Тень на занавеске

Заклинатель перестал вращаться и застыл неподвижно; Черный Кот замурлыкал – и к этому урчанию странным образом примешивалось самодовольное хихиканье человеческого существа. Где же Марш слышал раньше подобные звуки?

Он попытался было покинуть малоприятную ванну, но коротышка жестом остановил его.

– Оставайтесь на месте, Томас Марш; пока что все идет хорошо, но опасность еще не миновала!

Он снова посмотрел в зеркало: туманный триумвират, как он понял, усиленно совещался и внимательно изучал осколки разбитого оружия. Толку от совещания явно не было; губы шевелились все быстрей, руки жестикулировали, но ни единого звука до Марша не долетало. Стрелка часов подобралась вплотную к четверти, и тут компания разошлась в разные стороны; Бакторн опять подошел к куколке, держа в руках длинный заостренный «кинжал милосердия» (ныне они используются редко, но век назад часто исполняли роль современных устричных ножей – такие способны проникнуть в латы спешившегося всадника и пощекотать его упрятанные там, как в раковине, ребра). Рука Лекаря снова взметнулась вверх.

– Ныряй! – проревел Доктор и закрутился на своей цефалической оси; Черный Кот задрал хвост и как будто промяукал: «Ныряй!»

Голова мастера Марша скрылась под водой, но, к несчастью, рукой он держался за край ванны и, поспешно ее отдергивая, слегка поцарапался о ржавый гвоздь, торчавший сбоку. Боль была острее, чем бывает обычно при таких незначительных оказиях, и, тотчас снова вынырнув, Марш увидел в зеркале, что в мизинце восковой куклы торчит кинжал Лекаря, пригвоздивший ее, судя по всему, к дверце шифоньера.

– Вот уж поистине были на волоске! – воскликнул Заклинатель. – В следующий раз ныряйте проворнее, а то как пить дать поплатитесь жизнью. Ну ладно, мастер Марш, не унывайте; однако же будьте настороже. Они опять промахнулись, дадим им время подумать!

Он смахнул со лба пот, обильно выступивший изо всех пор от напряженных усилий. Черный мурлыка вспрыгнул на край ванны и уставился ныряльщику прямо в лицо; в его аквамариновых глазах плясали дьявольские искры, но этот косящий взгляд нельзя было не узнать: он был тот самый, знакомый!

Возможно ли такое? Черты кошачьи, но выражение – давешнего Фигляра! Был ли скоморох котом? Или кот скоморохом? Все это пребывало в тайне, и один бог знает, как долго вглядывался бы Марш в кошачьи глаза, но Альдровандо снова указал ему на магическое зеркало.

Страшное беспокойство, чтобы не сказать смятение, охватило заговорщиков. Госпожа Изабел пристально рассматривала раненую руку куклы; Хосе помогал зелейщику снаряжать порохом и пулями громадный карабин. Груз был тяжел, но Эразм, похоже, на сей раз вознамерился любой ценой достигнуть цели. Пока он загонял пули в дуло карабина, руки его немного дрожали, а морщинистые щеки заливала бледность, однако удивление в нем явно преобладало над страхом, и никаких признаков нерешительности не наблюдалось. Дождавшись, когда стрелка часов начала приближаться к половине десятого, он встал как вкопанный перед восковым изображением и взмахом свободной руки предостерег сотоварищей, а едва те поспешно разбежались по сторонам, вскинул карабин и нацелил его на мишень, находившуюся в каком-то полуфуте. Когда туманный супостат приготовился спустить курок, Марш снова нырнул с головой, и гром выстрела смешался у него в ушах с плеском воды. Погружение длилось лишь несколько мгновений, но и за это время Марш чуть не задохнулся. Выпрыгнув наружу, он наткнулся взглядом на зеркало: там – или ему почудилось? – виднелось мертвое тело Лекаря из Фолкстона, лежавшее на полу будуара; голова была разнесена на куски, рука все еще сжимала ложе разорвавшегося карабина.

Больше он не видел ничего; голова у него закружилась, сознание стало мутиться, комната поплыла перед глазами; последним, что он запомнил перед тем, как упасть на пол, были хриплый приглушенный хохот и мяуканье кота!

