, простудился и умер от воспаления легких. Пенициллина тогда не было…

Рабфак я закончила на отлично и решила поступать в Москве на медицинский факультет. Мать посоветовала спросить у врача, какую специальность выбрать, но я была глупая и не спросила – решила идти на хирургический. В день, когда нужно было ехать сдавать экзамены, автобус не пришел. Я добралась на попутной телеге до Твери и потом кое-как – до Москвы. Когда приехала, уже час вовсю шли экзамены. Я показала свой вызов и попросила, чтобы мне разрешили сдавать со всеми.

«Если ты в сочинении не знаешь, как пишется какое-то слово, лучше подбери другое, в котором не сомневаешься», – учила меня мама. В итоге за сочинение, математику и иностранный язык (а я немного знала немецкий) я получила пятерки. Я так обрадовалась: значит, примут! Но когда вывесили списки зачисленных, моей фамилии там не оказалось. Выяснять в приемной комиссии, почему меня не взяли, я не стала. Решила, что поступлю на следующий год, и, грустная, я поплелась на поезд. До сих пор и не знаю, почему меня не приняли. Может, слишком молоденькая была, мне только семнадцать исполнилось – какой бы из меня получился хирург? А может, причина в том, что я не указала, на какую именно специальность поступаю…

Села я в поезд, чуть не плачу, а напротив меня – солидный мужчина в костюме: «Почему грустная такая, наверное, экзамены провалила?» «Нет, – отвечаю. – Все экзамены сдала на пятерки, а меня не взяли». «Покажи-ка, – говорит, – свои документы, а то уж больно ты красиво плетешь». Я показала. А он спросил, почему я не поехала поступать на педагогический в Тверь. Оказалось, что мой попутчик – ректор Калининского педагогического института. У него был недобор, и он искал таких, как я. Прямо с поезда он усадил меня в машину – у вокзала его ждал водитель – и отвез к приемной комиссии. Спросил, на какие специальности недобор, и меня зачислили на литературный факультет. Я сразу же получила место в общежитии.

– Жалеете, что не стали врачом?

– Я не жалею, что не попала в медицинский. Этого больше хотела моя мать. Чтобы хоть кто-то у нас стал врачом, ведь все мои сестры были учителями.

«Мне уже в раннем детстве было известно, что до брака с мужчиной сношаться нельзя»

В Свердловске Вера посещала аэроклуб, но прошла только теорию, до прыжков с парашютом дело не дошло. Должна была прыгать на параде по случаю Дня Победы, но от долгого ожидания с 16-килограммовым снаряжением за плечами она начала терять сознание, и ее унесли на носилках. Во время учебы в пединституте она услышала по радио, что такой же клуб открывают в Твери.

– Я им сказала, что закончила парашютистские курсы, но не прыгала. Показала корочки. Мне пообещали все уладить – как раз снова предстоял парад. Я познакомилась с парнем, который укладывал парашюты, и он мне очень понравился, но по иронии судьбы за мной начал ухаживать начальник аэроклуба. Однажды выхожу из института, а меня кто-то поджидает. Это был тот парень, но не один, а со своим начальником. Мы поздоровались, и тут начальник говорит: «Ой, Виктор, а парашютный домик-то я не запер, иди закрой». Устранил конкурента, чтобы остаться со мной наедине. Он признался, что хотел меня проводить. А я так рассердилась, что сорвала с него фуражку и кинула в грязь. «Я никому из вас еще согласия на свидания не давала!» – крикнула и убежала. Я была зла и обижена: он мне не нравился и вдобавок выгнал того, кто мне был симпатичен. Он на меня тоже рассердился и не простил…

На параде я прыгала последней: моя фамилия была на «Ч». И вот подходит моя очередь, нужно выбраться на крыло и прыгнуть. А помогал тот самый начальник аэроклуба. И тут он мне говорит: «Поцелуешь – помогу!» Пришлось поцеловать. Да так мы увлеклись, что я прыгнула не вовремя, самолет пролетел место посадки, и я приземлилась на жилой дом. Снесла кирпичную трубу и хорошо, что за нее зацепилась, иначе могла бы разбиться. А так – пробежала по крыше и кубарем свалилась в огород. Лежу и думаю: «Вот я тебя еще проучу, как лезть с поцелуями». Он подбегает, хватает меня на руки, несет в скорую. Все подняли панику, мол, парашютистка разбилась. Больше я в аэроклуб не ходила.

В больницу ко мне пришел мой Виктор и сказал: «Давай, чтобы не было разговоров, поженимся». Он был высокий и красивый, а я маленькая рядом с ним. Я ему говорю: «Ты сколько получаешь, шестьдесят рублей? И у меня шестьдесят рублей стипендия. А детей мы на что будем содержать? А жить где будем? И мне еще год учиться в институте». Я посоветовала ему пойти в военное летное училище, и он меня послушал. Познакомил со своей семьей. Семья оказалась состоятельная, даже машину свою имела. Его родители оценили мой поступок, поняли, что я девушка серьезная.

Через год Виктор окончил на отлично авиационное училище в Одессе. Его оставили служить штурманом и сразу хотели присвоить младшего лейтенанта. Мы сыграли свадьбу в Твери, и я уехала к нему в Одессу. Через год родила сына. Когда началась война, ему было месяца три…

Я жила на частной квартире, а муж – в казарме. Каждый день он приходил меня навещать.

– А до замужества были поклонники?

– В детстве нас всех крестили в церкви и учили богословию. Говорили, что женщина становится женщиной, только когда вступает в брак. А до этого она не должна иметь сношений – грешно. Мне уже в раннем детстве было известно, что до брака с мужчиной сношаться нельзя. Женщине положено выходить замуж после Великого поста, а следующей весной должен родиться ребенок. И пока ты не закончишь кормить ребенка, не забеременеешь. То есть три года после его рождения. Сношения с другим мужчиной, кроме мужа, очень вредны для организма – так учил преподаватель богословия, давал заветы батюшка, когда в детстве нас водили причащаться.