Исповедь изумленного палача

Алексей Соколов

Исповедь изумленного палача

В оформлении книги использованы работы художника Николая Эстиса.

© А. Соколов, 2025

© Оформление ООО «КнигИздат», 2025

* * *

Совпадения абсолютно случайны,

а подробности почти правдивы

Моей навсегда любимой

жене Наденьке так случайно,

нелепо и безвременно ушедшей

в ненавистную вечность.

Роман-посвящение,

роман-благодарность любимым —

за состоявшуюся жизнь, ненавидящим

и делавшим мне зло – за рожденный

в безжалостном противостоянии

закаленный дух и умение прощать.

Восседать в удобном кресле и бесстрастно наблюдать за происшедшими событиями, завершенными жизнями, страдающими от неизвестности друзьями, знакомыми и врагами, гордиться безграничным превосходством над ними всеми – несказанно упоительно. Мимо проплывают, просительно заглядывая мне в лицо, плохо различимые и предельно ясные тени давно ушедших и еще живущих.

Главное преимущество знатока будущего, мое преимущество – в распознавании природы встреченных людей и в знании момента ухода их из жизни. И неважно – связано это предсказание с дарованным мне смертным предвидением или с долгом исполнения Высшей воли палача по отношению к выбранным для казни персонажам.

Я наблюдаю, распознаю, знаю. Но мне не дано хотя бы на невидимую толику изменить Высшую волю.

Часть 1. Хрустальный дворец

Сразу к делу

Дождливое июльское утро 1991 года для генерал-лейтенанта Службы внешней разведки Артема Ивановича Грохота началось с телефонного звонка. Ответила жена, Маргарита Генриховна и некоторое время разговаривала с кем-то.

Потом она осторожно заглянула в дверь спальни. Увидела, что муж проснулся, но все равно полушепотом оповестила:

– Это Лев Красный.

Артем Иванович, подтянутый, для своих почти шестидесяти в хорошей физической форме, рывком сел на кровати и взял поднесенную трубку, ощущая отчетливое нежелание говорить о любом проявлении службы. Состояние некоторой отстраненности генерала Грохота от служебных дел (включая внезапные звонки, настоятельные просьбы явиться пред очи высших сил, необходимость срочно продумывать вопросы государственной важности) объясняется просто. Он находился в Москве, в очередном отпуске, и категорически не хотел вспоминать о службе.

Его семьей были любимая жена Маргарита Генриховна и обожаемая дочь Ксения. Семья стала важной частью его сложной жизни и непростой службы. Может быть, не главной частью – но требующей всей доступной ему страсти, сердечной теплоты и преданности.

Две эти женщины, такие беззащитные и такие любимые, постоянно находились на первых местах в списке его жизненных долгов. А к долгам генерал относился ответственно.

Отпуск был, как и всегда, слишком коротким. Коллеги – начальство и подчиненные теребили Артема Ивановича даже в отпуске. Но двух его обожаемых женщин следовало оградить от всего этого непроницаемой стеной. Поместить в сурдокамеру. Или в барокамеру. В общем, в хорошую какую-нибудь камеру, в башню из слоновой кости, в Хрустальный дворец из грез.

Для поддержания конструкции требовалось немного: подбрасывать, будто в топку, сконструированную информацию о собственных таинственных делах. А уж потом просто соглашаться с мнениями жены и дочери. И с выводами относительно его жизни и поступков, о которых обе не имели – и не должны были иметь – ни малейшего представления. Иногда требовались дополнительные детали, чтобы укрепить своих любимых в правоте их суждений.

В трубке послышался голос старого друга и одновременно высокого начальства – генерал-полковника Льва Красного. Голос глухой и напряженный, приглашающий генерала на разговор в здание МИДа. Опыт подсказывал: дело выйдет за рамки формальных консультаций, для которых Грохота обычно приглашали во время отпуска.

Дружили они со студенческой юности. Сначала были однокурсниками. Потом начали работу в Конторе, под крышей редакции международного аналитического журнала. Родители обоих много лет служили Конторе под дипломатическим прикрытием. Понятно, что их сыновьям Контора тоже давала зеленый свет в карьере.