На следующее утро слуга мастера Марша с удивлением обнаружил своего хозяина перед дверью скромной гостиницы, где тот остановился. Одежда его была порвана и сильно перепачкана, и как же потрясло честного Ральфа то, что такой степенный и благоразумный человек, как мастер Марш из Марстона, ударился в разгул, пожертвовав, скорее всего, выгодной сделкой ради полуночной попойки или ласк какой-то деревенской вертихвостки. Но он удивился десятикратно, когда, проделав в молчании обратный путь и добравшись в полдень до Холла, они застали там полнейший беспорядок. На пороге не показалась жена, чтобы приветствовать супруга улыбкой кроткой приязни; не вышел паж, чтобы придержать его стремя и принять перчатки, шляпу и хлыст. Двери были распахнуты, в комнатах царил непонятный разор, слуги обоего пола выглядывали из-за углов и сновали туда-сюда, как потревоженные муравьи. Хозяйки дома нигде не удалось обнаружить.

Хосе тоже пропал; в последний раз его видели накануне днем, когда он сломя голову скакал на лошади в направлении Фолкстона; на вопрос садовника Ходжа он бросил, что везет срочное письмо хозяйки. Тощий подручный Эразма Бакторна рассказал, что паж в спешке вызвал его хозяина приблизительно в шесть и они ускакали вместе, надо полагать, в сторону Холла – где, по всей видимости, внезапно возникла срочная нужда в его услугах. С тех пор Ходж их не видел; серый коб, однако, поздно ночью вернулся домой без всадника, с незатянутой подпругой и сбившимся седлом.

Мастер Эразм Бакторн тоже с тех пор пропал. Тщательно обыскали окрестности, но это не дало результата; в конце концов все остановились на предположении, что он по какой-то причине вместе с пажом и его бесчестной госпожой пустился в бега. Та прихватила с собой денежный сундук, различные ценности, столовое серебро и дорогие украшения. Будуар был весь перевернут вверх дном; шифоньер и комод стояли открытые и пустые; исчез даже ковер – предмет роскоши, недавно вошедший в моду в Англии. Марш, однако, не сумел найти ни малейшего следа фантастической сцены, явившейся ему прошлой ночью.

Соседи немало дивились его истории; одни подозревали, что он сошел с ума, другие – что он всего-навсего воспользовался привилегиями, на которые, как путешественник, имел неоспоримое право. Верный Ральф ничего не говорил, а только пожимал плечами и потихоньку изображал жестами, будто подносит к губам чарку. В самом деле, скоро среди соседей мастера Марша возобладало мнение, что он, говоря попросту, в тот вечер хлебнул лишку и все, о чем он так подробно распространялся, было не более чем сном. Оно получило дополнительное подкрепление, когда от тех, кто, подталкиваемый любопытством, решил самолично посетить лесистый пригорок Олдингтон-Маунт, стало известно, что ничего похожего на описанное здание, а равно и другого жилья там не обнаружилось, разве что найден полуразвалившийся невысокий дом, служивший некогда увеселительным заведением. «Котофей и Весельчак», как звалось строение, долгое время простоял заброшенным, но на нем все еще красовалась сломанная вывеска, и внимательный наблюдатель мог различить там грубо намалеванный портрет животного, давшего дому свое имя. Предполагалось, что развалины до сих пор служат укрытием прибрежным контрабандистам, правда признаков присутствия ученых мужей со скоморохами там не находили, и мудрец Альдровандо, которого многие помнили по ярмарке, нигде в округе больше не показывался.

О беглецах ничего в точности не удалось выяснить. Той ночью видели, как покидает бухту лодка одного старого рыбака, промышлявшего в водах близ города, и, по словам некоторых, на борту была не только обычная команда – Карден с сыном; а когда после шторма суденышко нашли кверху килем у зыбучих песков Гудвин-Сэндз, был сделан вывод, что его прибило туда ночью и все, кто находился на борту, погибли.

Из малышки Мэриан, брошенной блудодейкой-матерью, выросла милейшая и очень красивая девица. Вдобавок она сделалась наследницей Марстон-холла, и через ее брак с одним из Инголдсби имение перешло к этому семейству.

Тут рассказ миссис Батерби подходит к концу.

И вот загадка: во времена моего деда, когда старый Холл сносили, среди обломков обнаружили человеческий скелет. В какой именно части здания его нашли, я так и не узнал, но останки были завернуты в истлевшую ткань, которая на воздухе сразу распалась на куски, и прежде, по всей видимости, это был ковер. Кости сохранились отлично, однако не хватало одной руки и был сильно поврежден – возможно, киркой работника – череп. Рядом лежал замшелый ствол старомодного пистоля и ржавый кусок железа, в котором один из работников, более сведущий, чем остальные, распознал деталь замка, но ничего, что хотя бы отдаленно напоминало оружейный ствол, найдено не было.

