Исповедь изумленного палача

В моих размышлениях о собственной ответственности за произошедшее, происходящее и грядущее не хватало важного звена. Я понимал, что моя косвенная, а возможно, и прямая причастность к смерти всех этих людей способна отравить существование. Но постыдное ощущение своего могущества и превосходства тоже никуда не девалось. Скелеты из прошлого соединялись с трупами сегодняшними. Много лет назад забитый кастетом рыжий. Расстрелянный в упор предатель в аэропорту. Изощренно, садистки умерщвленная сладкая парочка.

И я был причастен ко всем трем эпизодам. Чувство сопричастности даже вознаградило меня новыми ощущениями: внутренней силы, уверенности в справедливости произошедшего, душевного равновесия. Так в чем же дело? Откуда сомнения?

Был еще один выход: воспламениться духом, выразить свою ненависть ко всему этому. Именно ненависть как более высокую степень по сравнению с неприятием. Она единственная может привести к оправданию перед высшими силами, ну а дальше, может быть, и к прощению. «Пусть ярость благородная…» Аристотель определил катарсис как очищение человеческих страстей через трагедию. Вот только ярость по щелчку пальцев не вызывается.

В любом случае показывать свою растерянность Варе было нельзя. Потому, придав лицу равнодушное выражение, я решил выиграть время самым естественным для текущей ситуации способом – поцелуем, обрывающим всякие разговоры. А сразу после продемонстрировать собственную осведомленность, обозвав ее «полезных людей», с которыми она собиралась меня знакомить, английскими шпионами.

Это вызвало у Вари явное замешательство. Тогда я поинтересовался, платят ли «полезные люди» за нежную дружбу.

Варя ответила:

– Да. У приличных людей это называется благодарностью за информацию.

Все эти детали стали позднее предметом детальных обсуждений с Артемом Ивановичем. В какой-то момент начало казаться, что Варя – центр вселенной.

Но только я это мысленно сформулировал, как прозвучал тихий приказ Грохота:

– Срочно займитесь Семагами!

Заняться предстояло мне с Вольским, надо полагать.

А дальше все раскручивалось как маховик.

Супруги Семаго

Произошли еще две семейные встречи с Семаго – мужем и женой. На первой, приятной и спокойной, мы с Арсением, как всегда, обсуждали преимущества ушедшего в небытие СССР. Почитай, все бесплатно – и образование, и медицина. А пенсионное счастье! Но все перечеркнуло смертоносное вторжение в Афганистан. Без него успешные люди наподобие Арсения счастливо и без проблем дослужили бы родине до почетных отставок. А что теперь?

Вопрос из уст обычно спокойного Семаго звучал злобно и угрожающе. Ларчик открывался просто. Это история отечества, получается, виновата. А без нее Семаго нипочем не втравился бы во всю эту гнилую и опасную для жизни историю. Даже странно, что он так нервничает, не вчера же это с ним приключилось…

Катя и Полина Семаго уединились на кухне для обсуждения кулинарных секретов. Я нашел момент попросить жену выяснить у Полины причины взбудораженности Арсения.

А мужчинам нужно было сменить тему. Мне пришла идея натолкнуть Арсения на обсуждение его бывших коллег-дипломатов. Семя попало на добрую почву и принесло плод. Все посольские – мерзкие доносчики или жалкие бездарности, были развенчаны. Но в причинах состояния самого Семаго следовало разобраться безотлагательно.

Семья отставного советского дипломата казалась дружной, супруги с виду отлично дополняли друг друга. Взгляды на жизнь главы семьи были прямолинейно незамысловатыми. Такие люди обыкновенно идут к цели, не сворачивая. Прекрасное качество даже для дипломата, если оно сопровождается солидным весом и мощной инерцией.

А тихая и незаметная Полина придавала Арсению остойчивость и равновесие – как кораблю в море. Никакая заграница и дипломатический статус не поменяли ее кулинарных пристрастий: оливье по-советски, солянка и винегрет с квашеной капустой. Или манеры носить одежду: сумка и туфли одного цвета, дома – тренировочный костюм с наброшенным на плечи платком. Волосы заплетены в косу, на лице смущенная улыбка. И все это на дальнем плане, в тени мужа.

