Zа право жить

– За честь…

– Девичью?

– Да пошел ты.

– Уважаю, – согласился голос. – Рюрик, и че с ними делать?

Хлопнула мина. Ни Хохол, ни Боцман не услышали ее шелестящего звука, а вот ребята в белых маскхалатах упали на грязно-белую землю за пару секунд до разрыва. У каждого свой жизненный опыт, чего уж. Потом ударила вторая, третья: начался интенсивный обстрел.

«Укропы» шмаляли наугад – просто в сторону предполагаемого противника. Поэтому мины беспорядочно падали на краю поля, рядом с дорогой, метрах в ста от разведчиков и зеков.

– Уходим, – коротко ответил Рюрик хриплым голосом.

– А этих?

– С собой…

Подгоняемые прикладами и пинками зеки бежали в сторону полуразрушенных домов. Длинную улицу разрушили всего за несколько дней. Где-то вылетели окна, в другом снесло близким разрывом стену, дом накренился. У третьего, на вишне, висела собака, вернее, то, что от нее осталось. Запах гари низко стелился над мокрой землей, где увязала обувь зеков. Ни украинские минометчики, ни польские снайперы, ни американские инструкторы не заметили странную группу из пяти человек – двух в черной униформе, трех в грязно-белых камуфляжах. Видимо, смотрели в другую сторону, где рвались мины и куда тотчас прилетел пакет «Града».

А еще через несколько секунд группа Рюрика, перемахнув через криво упавший забор из профнастила, заскочила в один из разбитых домов.

– До утра здесь будем, – сказала Рюрик и сняла каску, а потом белую, в пятнах, балаклаву.

– Ты баба, что ли? – изумился Боцман, когда увидел лицо Рюрика. – Сто лет не видел…

Рюрик сплюнула – это была все же она – и ответила простуженным голосом:

– А я зеков вообще никогда не видела! Белоснежка! Кухню проверь!

– Уже, товарищ сержант!

Рядовой с позывным «Белоснежка» шерстил кухню. И думал, что люди странные животные: «Вот война, вот эвакуация, вот снаряд в садочек. Телевизоры с собой в тыл тащат, мебель всякую, а вот чай с сахаром оставили. А ведь в чистом поле или разбитом городе пачка чая ценнее всякого телевизора».

– Чому Белоснежка? – осторожно спросил Хохол, немало подивившись странному для блатарей прозвищу.

– Так получилось, – улыбнулся Белоснежка. – Тебя напрягает?

– А не западло?

– Западло «укропом» быть. А мы в Харькове когда партизанили, под моим началом семь пацанов было. И все как на подбор, мне подмышку. Так и повелось. Говорят, суки эсбэушные до сих пор бабу с позывным «Белоснежка» ищут. И хай ищут, – он достал из рюкзака большой синий пакет.

– Ну и нехай, – согласился Хохол. Пожалуй, впервые в жизни ему стало неловко за свою кличку.

– Я ж тебя не спрашиваю, чому ты Хохол, – он ножом вспорол пакет, открыл картонную коробку: в ней лежали консервы, упаковочки всякие; повертел в руках пакетики чая, меланхолично заметил: – Хозяйский лучше.

– Хохлов я…

– Да насрать, – ответил Белоснежка, расправил ножки у горелки, поджег таблетку сухого спирта и поставил на горелку кружку с водой. – Рюрик!

– М?

– Чай, кофе?

– Витаминчик мне завари.

Рюрик села возле разбитого окна, через которое залетали мокрые снежинки пополам с дождем, и внимательно наблюдала за местностью. Белоснежка заварил ей в алюминиевой маленькой кружке розовый порошок из бумажного пакетика. Запахло киселем из детства.

Потом она присела напротив двух заключенных на корточки и уперлась в них холодным взглядом. Между ног ее покоилась СВД[2].

– Ну что, граждане бандиты, рассказывайте.

– Это кто тут бандит? – возмутился было Боцман, но тут же получил тычок локтем под ребра. – Хохол, ты шо?