В начале службы обоих послали в Африку, в джунгли, для участия в операции по спасению лидера дружественной страны, похищенного вражескими спецслужбами. Лидера не нашли. Его зверски убили, а изуродованный труп выставили на публичное обозрение – в качестве рекомендации другим лидерам, все еще колеблющимся с политической ориентацией.

Миссия по спасению провалилась, зато началась железобетонная дружба между Грохотом и Красным. Они пронесли ее через долгую жизнь, неизвестную внешнему миру, сокрытую даже от самых близких.

Встречу назначили в кабинете замминистра в высотке на Смоленской. Кабинет Красного находился в другом известном здании – Службы внешней разведки в Ясеневе.

Красный – высокий, грузный, с жесткими серыми глазами на одутловатом лице – при появлении Грохота поднялся из-за массивного дубового стола с львиными мордами. Два подчиненных Красного – полковники, с которыми Артему Ивановичу приходилось общаться и раньше, – привстали.

После коротких объятий друг и начальник заговорил без предисловий.

Ситуация была простой, но абсолютно нереальной. Гаджи-Али Гаджиева, посла России в африканской стране Северная Сан-Верде, его жену Ларису Кременецкую и бывшего представителя МИДа в соседней Южной Сан-Верде, Арсения Семаго, ныне независимого бизнес-консультанта, по только что полученным, пока не подтвержденным агентурным данным, вовлекли в измену родине – в небывалом для такой категории госслужащих масштабе.

Информация касалась двух разнородных эпизодов.

Во-первых, дела о краже документов высшей категории секретности, связанных с переговорами российского правительства с мировым алмазным монополистом – Домом Брауде. Цель переговоров – возвращение контроля над российским алмазным рынком российскому правительству. Причем в обход подписанных много лет назад тайных соглашений, публикацию которых и могли устроить знойная парочка Гаджиев – Кременецкая и примкнувший к ним Семаго.

Во-вторых, речь шла о продаже некой азиатской стране нескольких сторожевых ракетоносцев и современной дизельной подводной лодки Краснознаменного Дальневосточного флота.

В обоих случаях фигурировали подписи первых лиц российских ведомств, что делало ситуацию катастрофической для репутации как подписавших, так и ответственных. В число последних входил генерал-полковник Красный со своими подчиненными. А косвенно и генерал-лейтенант Грохот – всемогущий резидент, а значит, и верховный куратор от Конторы обеих южноафриканских стран, отвечавший за все в них происходящее, а тем более за государевых людей при должностях, в это самое происходящее вовлеченных. Прокуратор, одним словом, как подшучивали подчиненные.

Главной проблемой полученной агентурной информации была ее неясность, требующая срочной проверки и еще более срочного подтверждения.

Доклад Красного закончился, и над заседающими старшими офицерами – а за плечами у них имелись сложные и успешные операции в разных странах мира – явственно сгустились два облака. Одно – объективная проблема, связанная с полученной информацией. Другое – облако субъективных, но конкретных последствий для участников обеих историй. Конечно, если информация подтвердится.

После приступа внушительного молчания настала очередь обсуждения плана действий. Три пары глаз уперлись в Артема Ивановича в ожидании спасительного предложения, за которое все с удовольствием ухватятся и немедленно начнут действовать.

– Нужен посторонний для Службы индивидуал, знакомый с обоими Сан-Верде, которого все там знают и который отработает без шума и пыли. У меня есть такой: известный тебе Глеб Орлов, – возвестил Артем Иванович, глядя в серо-стальные глаза Красного.

Прозвучал вопрос, приведший полковников в некоторое замешательство:

– Это мой Орлов?

– Твой, твой Орлов. Только на двадцать два года старше дня вашего знакомства.

Красный встал и подошел к окну.

«Орлов какой-то», – подумали полковники. Они же не знали о давней и непростой истории, связавшей юнца Орлова и Льва Красного, в ту пору всего лишь подполковника.

Глеб Орлов: Московская предыстория

Я был одноклассником и ближайшим другом Давида, сына майора, а потом подполковника Красного – много лет, с первого класса английской спецшколы. В Москве начала шестидесятых это заведение считалось элитным, и родители отыскивали любые возможности пристроить сюда своих отпрысков.