Семейная идиллия была бесцеремонно и подло нарушена. Причиной, конечно, стала женщина. И было очевидно, какая. Графиня Варя Смолоногова, затмившая своим роскошным явлением все, что окружало Арсения. Я как наяву видел ее хватку, намертво сразившую Семаго. Бедняге оставалось, словно лунатику-аутисту, исполнять желания Вари или даже намеки на эти желания.

О деталях приходилось только догадываться. Вероятно, Варины сослуживцы из MI6 снабдили ее полным досье на Семаго, где фигурировали и дядя – действующий адмирал, и несколько друзей юности – ныне высокие чины в военно-морском ведомстве.

Семаго был обречен. Но мне пока оставалось непонятно, зачем, по большому счету, Варя в это ввязалась. Деньги? Безусловно. Но возможность шантажировать адмиралов или использовать их в каких-то других играх могла оказаться важнее денег. Так или иначе, Семаго обеспечил все возможное и невозможное для реализации сделки в Москве. Участников определили и проверили, одобрение на все этапы было получено, финансовая поддержка гарантирована.

А потом всех участников событий накрыла буря в виде прилетевшей для заключения сделки Вари. Процедура прошла без малейших задержек. Заключение сделки с иностранкой прятало, как думали простодушные моряки, все концы и фалы в воду – их родную стихию. Блистательная Варя была лицом сделки, а Семаго, ее организатор, для московских начальников оставался никем.

Детали инструкции, полученной Варей от Артема Ивановича, были известны только ей. Но я знал, что общение с Арсением Варя долго умудрялась удерживать на романтической дистанции. Типа вот-вот все должно произойти, только высокий стиль отношений мешает. Созревший плод слаще, долгая прелюдия распаляет желания.

Конструкция вдруг стала разваливаться – стремительно и неподконтрольно. Вольский зачастил к нам в гости, всякий раз совпадая по времени с четой Семаго и задушевно с ними беседуя на разные темы.

В один из таких дней произошла неприятная сцена между Арсением и Полиной, зловещий смысл которой выяснился некоторое время спустя.

Семаго остались одни на балконе, и все услышали явственный звук пощечины. Арсений появился в комнате, держась за щеку. Полина тоже появилась и глядела на мужа с ненавистью. Катя быстро увела Полину наверх, а мужчины втроем налегли на выпивку.

Напряжение, однако, продолжало нарастать, поскольку причины конфликта между супругами были непонятны. Впрочем, я догадывался, что Арсений к этому времени был уже готов принципиально поменять свою жизнь. Как можно было сравнить прекрасную комету по имени Варя с нелепой тряпичной куклой по имени Полина! Очевидно, Арсений наконец добился от Веры близости – и это затмило его сознание так безнадежно, что предотвратить выяснение отношений с женой уже не представлялось возможным.

Интересно было наблюдать и за Вольским. Похоже, ничего случайного в этой ситуации не было: отношения между Варей и Арсением разрешились долгожданной постелью именно тогда, когда планировалось. Теперь Арсений как бы поступал в распоряжение Вольского. И что с подопечным будет дальше, было известно ему одному.

Окончание истории было настолько нереально кошмарным, что я позднее запрещал себе о нем не то что думать, а даже мельком вспоминать.

Черными вестниками оказались Артем Иванович и Маргарита Генриховна. Сообщение носило самый общий и максимально деликатный характер: «Семаго трагически погибли».

«Да ладно!» – подумал я. Катя тихо заплакала и предположила автокатастрофу.

Деталей Грохоты пока не знали, но обещали выяснить. Я, впрочем, в деталях не нуждался, прекрасно все поняв и найдя способ продемонстрировать это Артему Ивановичу: сжал его руку до побелевших костяшек пальцев. При этом мы оба подбадривающе улыбались своим до слез расстроенным женам.

Когда первая волна неприятия трагической новости прошла, мы с Артемом Ивановичем оставили жен, с пристойно скорбными лицами уселись в генеральскую BMW и с ревом стартанули в сторону квартиры погибших.

