В поисках мальчика. 2137 год

Александр Гаврилов

В поисках мальчика. 2137 год

ГЛАВА 1. Осознание потерянной части внутри себя

Я испытываю затруднения, когда пытаюсь рассказать об этом периоде моей жизни. Часть моего существования кажется мне похожей на сон, который, однако, не воспринимается как нечто фантастическое.

Мы с друзьями решили отвлечься от рутины и отправились в бар. Вечер наступил довольно быстро, и к этому времени большинство из нас уже не знали, чем заняться. Наш посёлок расположен в низине, окружённой небольшими холмами. Летом здесь всегда красиво, приезжают туристы, гуляют по холмам и поднимаются в горы, которые находятся к северу от посёлка. Но зимой выпадает много снега, ложится туман, и жизнь словно замирает. Это время, когда большинство жителей посёлка вынуждены уезжать, но не все имеют такую возможность. Летний туризм является основным источником дохода для многих, и это делает зиму особенно тяжёлой.

Но несмотря на холод и уныние, мы решили провести время вместе и отвлечься от серых будней, выбрав бар как место, где можно было ненадолго забыть о проблемах и насладиться общением с друзьями.

Наступил вечер, стемнело, и, уже порядочно набравшись, мы решили выйти на улицу. Мы стояли у входа, обсуждая что-то, но я словно был не с ними, а просто присутствовал. Внезапно я увидел, что в нашу сторону бегут несколько десятков человек, крича что-то непонятное. На лицах некоторых читалась злость, на других – испуг. Кто-то из друзей крикнул: «Бежим!» Я понял, что мы сделали что-то не так и, вероятно, нас сейчас побьют. Их было больше, и бегство казалось единственным способом избежать неприятностей.

Я оказался в странной и пугающей ситуации, когда группа людей преследовала нас. Мы бежали по улицам, сворачивали за углы и видели, как всё больше людей присоединялось к погоне. Страх охватил меня, и я уже не мог понять, почему всё это происходит.

Мы пытались убежать, но преследователи быстро нас настигали. Обычно я хорошо бегаю, но сейчас был последним. Оборачиваться не было смысла: мне казалось, что я уже слышу их совсем близко.

Когда мы свернули в очередной раз, то увидели, что и с другой стороны к нам бегут люди. Я ощущал, что они всё ближе и ближе.

Миновав последний дом вдоль по улице, мы выбежали на трассу. Там творилось что-то странное: несколько сотен людей бежали нам навстречу и что-то кричали. А те, что бежали за нами дворами, немного отстали. Выход был один – бежать по трассе в противоположном направлении, что мы и сделали. Один из моих друзей начал терять контроль над собой.

– Нам не убежать! Нужно напасть первыми, я сильный, я всех их побью! – И, развернувшись, он помчался навстречу преследователям, размахивая кулаками.

Нас осталось двое. Не знаю, куда подевались другие. Когда мы немного оторвались, я остановился и оглянулся. Оказалось, что толпа не тронула нашего друга. Все, обходя его, продолжали бежать дальше. Кто-то из проносящихся мимо лишь несколько раз толкнул его, и только. Он и сам был удивлен и, став как вкопанный, пытался разглядеть что-то позади них. И тут я понял, что бегут все вовсе не за нами. Все убегают от чего-то – и очень страшного. Туман, опустившийся на поселок, усиливался, накатывая на толпу бегущих. Что-то происходило в этом тумане, но что?.. Он быстро настигал нас, и почти все при его приближении падали на землю и пропадали в белесой дымке.

Сбежав с дороги, мы помчались в лес. Теперь нас было трое. Я опять бежал последним. Вдруг впереди меня кто-то провалился под лед. Лед под моими ногами тоже начал трескаться, и следующим провалился уже я.

На мое счастье, было неглубоко, и между льдом и водой образовалась воздушная полость. Отталкиваясь ногами от дна, удерживаясь на плаву, я увидел чуть подальше в этой же полости моего друга.

– Не шевелись! Нельзя высовываться! – прокричал он.

Справа от меня кто-то еще провалился под лед. Это была девушка, которая бежала с нами. Она также понимала, что здесь – возможность спастись. Выбираться из полыньи было уже поздно. Съежившись, она дрожала от холода и страха. Ее лицо было мне знакомо, но почему же я не мог вспомнить, где я ее видел?