В галерее Таппингтона до сих пор висит портрет красавицы Мэриан, и рядом другой, изображающий молодого человека в цвете лет – ее отца, как уверяет миссис Батерби. Лицо у него кроткое и немного печальное, лоб высокий; бородка клинышком и усы соответствуют моде семнадцатого века. Мизинец левой руки, где принято носить печатку, отсутствует, и при внимательном изучении можно заметить, что его записал какой-то позднейший художник. Не исключено, что это дань традиции, которая, по свидетельству миссис Батерби, утверждает, что фалангу пальца у него пришлось ампутировать из-за гангрены. Если на портрете действительно тот самый джентльмен, то написан он явно до его женитьбы. На картине нет ни даты, ни имени художника, но справа, чуть выше головы, имеется герб, разделенный на четыре поля, червлень и серебро; в первом поле, по червлени, серебряная лошадиная голова; внизу надпись: «Ætatis suæ 26»[7]. На обратной стороне видно следующее клеймо, принадлежащее, как считает мистер Симпкинсон, торговцу шерстью и, согласно его же догадке, являющееся монограммой, куда включены все буквы имени ТОМАС МАРШ из МАРСТОНа.

Шарлотта Ридделл

История Диармида Читтока

Глава первая

С начала нынешнего века цивилизация двигалась вперед такими гигантскими шагами и скачками, что невольно спрашиваешь себя, где мы в итоге окажемся.

Меньше чем за сто лет мы научились плавать по морям без парусов и ездить по земле со скоростью, от которой у наших предков волосы встали бы дыбом. Подобно Ариэлю, мы опоясали мир, так что ныне любое послание, отправленное даже с края света, приходит за считаные часы, а экзотические дары Востока доставляют нам прямо к двери. В наши дни простой селянин пользуется комфортом, который не снился королям былых эпох. Но парадоксальным образом все умопомрачительные достижения, вся роскошь, весь комфорт оборачиваются тем, что так называемый настоящий мужчина – сильный, смелый, крепкий духом, словом, мужчина до мозга костей, столь неотразимый для наших сердец, – постоянно пытается выскользнуть из объятий цивилизации.

В предыдущие эпохи он искренне любил и пышные балы, и тихие вечера в уютных гостиных; любил принарядиться и в компании таких же франтоватых джентльменов фланировать по Бонд-стрит и посиживать в кафе. Теперь подобное времяпрепровождение наводит на него смертельную скуку.

Теперь он предпочитает мешковатый твидовый костюм и шляпу в форме опрокинутого горшка; на пятичасовой чай его не заманишь, и хозяйки светских салонов вечно ломают голову, где найти партнеров для всех своих «очаровательных девушек».

Ну а девушки… Девушкам зачастую приходится самим обхаживать кавалеров (сплошь и рядом безуспешно): «настоящий» мужчина только и думает, как бы сбежать от них и попытать счастья с океанской волной, поохотиться на крупную дичь, приобщиться к обычаям заморских стран, где о цивилизации слыхом не слыхивали: спать в шалаше, есть что попало и вообще вести жизнь как можно более примитивную и суровую.

Прекрасный пол не разделяет этих устремлений – лишь в редких случаях женщины бегут от мира.

Бегут, как правило, не одни, а с единомышленниками, то есть с теми, кого влечет стезя настоящих мужчин. Из солидарности дамы какое-то время с энтузиазмом гоняются за быстрыми оленями и выслеживают пугливых косуль, карабкаются по скалам и покоряют горные вершины… но не испытывают ни малейшего желания проводить дни и ночи наедине с собой, тогда как мужчины не только готовы мириться с одиночеством, но сами ищут его. Вероятно, это различие лишний раз доказывает правоту магометан, полагающих, что у женщин нет души.

Что же влечет современных мужчин в дикие края? Быть может, страшные мысли, столь часто обитающие в глубине мужского сердца? Не так ли в стародавние времена жестокие муки чрезмерно отзывчивой или нечистой совести влекли в отшельнические кельи и святых, и грешников, побуждая анахоретов истязать свой дух и плоть с беспощадностью, которую нам сегодняшним трудно представить?