Во дворе дома мельтешили полицейские в форме, узнаваемые посольские и какие-то другие неясные люди в штатском. В квартиру пускали далеко не всех. Но Артема Ивановича как высокопоставленного дипломата, уровню которого соответствовала должность резидента, и меня как его сопровождающего допустили без лишних вопросов.

Второй секретарь посольства исполнял роль экскурсовода и старательно вводил в курс дела прибывшего генерала. Перечисление фактов выглядело следующим образом: была найдена записка Арсения, адресованная Полине, в которой он сообщал жене, что уходит к другой женщине, которую страстно полюбил и ничего не может с этим поделать. В конце фигурировало что-то вроде «прости, если можешь».

А дальше – полное отсутствие ясности в последовательности событий. Кроме финальной сцены, разумеется. Арсения нашли в кухне с многочисленными колото-резаными ранами в области груди, рядом на полу лежали огромные портняжные ножницы, которыми Полина пользовалась. Она обошлась без записки и выбрала логичный для себя в этой ситуации конец, пустив пулю под подбородок.

Не совсем понятную, но трогательную деталь являли, вероятно, оставленные Полиной иконка Казанской Божьей Матери и догоревшая свеча на подоконнике.

Мы с Грохотом переглянулись. Во всем этом кошмаре был какой-то нереальный осадок, верить собственным глазам не хотелось. Но Артем Иванович нераспознаваемо тихо отдал распоряжения посольскому, коротко переговорил со старшим полицейским, и мы отправились обратно к ждущим у нас дома женам.

Ехали молча, в так называемой напряженной тишине.

Вдруг меня прорвало, и я совершенно неожиданно для себя прошипел:

– Е…ный урод!

Артем Иванович не проронил в ответ ни слова, продемонстрировав, как мне показалось, полное понимание накатившего на меня состояния.

Потом было письмо от Вари, удивившее меня теплотой и искренностью.

«Дорогой друг, ты должен простить меня, суетливую, за неожиданное для меня самой исчезновение. Какие-то события завершились, а какие-то недавно произошли, и все это требует моего срочного присутствия в Лондоне. Маму пристроила в очень дорогой дом для пожилых, где за ней присмотрят. Если вдруг и ты найдешь время ее там навестить, буду сердечно благодарна и безгранично признательна. Не смей меня забывать. Я этого не заслужила, хотя бы потому, что думаю о тебе с нежностью гораздо чаще, чем хотела бы себе позволить. Ненавижу всех этих кукловодов, которые роем вьются вокруг нас с тобой, хотя многие из них умеют быть приятными людьми.

Буду молиться за тебя и велю тебе молиться за меня. Ты никогда больше не встретишь такой женщины, как я. Сильно подозреваю, что и я такого, как ты. Я всегда буду незваным гостем в твоих снах и воспоминаниях. Прощай и думай о нас с тобой, как я – только хорошее.

Твоя В.С.»

Письмо Вари заставило меня взглянуть на все, что с ней было связано, другими глазами. Ушли цинизм и подозрения в расчетливости и продажности. Появились мысли о ее беззащитности и преданности. И сожаление, что не позволял таких мыслей себе раньше.

Завершающим событием в этой романтически кровавой истории был, как всегда, разговор с Артемом Ивановичем. Короткий и очень конкретный, не оставивший вопросов и сомнений.

Я был проинформирован о том, что там, наверху, нами всеми очень довольны. И будут просто в поросячьем восторге, если моя поездка в Северную Сан-Верде произойдет немедленно и окажется не менее эффективной, чем только что успешно завершенная история с Семаго.

Закончил Грохот так:

– Красную дорожку урод для тебя уже приготовил.

Так Грохот продемонстрировал хорошую и своевременную память о моем мимолетном высказывании про Вольского.

В ответ я едва не поперхнулся, одарив Грохота неотразимой улыбкой.

Золотодобывающая компания – моя работодательница – одобрила мне командировку в Северную Сан-Верде и сопредельные страны некоторое время назад. Оставалось сделать шаг к очередной пропасти, которая гостеприимно ожидала меня. И всех других, желающих в ней сгинуть.

Северная Сан-Верде

И вот она, Северная Сан-Верде, материализованная в моей жизни по расписанию генерала Грохота.