Мы слышали, как мимо пробегают и отчаянно кричат люди. Кто-то упал, кто-то кого-то бил… А потом я почувствовал, как что-то приближается. Что-то огромное и покрытое туманом. Вот оно уже надо мной. Я не видел его из-подо льда, но знал, что оно изучает меня. Нечто долго и прерывисто что-то шипело, сопело и завывало, как будто кто-то спорил с кем-то на непонятном мне языке. Неожиданно я услышал зловещие слова.

– Ты не такой, тебя я убивать не буду! Ты сделаешь это сам! Будет интересно, – произнес тихий хриплый голос.

И нечто понеслось дальше – уничтожать бегущую прочь толпу людей.

Прошло некоторое время. Наступила тишина. Втроем мы вылезли из-подо льда. Вокруг лежали тела, на снегу повсюду была кровь… Тела лежали и вдоль по трассе, по которой мы убегали. Видно было, что нечто убивало людей по очереди, а не всех сразу, и некоторым удалось спастись.

На холме у дороги остановился поезд. Выжившие карабкались наверх, и мы последовали их примеру. Не помню, как мы оказались внутри. Здесь потерянно слонялись по вагонам люди. Почему-то я знал, что умею управлять этим поездом. Чувство, что туман вот-вот настигнет, заставило нас бежать по вагонам. Мы оказались в пустом машинном отсеке. Девушка, что была с нами, подбежала к приборной панели и дала гудок.

– Ждем несколько минут и уезжаем, – скомандовала она.

Впереди проходила небольшая дорога с мостом через овраг, с которой в кювет съехала полицейская машина. До нее можно было добраться, спрыгнув с поезда и пройдя пятьдесят – семьдесят метров. Полицейские заняли оборону перед машиной, но нечто не пожалело их и убило. Видно было только спины и головы, ничком уткнувшиеся в снег. Но мое внимание привлекло не это. Впереди на кочке было аккуратно сложено какое-то оружие. Мы беззащитны, а это шанс вооружиться. Девушка тоже это заметила.

– Ты не сможешь забрать его. Двери в поезде заклинило. Только ребенок сможет пролезть. А детей среди нас нет, – она посмотрела в сторону машины.

Я слышал ее слова, но не хотел в них верить. Оружие было необходимо нам для защиты.

– Ждите меня, я постараюсь вернуться быстро.

С этими словами я, нагнувшись, попытался пролезть в проем между дверями. Не сразу, но мне это удалось. Спрыгнув с поезда, я начал карабкаться по холму в сторону машины. Обернувшись, увидел ту девушку.

– Будь осторожен, мой мальчик! И поторопись, поезд скоро поедет. Я не хочу тебя потерять! – прокричала она.

Что-то изменилось. Я понял это не сразу, но почувствовал, что мальчик – это я. Не взрослый мужчина, которым я был, а маленький мальчик. Но странным образом меня это не удивило, словно я был им всегда. Мне это даже нравилось.

Подобравшись к машине, я увидел, что она намного больше, чем казалось издали. Перед ней на белом платке были аккуратно разложены красный сигнальный пистолет и красные патроны к нему. Еще здесь были какие-то красные свечки, наверное динамит. Оружия не было. Но я же видел его! Обернувшись, я заметил на теле полицейского кобуру.

Прозвучал гудок поезда. Нужно было торопиться. Заклепку получилось отстегнуть не сразу, но наконец пистолет был у меня в руках.

Снова что-то вмиг изменилось. Подул ветер. В мгновение ока вечер сменился ночью, ночь – утром, утро – днем и день – вечером, и так несколько раз. Мне кричали с поезда, чтобы я поторопился, но я мог лишь стоять как вкопанный и смотреть, как с бешеной скоростью к нему подбегают люди и грузят что-то в вагоны. Казалось, за несколько секунд он был нагружен, и вот его уже нет! Он умчался по железной дороге. Вдали был виден только дым из кабины машиниста.

В отчаянии я не понимал, что делать. Все выглядело каким-то наспех брошенным, кругом не было ни души. Солнце садилось за горы в пугающе красивый закат, который предвещал что-то темное. Сбежав с холма, я не увидел ни дороги, ни домов поселка. Наконец мне удалось отыскать железнодорожные пути. Еще не полностью стемнело. Я знал, в какую сторону уехал поезд, и знал, что поезд – это моя жизнь, но не спешил идти или бежать по рельсам. А как было бы здорово, если бы я управлял этим поездом. Ведь у меня был шанс! Быть пассажиром – плохой вариант, ведь это означает надеяться на других. Но тогда кто вытащит меня из этого тумана? Есть и третий вариант – наихудший.