В нашем с Давидом случае все прошло легко: я был внуком академика, а за Давида мягко попросил куратор из спецслужб. Дополнительным аргументом в моем случае была моя мама – очень молодая, невероятно красивая, брюнетка с сияющими карими глазами и тонкими чертами лица. Обычным комплиментом для нее было: «Ты похожа на артистку Фатееву, но в сто раз лучше!» И даже не будь моя мама дочерью академика, под масленым взглядом директора школы Иосифа Штольца меня зачислили бы на «ура».

Во время очередного родительского собрания в группу сраженных красотой моей мамы попал и Красный. Он не мог оторвать от нее взгляд. Красный принялся ухаживать – деликатно и ненавязчиво, неизменно получая в ответ уроки умения соблюдать строгую дистанцию. Мама была классной, порода проявлялась во всем, делая ее несравнимой и недосягаемой для других женщин, что неизменно вызывало их ненависть, а у мужчин – восхищение.

Тем не менее отношения между мамой и Красным все-таки переросли в приятельские. Однажды они даже сходили в театр. Но дальше этого, как ни старался Красный, дело не пошло. Зато я часто крутился у Красного дома, и он мог беседовать со мной на разные темы, неизменно сворачивая на маму, которая была замужем за капитаном дальнего плавания – моим отчимом, о котором сказать, в общем, нечего.

Так продолжалось несколько лет. Из первоклашки я вырос в смазливого, рослого, спортивного чувака, самбиста-разрядника, любимца не только сверстниц, но и девушек одним-двумя классами старше, что было признаком абсолютного успеха и моей дешевой гордостью. Моя дешевая же известность была связана с публичными драками за девушек, наглым поведением и изобретением неповторимых выходок на нелюбимых уроках. Чувство реальности заместилось у меня чувством вседозволенности. Жизнь была легкой, веселой, необременительной и тупо беспроблемной. Проблемы, конечно, оставались и почти всегда были связаны с социальным неравенством, порождающим унижение интеллигентских выродков. Оно могло проявиться хоть где – в московском дворе или на подмосковной даче. И в любом случае такое унижение случалось со стороны часто полууголовных сверстников, и столь же часто – с ножами, готовыми к использованию.

Из далекого будущего я наблюдаю себя тогдашнего с омерзением и пониманием неизбежности расплаты за попущенное мною же собственное отношение к подаренной мне жизни избалованного барчука. И ужасные события, которые обрушились на меня и на все мое окружение, как раз и стали такой расплатой.

Началось с ерунды. Во время подаренного мне мамочкой путешествия в Ленинград на зимние каникулы я увидел в Музее блокады Ленинграда жуткого вида кастеты и понял, что могу смастерить такие же. Из листового свинца, которым меня снабдила мама, изучавшая рентгенографию металлов на химфаке МГУ, я отлил четыре изделия разных размеров.

Полюбовавшись новыми игрушками, я стал носить одну из них с собой, нередко надевая на всякий случай на руку. А случаев было сколько угодно. У школы, где хулиганствующие сверстники ждали учеников спецшколы, чтобы отнять деньги и извозить мордами в грязи. На дачном пляже озера в Малаховке, где регулярно происходили массовые побоища благополучных юношей из окружающих дач. И просто на темных улицах где-нибудь в Удельной, где я всем своим видом, а особенно лицом, напрашивался на мордобой.

Яркой иллюстрацией этой стороны моей жизни явился случай, имевший место глубокой осенью 1969 года на углу Мещанской улицы и Банного переулка, где незадолго до полуночи стояла банда из полутора десятков полупьяных подростков, не привлекавших ни малейшего внимания местной милиции. Миновать ее по дороге от метро к своему дому я никак не мог. Банда выслала ко мне, мирно проходящему мимо, наглого рыжего свиноподобного парня. Он не мешкая порвал рукав моей шикарной канадской куртки, привезенной отчимом из очередного дальнего плавания.