– Ни шо, а ша, – отрезал Хохол. И продолжил: – Зону «Градами» начали расстреливать. Я не знаю, чьи…

И он продолжил. Как сбежал персонал колонии. Как они пекли хлеб из муки, которую привезла Нацгвардия. Как часть раздавали, тайком, по ночам, этот хлеб местным мирным жителям, меняя его на закрутки с помидорами и мочеными арбузами. Как рядовые украинских войск старательно этого не замечали, пока пьяные офицеры орали в палатках и «Щеню», и «Не вмерлу». Как их вывели на плац, а потом начали расстреливать на бегу.

– Да вы же это сами видели, не могли не видеть.

– Видели, отец, видели, – сказала сержант Рюрик и ударила пальцем по оптическому прицелу винтовки.

– Видели, а чего ж не стреляли? – с горечью сказал Хохол.

– Стреляли, – коротко ответила она.

Белоснежка протянул Хохлу хозяйскую кружку с чаем, чуть позже – Боцману:

– Странное дело – чуть подкрашенная и подслащенная горячая вода, а к жизни возвращает.

Смеркалось. Закусывали галетами, от них пахло плесенью. Рюрик приказала остальной сухой паек не трогать до утра. Но и этот внезапный ужин нагрузил мужиков теплой тяжестью в желудке, и веки сами собой поползли вниз. Первым дежурил молчаливый Белоснежка, наблюдавший за тем, как по небу ползут медленные сигнальные ракеты, как низкие облака режут очереди трассеров, а на горизонте ярко-оранжевым вспыхивают мины и снаряды самых разных калибров.

В час ночи Белоснежка неслышно потянулся, встал, пошел вдоль стенки от окна, стараясь не бренчать осколками разбитых стекол. Потом нагнулся и осторожно потряс за плечо Хохла, спящего вдоль буфета, на кухне.

– Га? – Хохол резко подорвался и врезался головой о стол.

– Цыха! Дежуришь до трех часов, потом смену будишь.

Упал на пол и немедленно захрапел.

Хохол, толком еще не проснувшись, посмотрел на АКСУ в своих руках. Такие «Ксюхи» носила охрана…

Он захотел спросить: «Это мне?», но спрашивать было не у кого. Рюрик сопела в углу, под единственным неразбитым окном, ей постелили двуспальный разодранный матрас и накидали сверху хозяйской одежды. Боец с позывным «Кот» сопел рядом, натянув армейский бушлат на ноги, а его снятые берцы служили ароматизатором помещения. Белоснежка устроился на кухне, легкий снег падал на его пуховик. Эти спали спокойно – так спят дети, солдаты и умирающие. Один Боцман стонал и ворочался во сне. Прихожей ему было мало, он метался и время от времени бился кепкой о стены.

Хохол подумал, что Боцмана надо убить первым, на всякий случай, но мысль сразу отогнал, как чужую. Прошел в комнату, где только что караулил Белоснежка, и сел на его место. В лицо дул мокрый февральский ветер Луганщины.

Все так же лупил пулемет, все так же били минометы, все так же полосовали небосвод разрывы снарядов и ракет. Разве чуть спокойнее.

Хохол вздохнул и прижал к груди автомат, глядя в бескрайнее черное небо.

Он уже убивал.

И мог бы убить сейчас. Для этого совершенно не требовался автомат. Человека можно убить даже шнурком от ботинка, когда он спит. А на того пацана понадобился просто один удар, тот упал – и затылком о бордюр. Убийство по неосторожности, всего лишь. Только вот через два дня после карантина в колонии у Юрки Хохлова трое приблатненных попытались отнять посылку. Что было в той посылке? Да так, десяток мандаринов на Новый год, разрезанных «рексами», колбаса, опять же нарезкой, да пара носков. И письмо. Вот за письмо он и взялся – ответил беспределом на беспредел. Сам потом так и не понял, как в его руках оказался штырь из старой советской кровати. Следователи удивлялись его силе. А он этим штырем убил двумя ударами двоих. Одного в глаз, второго в висок, третий успел отскочить. Вот дополнительно навесили еще срок. Его побаивались опера и охрана, не любили и блатные. Жил в одиночестве, что, впрочем, Хохла вполне себе устраивало. Вне закона. Вне любого закона. А письмо он так и не прочитал. Затоптали его в крови убитых им беспредельщиков.