Лежа на рельсах, я смотрел на звезды, которые становились все ярче.

– Иди сюда, скорее! Иди сюда! – слышал я шепот. Это ее голос, той хорошо знакомой мне девушки, это она звала меня и называла мальчиком. Но где же она? В поезде. Тогда почему я слышу ее так отчетливо, будто она сейчас рядом со мной? И кто она для меня? Ведь я знаю ее, но не могу вспомнить, откуда…

Стемнело, и я проснулся.

Вокруг были лишь темнота и холод. Я попытался привстать на лежанке из досок и тряпок. Мне удалось облокотиться на правую руку, и, прищурившись, я наконец начал понимать, где нахожусь. Сознание постепенно вернулось ко мне. Я в тюрьме. Я заключенный, осужденный на очень долгий срок. Моя клетка висит на металлическом тросе над темной пропастью.

Сон был намного приятнее, чем реальность, в которой я обнаружил себя.

Здесь от меня не зависело ничего. Я просто плыл по течению, стараясь не сойти с ума.

И я заплакал, заплакал от того, что проснулся.

– За что мне все это? За что?

ГЛАВА 2. Домашние клетки

Клетки были разными: в одних можно было ходить выпрямившись в полный рост, в других – передвигаться только нагнувшись, а иногда и ползать почти на коленях. В некоторых клетках было достаточно места, чтобы лежать нескольким людям, а в других – настолько тесно, что ноги постоянно свисали сквозь прутья. Все клетки висели над тёмной пропастью на стальных балках, закреплённые цепями.

Это было страшно, но, поскольку нас здесь было около тысячи, чувство страха притуплялось и со временем стало совсем незаметным. Больше всего внимания привлекали соседи, и именно от них чаще всего можно было ожидать неприятностей. Ближайших соседей можно было хорошо разглядеть и даже как-то подружиться. Но периодически и их меняли. Время шло медленно, и мы постепенно привыкли к своей жизни в клетках. Мы научились выживать в этих условиях, находить способы справиться с голодом и жаждой, избегать конфликтов с соседями.

Иногда здесь появлялись невменяемые, которые раскачивали клетку на общей балке. Были случаи, когда стальные балки не выдерживали, и несколько перекрытий обрушивались, ломая нижние клетки и унося жизни. Наверное, поэтому некоторые клетки отличались от других новыми швами. Надзиратели, чтобы усмирить буйных, пускали по клетке ток, но страдали от напряжения все, кто был на балке, то есть обитатели в среднем десяти клеток. Однажды так досталось и мне. Один псих так упорно выкрикивал непонятные лозунги о конце эры зелёной корпорации, что его долго не могли утихомирить. Вот тогда я, можно сказать, еле выжил. Но страха или боли почти не ощущал: желание умереть всегда казалось выходом. Наверное, здесь все считали, что выход только один: по-другому уйти отсюда было нельзя.

Иногда неудобства доставляли и соседи сверху. Они могли справлять нужду, не дожидаясь прогулки, а мылись мы только перед сменами, то есть чаще всего раз в три дня. Иногда и вовсе несколько недель не мыли – из-за каких-то проблем с водой, в которые нас не посвящали.

Несмотря на то что все мы говорили на разных языках, я старался устанавливать контакт с соседями. Возможно, нас подсаживали так специально, чтобы мы не могли понимать друг друга. Возможно, это я говорил на редком языке, а может быть, мне просто не везло с собеседниками.

Но однажды всё изменилось. Я познакомился с адекватным соседом, который оказался оптимистом и шутником. К тому же он немного разбирался в анатомии человека.

У него были хорошие тряпки, и он сплел из них гамак. Я завидовал ему, потому что достать такие тряпки было очень сложно. Мы договорились, что тот, кто будет умирать, оставит всё другому, ну если конечно его куда-нибудь не переведут. Его номер был 2225, а мой – 2220. Удивительно, но я не помнил, как оказался здесь; казалось, вся моя жизнь прошла в этой клетке. У него тоже отсутствовали какие-либо воспоминания, но что-то тянуло нас друг к другу. Если наши номера близкие, то, возможно, у нас есть что-то общее, и вместе мы сможем это вспомнить? Именно этот 2225-й и рассказал мне о сооружении, в котором нас держали.