Рыжий тут же получил удар кастетом по лицу. Зрелище получилось ярким: кожа на переносице лопнула и расползлась, кровь хлынула всерьез, покрыв всю свинячью морду. Рыжий пьяно промямлил: «Ты меня ударил», превратившись от боли и неожиданности в растерянного, да еще пьяного мальчишку, которого мне стало определенно жаль.

Но этим мои ощущения в тот момент, к сожалению, не ограничились. Пришел мой привычный с далекого детства дар предсмертного предвидения. Только в этом случае он явился продолжением моего истеричного состояния, что не повлияло на конечный результат – видения мертвой, раздробленной до появления мозгов головы рыжего. Потом я быстро вернулся в реальность Мещанской улицы и имел удовольствие понаблюдать на удивление ленивую реакцию банды на раскрошенное кастетом лицо рыжего – кто-то не видел, а кто-то не понял, что произошло. В результате ситуация позволила мне быстро покинуть сцену.

От потрясения и внутренней паники я пошел не к дому, а назад – к метро. Там я сел на троллейбус и проехал обратно – мимо размахивающей руками компании, окружившей скорую помощь и милицейскую машину.

Мне было сильно не по себе – сосало под ложечкой от неприятного предчувствия. Но этот эпизод был детской игрой на лужайке по сравнению с тем, что произошло двумя днями позже.

Банда развернула на меня охоту с патрулированием улиц и переулков вокруг дома. А тем временем участковый запустил дело об избиении свиноподобного рыжего.

Я не мог избежать поздних возвращений с тренировок по самбо в зале ЦСКА. Чувствуя себя зверем в загоне, мне нужно было всякий раз мухой промчать расстояние от остановки до подъезда. Путь лежал через большую арку со стороны Мещанской – и, уже во дворе, мимо помойных баков вдоль кирпичной стены электробудки, за которой следовал узкий темный проход. Тут-то, в этом самом проходе, и случилось событие, грубо и бесцеремонно повернувшее мою жизнь.

После кровавой драки по дороге домой я был готов к повторению чего-то подобного в любую секунду, а потому и надевал свой самый тяжелый и устрашающий кастет.

В тот вечер, когда я уже почти вошел в подъезд, из него выскочили двое – рыжий с подельником, явно ожидавшие меня в засаде. Они принялись бить меня металлическими прутьями – судя по резкой боли от каждого удара. Я совершил известный трюк – упал на колени, пригнув голову, и уже из этого положения изо всех сил ударил подельника рыжего кастетом по колену. Тот взвыл и повалился на бок.

В голове вертелось еще одно правило: беги, растягивай врагов и бей поодиночке. И хотя растягивать было некого, я развернулся и побежал что было духу к проходу между будкой и домом. За спиной ухали тяжкие шаги рыжего.

Мы оказались в темноте прохода, где я провел в дворовых играх все детство и мог с закрытыми глазами проскочить его насквозь, минуя куски разбитых бетонных блоков и прутья арматуры. Инстинкт опять сработал, и я, проскочив торчащие прутья, прижался спиной к кирпичной стене за секунду до того, как рыжий рухнул мне под ноги, споткнувшись и разбив себе лицо острыми осколками кирпича.

В этот момент я перестал быть собой. Погоня, страх, ненависть к безнаказанной пьяной банде, горечь от унижений, через которые пришлось пройти в разное время юности, привели меня в бешенство. Враг попытался подняться, все еще держа железный прут в руке. По этой руке и пришелся первый удар, с которого началась расправа.

Много позже, уже наблюдая прошлое, я не мог себе объяснить, как была потеряна связь моих действий с моим же интеллигентным мозгом, которым я так гордился и который делал меня, как мне хотелось верить, на несколько голов выше окружающих.

Существующая отдельно от интеллигентного меня рука с кастетом наносила удар за ударом. Сначала по вражеской руке с прутом. Потом по спине и затылку отползающего врага, визжащего при каждом ударе.

Потом все стихло. Слышны были только удары моего норовившего разорваться сердца, которому вторил пульс в висках. С тишиной пришло и спокойствие, которое, по сути, было потерей сознания.

Я стоял на коленях над растерзанным врагом и ни о чем не думал. Меня наполнял покой и четкое понимание того, что я убийца лежащего передо мной человека. Более того, меня накрыла зверская радость от того, что произошло.