Так или иначе (возможно, рассказчик не вправе строить догадки), доподлинно известно одно: в 1883 году от Рождества Христова мистер Сирил Дансон, хорошо известный всему лондонскому свету, почувствовал неодолимое желание сменить обстановку.

Ему все надоело – надоели мужчины, а еще больше женщины, надоели разговоры, улицы, газеты, надоело все и вся!

По своему общественному положению он принадлежал к прослойке тех, кто безнадежно застрял между раем и адом: не настолько богат, чтобы как сыр в масле кататься, но и не настолько беден, чтобы побираться. Молодой человек происходил из хорошей семьи, имел небольшой доход, который за отсутствием деловых способностей не мог приумножить: пост в совете директоров коммерческой компании ему не светил, заняться биржевыми спекуляциями ему даже в голову не приходило; его не привлекали ни шахты, ни лошади, ни азартные игры, ни концессии, ни политика, – словом, он был просто добропорядочный английский джентльмен и жил сообразно своим представлениям о чести, а надоело ему все только оттого, что цветок, пленивший его в прекрасном саду под названием «лондонский сезон», был сорван каким-то новоиспеченным лордом – рантье с баснословными доходами.

Мистер Дансон любил прелестную деву и наивно считал, что она его тоже любит.

На современном жаргоне, он «получил по мордасам» – да так, что от удара голова пошла кругом.

Однако по прошествии нескольких недель мистер Дансон мог уже видеть вещи в их истинных пропорциях и сумел прийти к закономерному выводу, что такая девица не стоит сожалений. Но мысль удалиться «в пустыню» тем не менее посетила его и, в отличие от переменчивого чувства любви, уходить не собиралась, наоборот, прочно срослась с ним.

Да, он удалится в пустыню – это решено, – однако далее следовал отнюдь не праздный вопрос: где та пустыня, куда он удалится?

У него не было возможности искать свою пустыню в Африке, Индии и даже Америке.

Ему хватало денег на скромную жизнь джентльмена в родной Англии, но эти средства не позволяли возомнить себя новым апостолом и разъезжать по белу свету. Мир уже не тот, что был во времена святого Павла, и, кроме того, достославный апостол язычников в своих посланиях не уточняет, насколько «незначительны» его дорожные расходы – в каких конкретно суммах они выражались.

Мистер Дансон мог сколько угодно желать объехать весь земной шар – побывать на рассеянных в морях малоизученных архипелагах, провести лето на Южном полюсе, пересечь Внутреннюю Африку, своими глазами увидеть Сибирь… Но поскольку обстоятельства принуждали его усмирять желания (так отнятое от материнской груди дитя должно смириться с неизбежностью), он решил по крайней мере отряхнуть лондонский прах с ног своих и, взяв себе в товарищи единственно свою душу, потолковать начистоту с полузабытым старым другом – совестью, как только отыщет какую-никакую «пустынь» где-нибудь в Уэльсе, Шотландии или… На худой конец всегда есть Блэкстонский замок, имение Читтока.

Эврика! Это именно то, что надо. Вне всякого сомнения, дом пустует: почти три года назад Читток, тоже схлопотавший по мордасам, покинул фамильное гнездо и уехал в Лондон, рассудив, что лондонская пустыня не хуже любой другой пригодна для исцеления больной души.

Блэкстонский замок был хорошо знаком мистеру Дансону. В ранней юности он провел там незабываемый месяц, и воспоминания о тех днях отзывались в нем далекой сладостной музыкой.

Более уединенное и дивное место нельзя вообразить. Блэкстонский замок стоит на скале, откуда до ближайшего континента – если мерить по прямой, через море, – добрая тысяча миль.

Вокруг простираются великолепные охотничьи угодья; о сказочных возможностях для озерной и речной рыбалки нечего и говорить. А какой там песчаный пляж, какие болота, и лиловые от вереска горы, и широкие долины, где легендарный Финн Маккул, должно быть, веками играл со своими детьми «в шары» гигантскими обломками гранитных скал…

Да, Блэкстонский замок, расположенный практически на краю света, был бы идеальной кельей отшельника для Дансона, если никто его не опередил. С этой мыслью мистер Дансон прямиком направился в клуб «Кашел», где надеялся встретить хозяина поместья.

По воле случая он столкнулся с Читтоком в дверях клуба, и они вместе проследовали в Сент-Джеймсский парк. Несмотря на упадок духа, мистер Дансон в общем и целом выглядел как обычно, чего нельзя сказать о мистере Читтоке. Трехлетнее пребывание в большом городе, крутая перемена в образе жизни явно не пошли ему на пользу, и его приятель втайне ужаснулся, насколько может измениться человек за сравнительно короткое время.