Я думал, что мы находимся в огромной яме, но это была не яма. На самом деле мы находились в заброшенном атомном реакторе, а точнее – в градирне. Внизу, на поверхности земли, среда была почти не пригодна для жизни, поэтому нас держали здесь. А ещё внизу были какие-то лаборатории, и иногда заключенных, подцепив крючком на тросах, спускали туда вниз. Что было с ними дальше – никто не знал. Одни говорили, что там с больными узниками происходят ужасные вещи; другие, как 2225-й, видели там возможность обретения свободы. Но одно мы понимали, никто оттуда не возвращался.

Вероятно, 2225-й хотел подговорить меня на побег, но я был не из таких. Мне было здесь уже привычно. Возможно, мы все страдали от того, что находилось внизу, или я не понимаю, как это объяснить. Перед сменами, когда нас собирали в группы, была возможность обсудить всё, что происходило здесь. Все боялись спускаться вниз: считалось, что внизу высокий уровень радиации. Ведь снизу шёл тёплый пар, благодаря которому мы не замерзали зимой, когда стены быстро охлаждались. А вот о том, что за этими бетонными стенами, я ничего не знал.

Иногда в награду за хорошее поведение или за выполнение сложного поручения нам активировали наушники и включали в них музыку. Засыпать под неё и слушать всю ночь было настоящим блаженством. В эти моменты мне снились яркие и красивые сны: я видел знакомые лица, мы куда-то шли, высокие сугробы, горы, поезд, на который я наконец успел, а потом – жаркое солнце и белый песок. И всё это сопровождалось прекрасной музыкой. Я обожал эти моменты, даже если сны были страшными.

Но как нам удалось стать настолько безразличными ко всему? Несколько раз я видел, как некоторые молча прыгали в пропасть, иногда задевая и унося с собой других случайных пленников. Но никому не было до этого дела. Самоубийцу успевали заменить другим заключённым, и вот уже его вызывали на многочасовую смену.

Я не знал, сколько времени нахожусь здесь. После рабочей смены нас выпускали на прогулку. Раз в полгода нас переводили в другую клетку. Иногда с новой клеткой везло, иногда – нет. Важно было следить за руками, чтобы хватка была хорошей. Недостаточно крепко ухватишься – и всё. В лучшем случае – ушибы, в худшем – переломы. Проходя по прутьям клеток, иногда по приказу взбираясь наверх или спускаясь вниз по лестнице на стене, можно было случайно сорваться, и тогда спасти могла только ловкость рук: карабин страховочного троса часто не выдерживал. Все было старое и ненадежное. А еще казалось, что все мы – грустные, грязные и заросшие обезьяны.

Мне говорили, что я убийца. Мне показали множество фотографий моих жертв. Я ничего не помнил, но был уверен, что виновен. Их лица были мне смутно знакомы, и смотреть на них было невыносимо. В итоге я смирился со своей судьбой. Я был не нужен обществу за стеной и, что самое главное, не нужен самому себе. Какая у меня могла быть жизнь? Лишь безнадёжное существование. Мне сказали, что мои воспоминания стерли специально, чтобы я не сошёл с ума и не покончил с собой. Самоубийство – самый большой грех. Про грех мне сказал 2225-й, когда мы вместе наблюдали за очередным самоубийцей. Тогда я решил: пусть всё плывёт по течению, не нужно торопить события.

«Живи для себя», – гласила белая надпись на внутренней стене градирни. Сбоку кто-то приписал чем-то темным: «Живи в себе, ведь ты не помнишь».

Некоторые говорили, что если не понимаешь, какого цвета надпись, то это чёрный. Но для меня это был белый. Я отчётливо видел его и наслаждался им. Как же так вышло?

Говорили, что надписи на стенах оставили пленники: одни раскачивали клетку, а другие находили возможности для творчества в моменты пересменки. Здесь были и очень красивые рисунки детей или природы, такие яркие, что их было видно даже в темноте. Но слова «Живи для себя. Живи в себе, ведь ты не помнишь» мне особенно запомнились, и я постоянно произносил их про себя, чтобы успокоиться и уснуть. Кто их написал, я не знал; возможно, эти надписи были здесь уже очень давно.