Я без всяких протокольных предупреждений встретился с тамошним российским послом Гаджи-Али Гаджиевым, используя свой независимый от российской официальной системы статус для налаживания неформальных дружеских отношений со всеми подряд. И это почти всегда удавалось – особенно с уставшими от постоянного самоконтроля посольскими. Гаджиев – не исключение. Я привнес в его жизнь разнообразие, о котором Гаджиев и не задумывался.

Произошла встреча в обычный, рутинный, не предвещавший сюрпризов день.

Ненависть к собственному существованию настигала чрезвычайного и полномочного посла постепенно, но некоторое время назад, наконец, настигла. Все вокруг вызывало теперь еле сдерживаемую тошноту. В окружающих он видел не подчиненных, а скользких гадов. За каждым из них тянулся хвост вызывающих оторопь обстоятельств и холодящих кровь событий. За каждым маячили московские тени могущественных фигур, гарантирующих не только дипломатическую, но и внутрипосольскую неприкосновенность. Проще говоря, никого нельзя было тронуть пальцем без санкции сверху. Вот и вертись тут, как хочешь.

«Моя обожаемая посольская шваль» – так Гаджиев называл про себя дипломатический персонал и обслугу. Называл вроде про себя, а в Конторе знали и это.

Впрочем, из общей массы выделялось несколько людей, с которыми, по мнению посла, можно было худо-бедно общаться. На первом месте в списке высился всемогущий резидент – генерал Грохот со своим превосходящим всех окружающих послов статусом. Он не был частью посольства и появлялся наездами. Ведь в зоне его ответственности была не только плохо различимая на карте Северная Сан-Верде, но и несколько других стран юга Африки.

Я стал появляться время от времени – веселый, дружелюбный, независимый. Гаджиев благодаря вездесущим слухам, конечно, предполагал, что у меня были какие-то дела с Грохотом. Впрочем, точно послу Гаджиеву это было неизвестно. Достоверно это мог знать только второй секретарь посольства, представляющий Контору и всё и вся здесь, в посольстве, контролирующий.

Внутренняя независимость – состояние притягательное. В общении со мной Гаджиев позволял себе расслабиться. И даже кое-чем поделиться, разбавляя откровенность легкой выпивкой. Например – хотя и полунамеками – отношениями с женой Ларисой. Меня уже представили ей в один из визитов.

Перед первой встречей с послом я досконально изучил оперативный материал по Гаджиеву и Кременецкой. Источников было несколько – официальных и неофициальных, связанных с бывшими сокурсниками по МГИМО и сослуживцами Гаджиева.

В сухом остатке я уяснил следующее.

Гаджиев был носителем комплексов. Самым относительно очевидным была неуверенность в себе. Она влекла необходимость самоутверждения по отношению к блестящей и успешной жене. Иллюзорная власть должности посла в мелкой африканской стране только добавляла неуверенности. Возможно, что-то было не так и в его положении православного азербайджанца. По крайней мере, христианской благодатью тут и не пахло. А вот осознание порочности окружающего мира, которая воспринималась через глубокое православное верование Гаджиева, составляло главную проблему посла в постижении ценности собственного существования во враждебном мире.

Гаджи-Али Гаджиев всю свою сорокашестилетнюю жизнь считался избранным. Сначала как отпрыск знаменитой азербайджанской семьи. Затем в качестве студента и аспиранта МГИМО. И дальше по проторенной дорожке: шаг за шагом в африканском отделе МИД до посольского поста в Северной Сан-Верде.

Но внутри Гаджи-Али всегда жило ощущение вторичности, недостаточности, недопривилегированности. Африка – почти самый низкий уровень в системе МИДа, ниже только Монголия. И это всегда сидело занозой, особенно когда Гаджиев оглядывался на русских однокурсников из хороших семей с оправданными притязаниями на европейские и североамериканские карьеры.

Лариса Кременецкая по самооценке и психологической заряженности на жизненный успех была полной противоположностью мужу. Благодаря отцу – высокопоставленному дипломату, четырехкомнатной квартире в высотке на Котельнической набережной, английской спецшколе, а затем и МГИМО Лариса с ранних лет прониклась непоколебимой верой в свою исключительность. С годами она переросла в ощущение власти: над мужчинами и женщинами, над собаками, котами и пони – при полном отсутствии ограничений. Только доминирование и владение тем, чего хочется в данный момент.