Мертвое и очень тяжелое тело я оттащил в самый темный угол у стены электробудки, накрыл старым дырявым куском брезента и завалил мусором. В кромешной тьме оценить результат проделанной работы было невозможно, но я посчитал ее достаточной.

Теперь предстояло убраться незамеченным. Вернуться во двор и пройти вдоль освещенных подъездов было немыслимо. С трудом я добрался до кирпичной стены, отделяющей проход-склеп от соседнего двора, и с огромным усилием перевалился на ту сторону.

Ночь была, на счастье, темной и безлюдной. Я вышел на Переяславку, небольшую улицу с деревянными домишками на задах нашего дома, и пробрался в темноте к своему подъезду.

Оказавшись в своей комнате, я с трудом осознавал реальность, плохо понимал обращенную ко мне речь и был неспособен внятно отвечать на самые простые вопросы.

Все, что я проделал на следующее утро, происходило на автомате: принял душ, оделся, позавтракал, сел в автобус, доехал до школы.

А когда столкнулся с Давидом Красным, прошипел:

– Мне срочно нужен твой отец!

Давид завороженно смотрел на меня, будто не узнавая, поскольку все было чужим – лицо, глаза, змеиное шипение вместо голоса. Он понимал, что происходило что-то из ряда вон, не терпящее никаких вопросов.

Кудрявый Давид тряхнул головой, словно избавляясь от наваждения, и подошел к телефону-автомату у входа в школьную столовую. После короткого разговора я получил инструкцию. И, не говоря ни слова, исчез.

Потом был двор продовольственного магазина, железная дверь без вывески посреди мусорных куч и разбитых ящиков, стук в эту дверь и начало другой жизни за ее порогом.

На стук отозвался улыбчивый боец, вооруженный карабином с примкнутым штыком.

Он спросил:

– Вы Глеб Орлов?

Получив кивок, пропустил меня внутрь удивительного помещения. Оно было очень светлым из-за стеклянной крыши и отсутствия межэтажных перегородок. На уровне второго этажа его окружала галерея с несколькими дверьми, вероятно, ведущими в кабинеты местных небожителей.

На галерее стоял улыбающийся подполковник Красный, который совсем недавно превратился в главного начальника всемогущей Конторы одного из самых крупных районов столицы. Он приветливо помахал рукой, приглашая подняться по боковой лестнице.

Как и его сын часом раньше, отец явно поразился мертвенной бледности моего лица.

Какое-то время мы обходились без слов. Подполковник усадил меня на стул, положив огромные руки мне на плечи, и уставился немигающими глазами-молниями.

Первым не выдержал я и, опустив глаза в пол, почти беззвучно произнес:

– Я убил человека.

Опять звенящая тишина, пододвинутый и выпитый залпом стакан воды.

– Это была самозащита, – вылетела заготовленная мною фраза.

Опять пауза. Я дожаривался, как ягненок на вертеле. А когда дожарился, выложил все с мельчайшими деталями. Драка, засада, погоня, расправа. В общем, все, кроме ключевого слова, которое тихо произнес Красный:

– Про кастет забыл.

Я встретился глазами с полковником, обозначив согласие. Потом вперился в пол и замолчал, плохо понимая смысл происходящего.

А происходило следующее. Красный вернулся за огромный письменный стол и сделал несколько телефонных звонков. Причем ухитрялся говорить так тихо и невнятно, что ни одного слова различить было нельзя, хотя сидел я совсем близко. Во время разговора зазвонил другой аппарат. Внимание полковника было абсолютным. Я перестал узнавать Красного в этом чужом, крайне сосредоточенном великане, ничуть не напоминавшем улыбчивого и приветливого отца моего друга.

Переговоры и звонки продолжались вечность. До тех пор, пока в кабинет без стука не вошел полноватый блондин с холодными глазами, пригвоздившими меня к стулу. Блондин начал еле слышно переговариваться с Красным. Потом, вероятно, придя к решению, оба уставились на меня.

Наступило время кратких инструкций. Из уст Красного они звучали как приказ, не предполагающий ни уточнений, ни тем более возражений.