Сейчас сидел он возле разбитого окна, слушая звуки далекого боя, наблюдая полеты трассеров, и думал, что, пожалуй, впервые в жизни он свободен. Четыре спящих человека доверили ему автомат. Он может встать и убить их. Они даже шевельнуться не смогут. Потом можно дождаться украинских солдат и рассказать им, как он геройствовал здесь. Может быть, ему скостят срок. Может быть, даже амнистируют. И чем черт не шутит, может быть, даже дадут медаль. И он станет украинским героем, получит пенсию, выступит по телевизору, найдет бабенку в Киеве.

Надо только убить четырех человек. Это просто, когда у тебя в руках автомат. Просто убить четырех человек, тех, кто тебя спас и напоил чаем. Хорошим чаем. С сахаром и бергамотом.

Хохол встал.

Подошел к Боцману. Тот застонал и перевернулся на другой бок. Хохол решил, что Боцман будет последним.

Или закончить Рюриком? Все же баба…

Но начал Хохол с нее.

Он подошел к куче тряпья, под которым мерно сопела Рюрик, и осторожно потрогал ее за плечо.

Та проснулась мгновенно, мгновенно же и перевернулась, тут же схватившись за ствол «АКСУ».

– Ты че?

Хохол виновато пожал плечами:

– Командир, у тебя курить есть?

– Дурак ты, Хохол, и шутки у тебя… – она вытащила непочатую пачку откуда-то из недр курточек, протянула ее Хохлу и сказала: – Оставь себе.

Хохол курил сигарету за сигаретой и, счастливый, смотрел в небо, на котором стали появляться звезды.

Боцмана, сунул ему полпачки, «Ксюху» и довольный улегся спать под кухонный стол. Жизнь налаживалась.К трем часам он забыл, кого надо будить, поэтому разбудил

Утро выдалось как всегда – по подъему, а значит, противно.

Где-то длинными очередями жгли патроны пулеметы, автоматы, рявкали автоматические пушки – ни Хохол, ни Боцман так еще и не научились отличать ЗСУ[3] от пушки БМП-2. Хохол поднялся: болели кости, затекшие на твердом полу. Рюрик уже жевала холодную кашу, флегматично глядя в окно. Белоснежка и Кот разогревали на полу кружку с кипятком.

– А де Боцман?

– По утренним делам ушел, – ответил Кот.

– А… Тоже выйду до ветра.

Легкие свои дела Хохол сделал прямо с крыльца. Потом вернулся в дом, по пути зацепив пробитое осколками ведро, и чертыхнулся. Затем он прошел прихожую, где молчал давно потухший газовый котел, вернулся в относительно теплую хату. Краем глаза вдруг увидел движение, резко повернулся.

В зале стоял Боцман и сосредоточенно доставал из серванта книгу за книгой. На обложки он не смотрел, просто поворачивал форзацем к потолку и тщательно перелистывал страницы.

– Эй, – сказал Хохол.

– А? – Боцман даже голову не повернул.

– Ты шо делаешь?

– Дело работаю. Смотри, вдруг они бабки оставили? Терпилы любят бабки в книгах оставлять.

– Чеканулся? Люди бежали отсюда. Что они, бабки бы оставили?

– Могли бы и забыть про заначку.

В этот момент с книжной полки упала крестовая отвертка. И как она там оказалась?

Хохол торопливо оглянулся:

– Мозгами поехал? Эти, – шепотом он сказал, но таким шепотом, который громче любого снаряда. – Эти тебя прямо сейчас шлепнут.

– Ой, да ладно, – легкомысленно ответил Боцман и тут же получил удар в печень.

Согнулся, захрипел, упал на колени, застонал:

– И… Ты чего???