Три раза в неделю нас отправляли в рабочий цех. На смену забирали сразу из всех клеток, подвешенных к одной балке. Затем смены менялись, и работать шли обитатели других балок. Во время работы мы могли увидеть дневной свет, попить воды и поесть. Забрать на двадцатичетырехчасовую смену могли в любое время суток, поэтому шорохи и скрежет металла слышались всегда, но к этому легко было привыкнуть.

В помещениях за стеной градирни располагались производственные цеха, где из различных комплектующих мы собирали какие-то крестообразные детали. Сборка, заправка различными жидкостями, покраска… В другой смене собирали что-то другое, но везде производилась отверточная сборка. Что из этого получалось на выходе – я не знал. Зато я знал, что человеческий труд был обесценен автоматизацией, и в клетках нас становилось всё больше и больше. Периода между сменами понемногу увеличивали.

Когда удавалось выйти на смену, для любого из нас это была хорошая новость. Всё-таки не везде ещё роботы справлялись со своими задачами, и стоимость их труда и обслуживания там была дороже человеческой. Вот тут без нас никак. На данную сборку требовалось всё больше сложных роботов, и стоимость их была дороже, чем мы и наш труд. Поэтому мы были здесь.

ГЛАВА 3. Проверка на продолжение

В последние дни я чувствовал себя потерянным и разбитым. Головная боль не покидала меня.

– Заключенные с номерами 1122, 1255, 1400, 1499, 1699, 1800, 1955, 2220, 2225! Повторяю, заключенные с номерами 1122, 1255, 1400, 1499, 1699, 1800, 1955,

2220, 2225 – приготовиться к выходу! – произнес в микрофон строгий женский голос.

Прожектор осветил девять клеток, выбранных для нашего выхода. Скрежет металла, звуки снижения давления в амортизаторах – верхние двери клеток автоматически открылись. Также открылся и большой общий люк на стене градирни, через который мы должны были выйти.

– На выход! У вас пять минут, время пошло! – скомандовал тот же голос.

У каждого из нас на правом ухе был наушник, частично вмонтированный в голову. Его нельзя было снять ни во время сна, ни во время еды, ни когда мы работали или мылись – никогда. Он был неотъемлемой частью нас. Я конечно уже привык к своему наушнику.

В наушник был встроен модуль объявлений. Все объявления передавались в одностороннем режиме, и звук был четким, хотя и с эхом помещения, из которого обращалась к нам надзирательница. Независимо от языка, на котором делались объявления, мы все их понимали. Это был недорогой и практичный способ доносить информацию до заключенных.

Кроме того, наушник считывал с нас какие-то данные, но я не знал наверняка, какие именно. Главное – через него иногда транслировали музыку. Тогда я ложился на бок, закрывал второе ухо, на котором не было наушника и которое мешало окружающим звукам, и наслаждался воображаемым миром и гармонией. Наверное, музыка нравилась не всем, но выбора не было. Ее просто включали. Я же кайфовал от этих звуков.

Однако было и плохое: наушник мог служить электрошоком в голову. Хорошо что в самой градирне его не включали, тут достаточно было и тока по балке. А вот на производстве при наказании их включали и было сильно больно. Мы обязаны были постоянно держать наушник на достаточном уровне заряда, особенно перед сменой. Для этого в камерах были зарядные устройства. Без достаточного уровня заряда лучше было не выходить из клетки, иначе можно было голодать еще несколько дней и получить заряд по балке за неповиновение. Если бы на смене узнали, что ты не зарядил наушник, наказание было бы гораздо более суровым. После него даже не все возвращались обратно.

– Эй, 2220-й, проснись! – позвал меня сосед. – Твой номер!

– Что произошло, 2225-й? – спросил я сонно.

– Нас вызывают на работу! Мы везучие!

– Я себя плохо чувствую. Наверно, заболел.

В моих ушах раздался пронзительный свист, как будто кто-то ковырялся в голове. Я осознал, что у меня идёт кровь из носа. В последнее время шум в ушах сопровождался носовым кровотечением, поэтому я не удивился. Наоборот, я понял, что последствия моих болячек предсказуемы.

– Ты что, с ума сошёл? Назвали восемь или девять человек. Не всех с балки вызвали, значит, работы и еды мало. Приходи в себя и залезай на эту чёртову балку. Давай, очнись, не тормози, во всяком случае, ногами. Время идёт! – Продолжая мне еще что-то кричать 2225-й полез через верхнюю дверь на балку.

– Да, иду, придержите там люк наружу, – слабо крикнул я, полагая, что меня слышит кто-то ещё, кроме моих одноклеточников.