Еще недавно это был красивый, жизнерадостный, открытый малый. Как весело и сердечно звучал его голос, как умел он для каждого найти доброе слово!

А ныне… Худой, изможденный, в потухших голубых глазах печаль и отстраненность, словно он разом состарился лет на двадцать.

Любовь творит со своими жрецами странные штуки. Одних обгладывает до костей, других раскармливает, как индюшек к Рождеству!

Мистер Дансон коротко изложил свою просьбу, и мистер Читток еще короче сообщил ему, что усадьба отдавалась внаем всего на один охотничий сезон и теперь пустует, – словом, добро пожаловать.

– Разумеется, – прибавил он после секундной заминки, – я только рад, если ты снимешь Блэкстон, но имей в виду: это место – воплощение одиночества. Ни одной живой души в радиусе двенадцати миль. Лично я ни за что не вернусь в свой старый дом. Ты хорошо подумал?

Мистер Дансон не намерен был отступать: у него нет больше сил, ему нужен покой, он устал от людей и жаждет одиночества.

– Разве всего этого нельзя найти в Лондоне? – спросил мистер Читток с мрачной улыбкой.

– Нет… Мне нужно уехать! – прозвучало в ответ.

– Все так скверно?

– Именно! Ты же не захотел остаться в Ирландии, Читток, вот и я не могу оставаться в Лондоне. И дело вовсе не в разбитом сердце, – зачем-то пояснил он, поддавшись минутному порыву, – мне просто необходимо уехать куда-нибудь подальше, где никто не будет смотреть на меня так, словно на мне крупными буквами написано: «отвергнут».

Мистер Читток кивнул: хотя его самого не отвергли, он понимает, каково это чувствовать.

– Я хочу изменить всю свою жизнь, – продолжал мистер Дансон, слегка смущаясь оттого, что его вдруг прорвало. – Хочу быть мало-мальски полезным… знать, что сделал кого-то счастливее. Вот умри я завтра, ни одна живая душа, за исключением, может быть, моего камердинера, не пожалеет обо мне. Эх, мне бы твое поместье! Но роскошь не для бедняков.

Мистер Читток не спеша прошел еще с десяток шагов, словно ничего не слышал – а если слышал, то в смысл не вникал. Потом каким-то вялым, меланхоличным тоном, так непохожим на его прежнюю речь, произнес:

– Все не так, как было, и я уже не тот… Пожалуй, я мог бы уступить тебе Блэкстон за почти символическую сумму. Случайному человеку не продал бы… разве только попадется миллионер, вроде твоего соперника-лорда! – прибавил он с деланым смехом. – Что ж, поезжай, поживи. Посмотрим, как тебе понравится сидеть одному в моем старом бараке. А если испытание пройдет успешно и ты не передумаешь покупать, я сброшу цену больше чем наполовину.

В голосе и манере мистера Читтока сквозило что-то странное, недоступное пониманию мистера Дансона, но тот оставил свое недоумение при себе и ответил:

– Отлично, старина, назови свою цену. Пусть юристы подготовят бумаги, и если я сдюжу… Как бы то ни было, для начала я арендую Блэкстон на год. А кстати…

– Что – кстати?

– Твоя юная леди тоже вышла замуж за лорда?

– Нет!

– Пусть не за лорда, но вышла? Иначе… как она живет?

– Она не замужем. Работает гувернанткой, насколько мне известно.

– Предпочла хлеб гувернантки?

– Не слишком лестно для меня, да? – уязвленно заметил мистер Читток. – Но факт есть факт. Ах, Дансон, я любил ее! Она бедна, и мне ничего не надо было от нее, только она сама, и родители ее хотели, чтобы она вышла за меня, но она наотрез отказалась. – У него на миг перехватило дыхание. – Вероятно, во мне есть что-то противное женской природе. Так или иначе, она не желает иметь со мной ничего общего – ни за какие сокровища.

– Сочувствую! Она, верно, очень хороша собой?

– Да нет, не сказал бы… Не знаю. Для меня она хороша, и я любил ее. Довольно, не будем больше говорить об этом.

Мистер Дансон прекратил расспросы. Тут пахло трагедией – чем-то таким, чего сам он даже близко не пережил и не мог постичь, а потому не имел никакого права любопытничать.