В комнату зашел Белоснежка, сплюнул на пол:

– Вы че, сидельцы?

– Ни че, ни че… Нормально, че… Да так, поспорили о Божьих заповедях, – добавил Хохол, ухмыляясь.

В оркестр туманного военного утра вплелась новая мелодия. Но услышали ее только ополченцы.

– Лежать, всем лежать! – крикнула Рюрик.

Белоснежка мгновенно упал на пол, прямо перед стоящим на коленях тяжело дышащим Боцманом.

Через пару минут рев мотора усилился, приблизился к дому. Грязно-зеленая туша БТР остановилась возле синих ворот дома. Белоснежка, Боцман и Хохол замерли на полу в зале. Боцман сначала перестал подрыгивать, а потом и дышать на всякий случай. Кот с Рюриком встали за окном на кухне, каждый на свою сторону. Окно выходило на улицу, как раз на БТР, сломавший палисадник и смявший разноцветные старые покрышки, вкопанные наполовину в землю. Открылись десантные люки. Пехота попрыгала на землю.

В сторону дома, где засели «ополчи» и зеки, пошли двое. Пнули металлическую дверь, пробитую осколками и пулями, вошли во двор.

На кухню скользнул и Хохол, а за ним вошел уже отдышавшийся Боцман. На четвереньках вошел.

Жестами Хохол показал, мол, валите отсюда в заднюю комнату. В руках он держал неизвестно откуда взявшуюся отвертку. Боцман стащил со стола большой кухонный нож.

Скрипнула входная дверь. Кто-то из украинцев тут же споткнулся о то самое ведро. Хохол завел руку с отверткой до затылка, Боцман поднял нож на уровень пояса.

И в этот момент БТР заорал голосом Вакарчука:

Хто ти є, ти взяла моє життя

І не віддала.

Хто ти є, ти випила мою кров,

П'яною впала.

Твої очі кличуть і хочуть мене,

Ведуть за собою.

Хто ти є? Ким би не була ти,

Я не здамся без бою!

Первому Хохол засадил отвертку в глаз так, что она чудом не выглянула с обратной стороны черепа, второй на весь клин поймал нож в печень. Каски, звеня, поскакали по линолеуму. Совсем мелкий солдатик хрипел, когда Боцман зажимал ему рот ладонью, из-под ребра текла до черноты темная кровь. Глаза «вояка» вертелись, словно пытались запомнить напоследок остатки жизни, потом затуманились, тело задергалось. «Твои очи хочут и кличут мене…» – продолжал орать БТР. Мехвод машины высунулся из своего люка и неспешно курил, разглядывая разбитую снарядами улицу, над которой завывал Вакарчук.

Из дальней комнаты вышла Рюрик, приставив СВД к плечу. Белоснежка и Кот жестами подняли тяжело дышащих Боцмана и Хохла, показали направление движения. Те двинулись было к выходу, но тут на плечо Хохла опустилась тяжелая лапа Белоснежки в тактической перчатке. Кот ткнул пальцем в оружие украинцев. Плюс два АКМ. К сожалению, гранат у вэсэушников не было, как и броников. Но четыре магазина к каждому стволу плюс разгрузки. Больше ничего полезного у них не оказалось. Кроме четырех пачек сигарет, конечно. Боцман было раскрыл одну и потянул за фильтр, но тут же возле его носа оказался кулак Белоснежки.

Когда они вышли из дома, грохнула СВД Рюрика. С головы мехвода бронетранспортера слетел танкошлем с половиной черепа, он покосился, наклонился, уронил тело на бок, сигарета, смытая по лицу потоком крови, упала куда-то, а после он сам сполз внутрь машины. Словно плетка, винтовка перекрыла звуком выстрела урчание двигателя и вой Вакарчука. Но никто, никто не заметил потому, что он слился с хлопками и взрывами, грохотавшими над Чернухино вот уже который день.