С Гаджиевым Лариса встретилась в МГИМО. Поначалу она категорически не хотела замечать среди толпы поклонников кавказца, следившего за ней влюбленными глазами. Когда Лариса наконец заметила этот неотступный взгляд, она с удовольствием начала травлю безнадежно влюбленного. Процесс включал интрижки с приятелями Гаджиева у него на глазах. Доводящие его до отчаяния аттракционы с украшением люстры снятыми при всех колготками. И с последующими играми по распознаванию ног девочек на ощупь под столом.

Демонстрация Ларисой своей власти над мужчинами включала и более жестокие номера. Например, прижженный сигаретой палец сына замминистра. Совращение секретаря партбюро, после чего бедняга запил и покончил жизнь самоубийством. Хотя, разумеется, «после этого – не значит вследствие этого».

Несмотря на такие шалости, Лариса была серьезной и способной студенткой. Мотивация у нее имелась одна из самых действенных: доказать собственную деловую и профессиональную значимость без помощи высокопоставленного отца. Судя по всему, она заслужила свой красный диплом, право поступления в аспирантуру, блестящую защиту кандидатской и предложение остаться преподавать на факультете лингвистики.

Где-то в промежутке между этими событиями, в момент слабости, крепость под осадой Гаджиева пала. За обладанием последовало супружество. Ему способствовали совпадения жизненных обстоятельств. Гаджиеву была нужна жена перед командировкой в Северную Сан-Верде, а Ларисе смертельно надоел калейдоскоп мужчин с их жалкими потугами сделать ее счастливой. Решение всегда должно было оставаться за ней. И тут под руку попался по-прежнему влюбленный Гаджиев.

Позже началась отдельная и очень специальная глава в жизни Ларисы. Ее пригласили работать консультантом в международный алмазный гигант Дом Брауде.

Артем Иванович дал мне понять, что работа Ларисы на алмазный дом стала результатом непростой игры с участием Конторы. В частности, Лариса начала поставлять весьма полезные обзоры деятельности и планов Дома Брауде в России. А потом вдруг исчезли старые секретные протоколы к договору между советским правительством и Домом Брауде. Как выяснилось, при непосредственном участии Ларисы Кременецкой.

Началась история еще в шестидесятых, в момент встречи советского премьера Алексея Косыгина и владельца мирового алмазного монополиста Дома Брауде. Тогда и появились секретные протоколы, в результате подписания которых все российские алмазы – и уральские, и сибирские – попадали под контроль монополиста и оказывались на его гранильных фабриках по всему миру. Эти-то протоколы и были украдены в Москве и попали к Кременецкой. Их доставка адресату автоматически означала бы срыв происходящих переговоров с целью отмены монополии Дома Брауде.

Организатором доставки оказался Арсений Семаго, имевший доступ через друзей к московскому сейфу с документами в МИДе и к дипломатической почте. Факт страшной смерти Арсения и Полины Семаго пока до Северной Сан-Верде не дошел – слишком недавно все произошло, да и блок на распространение информации поставили профессионально.

Мне предстояло узнать не только детали и имена участников трюка, проделанного Ларисой. С этим конторские справились бы и без меня. Ключевой вопрос – почему она вообще решилась на смертельно опасный трюк. И тут никакие психологические нюансы не могли быть лишними. Пример с Ларисой продемонстрировал глубину интереса Конторы ко всем своим сотрудникам из гражданских, включающего и нервно-психологические характеристики.

Похоже, работу на алмазный дом с одновременной службой на Контору Лариса расценила прежде всего как укрепление своей власти над всем, что шевелится. Возросла и власть ее над мужчинами, которых она умела сделать самозабвенно счастливыми посредством секса. И у случайных ее партнеров, и у постоянных любовников – у всех сносило крышу, и Кременецкая умела использовать это обстоятельство. Вероятно, ощущение всемогущества в какой-то момент снесло крышу ей самой. И она решилась на авантюру с кражей протоколов.