– Дорогой мой Читток, если бы я только мог добыть для тебя Галаадский бальзам! – воскликнул он.

– Если бы мог – добыл бы, не сомневаюсь, – прозвучало в ответ. – Но смертному это не под силу – нет в мире бальзама для меня.

Глава вторая

Несмотря на звучное имя, Блэкстонский замок представлял собой довольно скромное жилище. Давным-давно на этом месте стоял замок-крепость, чему есть живописное подтверждение в виде остатков старых стен и примыкавшей к дому башни. Однако теперешний Блэкстонский замок – обычный, квадратный в плане загородный особняк, достаточно вместительный для семьи с кучей детей или для приема веселых, шумных компаний – когда повзрослевшие дети начнут влюбляться и думать о замужестве или женитьбе.

В пору «телячьей юности» – в золотую, самую чистую и отрадную пору жизни, пору незрелой утренней свежести и смутно-сладостных ожиданий торжествующего полдня, – мистер Дансон получил приглашение «чувствовать себя как дома» в Блэкстонском замке, прибыв туда в год окончания школы вместе со своим однокашником Диармидом Читтоком.

Мистер Дансон навсегда сохранил в памяти ту минуту: старый мистер Читток встречает их у парадного входа, приветствуя сперва товарища своего внука, а затем, чуть ли не со слезами на глазах, и самого внука…

От одной мысли, что учтивый старосветский джентльмен никогда больше не встретит любимого внука, у мистера Дансона, совсем не склонного к сантиментам, на глаза навернулись слезы.

Прекрасный был человек – один из лучших представителей славной породы джентри, таких теперь днем с огнем не сыскать, ибо порода эта перевелась, канула в небытие вместе с невозвратным прошлым. Да, былого не вернешь, но какая потрясающая картина встает перед глазами при воспоминании об ушедшей эпохе – какой богатый колорит, какие нежные полутона, и мрачные тени, и злодеяния – увы! – невообразимые…

Едва вступив под своды просторного холла (свидетеля тех времен, когда в Ирландии всякий аристократ строил дом с размахом), мистер Дансон ощутил себя на редкость удачливым отшельником, внезапно осознав, что вожделенное одиночество не обязательно требует сурового аскетизма. Вот его дворецкий, словно все идет своим чередом и мистер Дансон просто вернулся домой из своего клуба на Пэлл-Мэлл; и лошади его стоят в конюшне, а слуги хлопочут на кухне… Конечно, обстановка не слишком изысканная, с точки зрения современных эстетических предпочтений, но разве эстетические изыски вместе со многими другими вещами не надоели ему до крайности? Он заранее знал, что Блэкстон – не передний край цивилизации, тем и хорош; однако при ближайшем рассмотрении выяснилось, что это и не самые ее задворки.

Было начало лета, и пока мистер Дансон наслаждался тишиной, покуривая после ужина сигару и глядя вдаль на бескрайние просторы океана, его охватило блаженное чувство, словно чья-то заботливая рука легла ему на сердце и незаметно забрала часть скопившейся горечи.

Устав с дороги и уверовав, что достиг желанной цели, он уснул под ласковое бормотание Атлантики глубоким, здоровым сном молодости.

На следующий день к нему пожаловал с визитом приходский священник, на другой день – местный священник, на третий – доктор.

Иными словами, его ирландская «пустыня» не была совершенно безлюдной, хотя три посетителя за трое суток не означают бурления светской жизни. К тому же все трое, каждый на свой лад, оказались занятными персонажами, каждый мог рассказать немало интересного, однако умел и слушать.

За неделю, проведенную в Блэкстонском замке, мистер Дансон свыкся с обычаями неторопливой сельской жизни. Он, с трудом выносивший чинные пятичасовые чаепития, летние приемы в саду, катания на лодке и непременные поездки в экипаже, запряженном четверкой лошадей, чтобы посетить те или иные скачки; он, вечно уклонявшийся от участия в закладке очередного первого камня, не любивший речей, избегавший балов и званых обедов; он, с некоторых пор возненавидевший лютой ненавистью лондонские сплетни, а заодно и сам Лондон, – он неожиданно для себя стал живо интересоваться почтой и каждое утро пешком ходил в деревню за свежим номером газеты, церемонно раскланиваясь с проезжавшим мимо почтальоном и в самой дружелюбной манере перебрасываясь словечком с местным лавочником.