Может быть, из-за боевого фона, а скорее потому, что украинская пехота ползала и мародерила по брошенным «мирняком» домам, пятерку никто не заметил. Кот быстро выдернул чеку из РГД-5, сунул ее рычажком под труп, и они выскочили во двор, потом быстро перелезли забор – а что там было перелезать, когда гаубичным снарядом снесло половину профнастила?

Трое в белом, двое в черном пробежали пару сотен метров – Белоснежка спиной вперед, постоянно глядя, не заметили ли их – и рухнули под пирамидальным тополем.

– Дорогу…

– А? – спросил Боцман, схватил горсть грязного снега и начал жевать.

– Дорогу надо пересечь. Отсюда полкилометра до нее, – повторила Рюрик.

Она тоже тяжело дышала.

– Потом вдоль дороги, еще полкилометра. Там уже наши. Пароль: «Одесса».

– А че, у вас раций нет? – удивился Боцман. Он любил военные фильмы и знал, что у каждого военного есть рация.

– Нет, – засмеялся Кот, – откуда они возьмутся? Вот, может, в бэтэре том были.

– Кстати, а чего вы его не подорвали? – спросил Хохол.

– Чем?

– Я знаю?! То вы – военные…

– Та можно было, – сказал Кот. – Пару гранат в люк мехвода – и все. Выведен из строя на пару недель.

– А шо тогда?

– Че, че… Там бы так бахнуть могло – вся чернухинская группировка сбежалась бы на нас, красивых, посмотреть. Кому это надо?

– Мне – нет, – признался Хохол.

– Вот и нам тоже.

– Все, идем, – скомандовала Рюрик.

Они пошли, пригибаясь, вдоль заборов. Перед дорогой под ногами заскрипела жужелка. На самой же дороге завалилась в кювет «мотолыга»[4], а за ней на дороге стояла пушка.

– «Рапира», – уверенно определил Белоснежка.

Красивое длинноствольное орудие, внучок «сорокопятки», смотрело в сторону «укропов». Рядом валялись разбитые ящики и снаряды, которым повезло не взорваться. «МТ-ЛБ» вонял резиной и уже сгоревшей соляркой. Чуть поодаль догорал перевернувшийся «Урал». Возле него лежал разорванный надвое труп, видимо, водителя. Обычно так не бывает, но на войне случается и не такое.

Клочья февральского тумана ползли над шоссе, черный дым стелился по разбитому асфальту. Перескочили дорогу за несколько секунд. Залегли в кювет. Боцман немедленно начал жрать шоколадку из вчерашнего сухпайка.

– Сейчас еще одно поле перескочим – и все? – довольно спросил он.

– Нет, сейчас по дороге, поле заминировано, тебе ж говорили, – ответил Кот.

– Тихо! – рявкнул вдруг Белоснежка. – Тихо!

Сквозь грохот разрывов и беспрестанную работу стрелковки он вдруг услышал далекий, едва различимый рев дизеля. Что-то ехало к ним. Наверняка за этим чем-то шла и пехота. Может быть, та самая, которую Боцман с Хохлом недорезали.

– Бегом!

Белоснежка выпрыгнул из канавы, за ним бросилось все отделение, включая граждан осужденных. Не зря, ой не зря Белоснежка читал всевозможные, найденные в этих ваших интернетах, инструкции по артиллерийским системам современности, пусть они были даже из шестидесятых. Уставное время развертывания «Рапиры» – одна минута. Через сорок секунд станины орудия были призывно развернуты, красавица была готова, как невеста перед первой брачной ночью.

– Бегом отсюда! – рявкнул Белоснежка, крутя колесо.

– Кто? – не поняла сержант Рюрик.

– Все, и ты тоже, – ответил Белоснежка.

– Охренел?

– Я артиллерист в прошлой жизни. – Белоснежка снял грязно-белую каску и посмотрел на девушку. – Был. Одесское артиллерийское.

– Разве в Одессе пушкарей готовят? – усомнился Кот.

– Готовили.

– А че ты тогда…

– Второе мая. Бегом отсюда! – зарычал Белоснежка, оскалившись, словно волк.

– Приняла, – холодно ответила Рюрик. – За мной.