Превозмогая боль в суставах и с тоской вспоминая окончательно ушедший сон, я, шатаясь, встал и полез по краю клетки. Верхняя дверь была высоко, а руки едва держали меня.

– Поторопитесь! – скомандовал голос надзирательницы. – У вас одна минута.

В самый последний момент я успел вытащить ноги, и верхняя дверь закрылась. Балка была на небольшой высоте от клетки, и кое-как мне удалось на неё подняться. Лениво прицепив карабин, закреплённый на поясе, к страховочному тросу вдоль балки, я пополз к стене градирни. Страха не было, но было холодно. Одежду и покрывало я оставил в клетке: брать их с собой запрещалось. В основной люк я забрался последним, да и то благодаря помощи 2225-го. Спасибо ему, он такой хороший парень, иногда заботится обо мне. Хотя, наверное, он такой со всеми. Всё дело в его характере. Мы звали его Доктор, и это прозвище было понятно на всех языках.

Он потёр руки, согревая их, и потрогал мой лоб, затем прижал одну ладонь к моей груди, а второй схватил меня за запястье.

– Живой, счастливчик! Небольшая простуда, и всё. Хорошо, что тебя вызвали, – сказал 2225-й и усадил меня на скамью.

Я с признательностью кивнул в ответ. На столе лежали кольца-переводчики, которые все уже успели надеть на указательный палец.

– Счастливчик, не то слово! – с раздражением произнес 1400-й. – Его чаще остальных вызывают. Он больше ест и чаще видит дневной свет. Хотя слабее нас и хуже работает. Не должен был дожить до этого времени.

– Я тоже рад тебя видеть, – надев кольцо, хрипло ответил я. – Наверное, я им нравлюсь. Если будет возможность, я порекомендую тебя.

1400-й нервно ухмыльнулся.

– Скажи, что я готов на всё, кроме крючка наверх, – отозвался он.

– Да и меня тоже порекомендуй, – усмехнулся 1699-й.

– Тебя в первую очередь! – ответил я.

– Ладно. Это хорошо, – добавил он.

1699-й был каким-то отстраненным, себе на уме, и все время глупо шутил про еду. Выглядел придурковатым, и поступки его были такими же. Когда смеялся, делал вид, что смотрит в другую сторону, шатался и прищуривался. Тогда он казался еще большим психом. Другие заключенные видели в нем свое печальное будущее, но только не я. Его клетка была далеко от моей, и встречались мы лишь на сменах. 1699-й, 2225-й и я говорили на одном языке. 1699-й казался предсказуемым в своих глупых поступках, а черты его лица были мне очень знакомы. Несмотря на то, что моя память была стерта, я был уверен, что мы где-то пересекались. Мне все время было жаль его, и я старался помогать ему как мог.

А еще это «ладно». Никто не придавал значения этому слову. Все думали, что это просто выражение согласия. Что-то типа «да», только «ладно». Но я чувствовал, что это не совсем так. Каждый раз, когда ему приходилось вынужденно согласиться, он говорил «ладно». Таким образом 1699-й подчеркивал, что его не поняли, но объяснять это нет смысла.

– Нашли кого слушать, ему просто везет, хаотичный же выбор этих людей. Никто из них с нами не общается, – заявил 2225-ый.

Ну и ладно на этом. В помещении, куда мы попали, было светло. На скамьях уже сидело восемь человек. Я постепенно приходил в себя. Здесь я был нужен кому-то, раз вызвали меня. Под ногами наконец был пол, и было ощутимо теплее, чем в градирне. Мы готовились к новой рабочей смене, экипировались и всё больше молчали, ожидая возможности помыться и поесть. Как же хотелось, чтобы это произошло скорее…

Кольца-переводчики были оснащены чипами, которые помогали нам общаться на любом языке. У каждого из нас в ушах были чипы, вероятно, ещё с тех времён, когда мы были на свободе. Ушные чипы заряжались от температуры тела.

Однако они не работали до тех пор, пока мы не надевали на указательный палец кольцо с сенсорной кнопкой. Режим разговора активировался, когда мы большим пальцем касались кольца на указательном. Но это необязательно, чтобы просто послушать кого-то. Когда собеседник касался кольца и начинал говорить, мы понимали его, даже если в этот момент были без кольца или не касались его. В этом случае чип работал в автоматическом режиме.