Примерно таким набором информации я был вооружен перед началом выполнения поручения Артема Ивановича, важной частью которого была проверка настойчивых слухов о суицидальных настроениях Гаджиева. Меня некоторым образом смущало очевидное намерение Конторы использовать «самоубийство» как способ ликвидации, а психоанализ Ларисы – как стандартный способ ее эксплуатации.

Короче говоря, я не имел ни малейшего представления о том, как подступиться к проверке намерений посла.

Частично это было связано с тем, что в общении со мной расслабленный Гаджиев становился другим человеком. Дополнительным фактором, сбивающим меня с толку, был груз информации о преступной вовлеченности парочки Гаджиев – Кременецкая в алмазные дела, масштаб которых они пока плохо себе представляли. Дело в том, что над всеми участниками алмазной аферы нависли события, о которых никто не мог иметь полного представления.

С Артемом Ивановичем мы общались почти каждый день по посольской спецсвязи. Каждый день приносил информацию, нагнетающую напряженность и ставящую меня во все более трудное положение.

Среди прочего Артем Иванович поведал, что в Северной Сан-Верде сошлись две истории – кража протоколов и еще одна скандальная афера, связанная с массовым вывозом из России золота и драгоценных камней, официально – для получения будущего миллиардного кредита в Штатах.

Понятно, что на всех разрешениях стояла премьерская подпись, не ниже. Исполнителем аферы была компания «Олимпия» и ее владелец – некто Рябошапка. Именно к нему в Штаты стекалось все вывезенное – и исчезло вместе с ним. Впрочем, след все-таки проявлялся, и по нему шли лучшие профессионалы Конторы, оставляя за собой изуродованные трупы тех, кто имел любое, даже самое отдаленное отношение к исчезнувшему богатству. Во-первых, свидетели были никому не нужны. Во-вторых, за кражу общака, а именно так приходилось квалифицировать исчезнувшие каменья и драгметаллы, должна была последовать адекватная кара.

За Рябошапкой охотились многие резидентуры по всему свету – а он, по информации Грохота, возьми да и появись в Северной Сан-Верде. Под другим именем, с гражданством Эквадора и, что еще важнее, с абсолютно другим лицом.

И вот переполненный всей этой информацией я начал осторожное и внешне легкое общение с Гаджиевым и Кременецкой. И всеми, кто эту замечательную пару окружал.

Общение – легкое-то оно легкое… Но мое внутреннее напряжение иногда доходило до предела, а однажды чуть не закончилось взрывом.

По приглашению Гаджиева я пришел в его кабинет для приятного распития джина с тоником. И нос к носу столкнулся с Кириллом Вольским. Перед глазами промелькнуло все, что имело к нему отношение. Сцены с декорациями из фильма ужасов, лица мертвых с широко открытыми глазами.

Но все как-то обошлось. Улыбчивый Гаджиев поднялся мне навстречу и полуобнял в знак приветствия. Потом представил Вольского – советника посольства в Южной Сан-Верде, приехавшего на несколько дней «для обмена опытом».

Мы с Вольским познакомились еще раз, со всеми положенными расшаркиваниями. И были немедленно приглашены на семейный обед в доме Гаджиевых.

Вечер начался с сюрприза. На обеде присутствовал незнакомец, которого пригласила Лариса. Он только вчера прилетел из Кито, столицы Эквадора. Я дернулся, вспомнив аргентинского визитера в аэропорту Витсбурга…

Лариса усадила меня по левую руку от себя, рядом с Гаджиевым. Напротив оказался равнодушный Вольский, время от времени стреляющий фотографическим взглядом в окружающих. В какой-то момент почудилось, что отвратительный красавец мне подмигнул. Захотелось подмигнуть в ответ, но не хватило решимости.

Меня несколько удивило и непривычно оживленное общение Вольского с человеком из Кито. Выражалось оно, в частности, в демонстрации недюжинной осведомленности Вольского относительно настоящего и прошлого Эквадора, будто происходила проверка знания гостя о стране проживания, вроде «Люби и знай свой родной край».

Еще одним смущающим обстоятельством стала теплая рука Ларисы, как бы невзначай приземленная на мое колено. Нехитрая операция была сокрыта изумительной красоты китайской скатертью. Я столь же мягко накрыл и слегка прижал руку Ларисы.