Рык мотора приближался. В тумане стал очерчиваться черный силуэт машины.

– Я останусь, – вдруг сказал Боцман.

– Ты чего? – сдавленно сказал Хохол. Каркнул то ли ворон, то ли ворона.

– Снаряды-то кто будет подавать? – отстраненно ответил Боцман.

В глазах его появилось что-то такое, что невозможно описать словами. И усталость от жизни, и понимание того, что пробил твой час, и готовность уйти. Ну и что, что разбойник? Вторым в рай, после Христа, тоже разбойник вошел. А ноги Иисусу вообще проститутка обмывала.

– Снаряды – это да, снаряды – это можно, – согласился Белоснежка. – Валите уже.

И трое ушли в туманную даль. Двое в белом, один в черном. Никто из них ни разу не оглянулся.

– Осколочно-фугасный давай, – сказал Белоснежка, когда опустил ствол на прямую наводку и увидел в прицеле низкую тушку БМП-2.

– Это какой?

– Дал партком заряжающего, – пробормотал Белоснежка и уже в полный голос добавил: – «ОФ» написано!

Он открыл затворную ручку, камора распахнулась. Боцман осторожно сунул снаряд в ствол.

– Ну, держись, гражданин осужденный, не попадем – у нас сроку жизни на два выстрела. Гильза сама выскочит, ищи второй снаряд.

– «ОФ»?

– Ага…

В принципе, «бехе» бронебойного много, осколочно-фугасный может ее и пошинковать, и даже опрокинуть, если близко влепить. Белоснежка держал, держал, держал ее в прицеле… Встал за станину… Короткий рывок…

«Рапира» подпрыгнула на своих раздвинутых ножках, из «сотейника» – дульного тормоза необычной формы – вырвался клуб пламени. Боцман на миг даже ослеп.

– Снаряд! – заорал Белоснежка, опять перепрыгивая через станину и прикладываясь к прицелу.

– Бегу, бегу, – бормотал себе под нос Боцман, жалея, что остался на позиции.

– Выстрел! Снаряд!

Скорострельность «Рапиры» – двенадцать выстрелов в минуту, это если расчет полный и обученный. А если двое и оба работают в первый раз? Ну, хорошо, один в теории изучал артиллерию и, может, даже стрелял из полевых гаубиц образца двадцать третьего года. И что?

Но они успели выпустить пять снарядов, перевернули «беху» и положили пехоту – ту, которая не успела свалить.

И в этот самый момент, когда атака была отбита, загорелась БМП-2 и были выбиты последние стекла в ближайших домах, с левой стороны этого слоеного пирога выползли из тумана напуганные юные украинские армейцы. Тоже пять человек, только у них ефрейтор командовал. Они ползли по перемешанному с глиной снегу, а когда увидели двоих, стрелявших из орудия, – с перепугу открыли огонь.

Российский пиксель Белоснежки и черная униформа Боцмана потом дала повод в очередной раз украинским СМИ заявить, что на Донбассе воюют только зеки и российские войска. Хорошо, что Белоснежка оставил в штабе свой украинский паспорт…

А разведданные Рюрика, как это часто бывает на войне, слегка запоздали.

Алексей Ивакин

ДЕЛО ПРИВЫЧНОЕ

Тот, который в «березке», шел со старым калашом. Тот, который во «флоре», шел со связанными руками.

Между ними и вокруг них пахла полынью степь. Впереди была балка. Позади был допрос.

Березка держал во рту травинку.

Флора думал о сигарете. Флора хотел думать о другом, о важном. Но когда думаешь о важном – хочется кричать. А кричать – стыдно.

Флора прихрамывал и плевался розовыми осколками зубов.

Березка тоже думал о сигарете. О другом он размышлять не хотел. Когда есть приказ – лучше думать о сигарете. Вот Березка и прикидывал – дать сигарету Флоре или не дать? А если дать, то сейчас или перед тем, как?

Шелестела сухая, желтая трава. Жужжал шмель. Кто-то куда-то кинул минометку – глухой шлепок стукнул по ушам и белому горизонту.