После этой встречи у меня остался номер телефона. Обязательство связываться и встречаться раз в неделю с человеком по имени Владимир Александрович, говорить с ним обо всем на свете, в том числе о событиях, связанных с ночной расправой. Я и говорил – обо всем, даже о моем тайном даре. А Владимир Александрович, разумеется, это все заносил в папочку и докладывал кому следует.

Эти встречи и редкие свидания с Красным превратились в жизненный фон. Такой же обыденный, как школа, девочки и секция самбо.

В результате события кошмарной ночи перестали иметь ко мне прямое отношение: вроде было, но не со мной, а если и со мной, то где-то в параллельном мире. Позже стала известна милицейская квалификация смерти рыжего: висяк. А к моменту окончания школы и поступления в МГУ я вполне пришел в себя и научился со всем этим существовать.

Глеб Орлов: Африканские похождения

Моя дальнейшая жизнь сложилась совершенно удивительным образом.

Страшная ночь присутствовала всегда: либо в виде воспоминаний, обрывочных и неясных, либо как незаметный фон при восприятии людей и событий. Кроме этой ночи, вспоминать пережитое было занятием скорее приятным. К сорока годам беззаботно и весело были пройдены все стандартные этапы: детство, английская спецшкола, университет, аспирантура, защита диссертации и работа в ведущем геологическом институте Академии наук. Не говоря уже о счастливом браке с гуманитарной, сказочно красивой девушкой Катей арбатского происхождения из профессорской семьи.

На этом стандартная часть моей жизни заканчивалась. А нестандартная началась незаметно: с задания дирекции моего Института сопровождать белого профессора из Южной Сан-Верде в длительной поездке по СССР для перевода его лекций. Поездка породила неформально теплые отношения между гостем и сопровождающим. И вскоре меня пригласили читать лекции в университете столицы Южной Сан-Верде Витсбурге и других городах.

В самом конце восьмидесятых в управлении внешних сношений Академии наук Южная Сан-Верде считалась суперкапиталистической страной, требующей очень специальной процедуры оформления разрешения на выезд, которая сопровождалась встречами с неясными официальными лицами в здании Президиума Академии. Эти лица профессионально приветливо советовали хорошенько запомнить и отразить в отчете детали предстоящего визита: ведь страна такая интересная, со своеобразной историей, ее еще царская Россия поддерживала во время войны с Британией. Как выяснилось много позже, не обошлось и без одобрения одного из управлений Конторы, которую и представляли приветливые люди.

И вот я оказался в стране, которая еще вчера была для советских людей вне пределов досягаемости. Этим объяснялось не только мое возбуждение, но и необычно высокий статус визита. Отсюда – состояние нереальности, в котором я пребывал во время всего путешествия. Я смотрел на себя будто со стороны, а неведомые силы направляли мои движения в нужном этим силам направлении.

После месяца бесконечных докладов в актовых залах с флагами СССР, приемов на высшем уровне и обедов в непривычно шикарных ресторанах я почувствовал себя звездой. И стал подумывать о работе в принимающей меня компании как о единственном способе все это продлить.

Потом был контракт, полусекретно переданный в Москву с оказией. Переезд с семьей в Витсбург. И медовый месяц со всем, что встретилось в новой стране обитания: работой, связанной с профессиональным общением, полевыми выездами по всей стране и на международные конференции с докладами, утомительной светской жизнью с бесконечными гостями к нам и ответными визитами к моим многочисленным коллегам.

Жизнь казалась полем чудес с бессчетными ячейками, которые следовало заполнить удивительными обстоятельствами, событиями и впечатлениями. Так нашли свои ячейки двухэтажный дом и Toyota, предоставленные компанией. Частные звериные заповедники с ночными банкетами на открытом воздухе, вокруг огня или при свечах. Декольтированные дамы в бриллиантах и вышколенные негры в белых смокингах. Бутылка шампанского, распитая на южной оконечности Африки, в месте слияния Индийского и Атлантического океанов. Оперные ложи для специальных гостей. И многое-многое другое, о чем подчас неловко было говорить с московскими коллегами и друзьями, которые в неповторимые девяностые жили неблагополучно, а то и впроголодь.