У Березки лицо черного цвета. У Флоры такое же.

И руки одинаковые: только у одного уголь въелся в кожу, у другого – чернозем. А в лицах – черное солнце.

«Хорошо, что не пацан ведет».

«Хорошо, что не пацана веду».

Мысли скользнули по периферии сознания и пропали.

Березка стер пот со лба. Флора тоже бы стер, но не мог.

Шаги тяжелые, неторопливые. Куда спешить? Балка-то – вот она.

Опять хлопнул миномет. Лениво хлопнул. Для порядка. Не по ним.

Безжалостное солнце не обратило внимания на хлопок. Мина и мина. Не первый раз.

Флора шмыгнул. Березка кашлянул.

Пришли.

Флора остановился перед обрывом. Посмотрел вниз – нет, не прыгнуть. Прыгать – только поломаться. Если с разбегу только, чтобы на предыдущих упасть. Мягкие, раздутые уже. Нет, не помогут. Разобьется.

Березка тоже подошел к обрыву. Выплюнул травинку. Тоже посмотрел вниз:

– Не думай даже. Поломаешься. Долго помирать будешь.

– И не думал, – соврал Флора.

Березка достал из кармана пачку сигарет. Коробку спичек достал из другого кармана. Вынул одну сигарету из пачки. Вынул одну спичку из коробки. Чиркнул. Прикурил. Синий дым поплыл над желтым ковылем. Зажал сигарету между указательным и средним правой руки. Посмотрел на огонек. Показал тлеющую сигарету Флоре. Флора кивнул.

Березка сунул сигарету в рот. Взял из пачки еще одну. Повертел в руках. Вынул зажженную. Сунул в рот незажженную. Прикурил от уголька, смачно пыхнув пару раз. Сунул новую в разбитые губы Флоры.

Флоре попал в левый глаз дым. Флора сощурился. Березка покосился на Флору. Флора языком перекинул сигарету из левого угла рта в правый. Потом обратно. Потом снова перекинул.

Сигареты едва слышно хрустели горящим табаком. Жаворонок звенел громче. А Флора не слышал жаворонка. Он слушал треск сигареты.

Березка тоже не слышал жаворонка. Но он и сигареты не слышал. Он вообще ничего не слышал. Не хотел.

Пепельный палец сломался и упал на землю.

– Отпусти, а? – сам себе сказал Флора, глядя на пепел.

Березка не услышал и отвернулся.

Опять хлопнул миномет.

«Наши», – подумал Березка.

«По нашим», – подумал Флора.

Травы шевельнул ветерок. Березка снял с плеча «калаш».

Флора выплюнул окурок. Березка плюнул на ладонь, потушил окурок и сунул его в карман.

– Молиться будешь? – спросил Березка.

– Можно, – согласился Флора и посмотрел в белое небо. Посмотрел и понял, что надо вот что-то подумать…

И Флора подумал, что надо бы сказать адрес семьи, чтобы этот мужик зашел потом и рассказал.

– Ты откуда? – сказал, не спросил, Флора.

Березка ответил.

– Земляк, – не удивился Флора. Ему уже некогда было удивляться.

Березка отошел на пять шагов.

Флора опять подумал, что надо бы свой адрес Березке сказать. Потом, после войны, зайдет и расскажет, где муж и отец погиб. А потом подумал – вот как это Березка придет? Придет и скажет, что вот, мол, я вашего мужика убил? А если он раньше, до Победы придет, что тогда? Придет и убьет моих? А если придет и наврет – после Победы, конечно, наврет – что пытался, мол, спасти, но вот, мол, не вышло…

Все это пронеслось в голове Флоры, пока Березка делал один шаг. Березка ногу поднял – а Флора об адресе подумал. Березка ногу вытянул – а Флора подумал, что он бы не смог так прийти. Березка начал ногу опускать, а Флора уже нарисовал, как домой приходят полицейские. Березка опустил ногу, и из-под подошвы вылетело желтое облачко пыли, а Флора уже увидел, как Березка перед школьниками выступает.