![Два царя](/covers_330/71483620.jpg)
Полная версия
Два царя
Обвёл Иоанн суровым взором замерший перед ним народишко и провозгласил слова прощения:
– Новгородцы! Молите Господа Бога и Пречистую Его Матерь о нашем благочестивом царском державстве, о детях моих благоверных, царевичах Иване и Фёдоре, и о христолюбивом воинстве, дабы даровал нам Господь победу и одоление всех видимых и невидимых врагов. Пусть судит Бог изменника моего, вашего архиепископа Пимена, и злых его советников! На них взыщется пролитая здесь кровь. А теперь пусть умолкнут плач и стенания, утишится скорбь и горесть! Живите и благоденствуйте в сем граде!
И вдруг в людской толпе заметил Иоанн Васильевич монаха, одетого беднее бедного, и узнал в нём игумена обители Рождества Богородицы Арсения; мудрым словом он утешал своих духовных чад.
Будто другим человеком стал Грозный. Подошёл к старцу и склонил голову, кроток и смирен:
– Прошу, отче, твоих молитв и прощения.
Но, всегда благостный, ласковый и любвеобильный, отец Арсений вздохнул тяжело, и на глазах у него заблестели слёзы:
– Многие души преждевременно послал ты в Царство Небесное, поквитался за свою обиду с людьми неповинными. Пусть бы Господь был мстителем.
Помрачнел государь, свёл брови:
– Сильная власть стоит на костях. Мы вынуждены теперь совершать зло, из которого произойдёт добро и восстановит правильный ход народного бытия, – сказал твёрдо и попросил настойчивее: – Благослови меня, отче, идти на Псков.
– Завтра, государь, – качнув головой, спокойно ответил Арсений. – Готов и я в свой путь…
* * *В эту ночь Иоанн не спал. Стоило сомкнуть глаза, как вставали перед ним толпы казнённых, скалились, тыкали пальцами, смеялись над царём. Он вскакивал с постели, прислушивался к тишине и, помолившись Богу, снова и снова укладывался обратно.
Утром, изнурённый и раздражённый, он не пошёл слушать Литургию, а велел Скуратову отправиться в Софийский храм и, дождавшись конца службы, пригласить к нему настоятеля.
Вернулся воевода один и нерешительно взглянул на самодержца.
– Что? – всполошился царь.
– Государь, – набравшись сил, тоскливо заговорил Малюта: – Арсений, приобщившись святых тайн, преставился.
Побледнел самодержец, будто яда хлебнув, и земля прогнулась под его ногами…
Глава 11. Поход на Псков
По горенке на честном пиру похаживат,Пословечно государь он выговариват:«Достал я перфилушку из Царя-града,Повывел я туман из синя моря,И повывел я измену с каменнóй Москвы,Хочу вывести изменушку со Опскова».Снаступлением Великого поста двинул Иоанн войско на Псков. В глубоком раздумье покидал он Новгород. Мрачные сомнения теснили грудь самодержца, но он старался подавить их.
– Ради будущего счастья земли родной! Ради веры православной! – бормотал Иоанн.
На последнем ночлеге в монастыре святого Николая, что близ города, он не спал, молился, и вдруг в темени зимней ночи услышал звон церквей псковских. И умягчилась жестокость царя, представилось, как идут люди к заутрене в последний раз молить Всевышнего о спасении от его царского гнева, со слезами припадают к святым иконам, и жалость тронула сердце Грозного:
– Теперь во Пскове все трепещут, ожидая возмездия и молясь о спасении, – обронил он вслух. – Но я не сотворю им зла. Господь есть Бог кающихся и Спас согрешающих.
Заиграла на небе заря алая, и поднял ратников властитель земли русской. Направили они коней своих к городским воротам. В белой, шёлком крытой шубе, отороченной кованым золочёным кружевом, окружённый всадниками, Иоанн Васильевич с величием въехал в Псков. Шествуя по улицам, изумлялся, видя построенные в почесть ему на улицах столы, уставленные яствами: пирогами и перепечами, блинами постными с конопляным маслом, жбанами кваса и мёда сычёного. Граждане вместе со своими жёнами и детьми преклоняли колена, встречая самодержца всея Руси хлебом-солью, и, благословляя, говорили ему:
– Государь князь великий! Мы верные твои подданные, с животами нашими твори волю свою!
Растрогался Иоанн, прослезился и торжественно произнёс:
– Хотели вы меня убить, но я над вами лихо не сделаю!
Сказав так, махнул рукой, и спешилась грозная дружина царская, с радостью приступив к трапезе, угощаясь всем, что есть на столе.
– Иванушка! Иванушка! – вдруг послышался жалобный голосок, и Грозный увидел юродивого, вынырнувшего из толпы: совсем маленький, с мальчонку, одетый в изодранный балахонишко[49]; и стал он прыгать на своём батожке перед царским конём, приговаривая:
– Покушай, Иванушка, хлеб-соль, чай, не наелся мясом человечьим в Новгороде!
Побледнел Иоанн, лицо его сделалось злым, казалось, вот-вот сорвётся, обрушит буйство на целый мир. А юродивый вдруг ткнул пальцем на верного помощника царя, Малюту:
– А это кого ты с собой привёл? У него руки по плечи обагрены, лицо цвета крови. Веди его прочь из города, или большие несчастья обрушатся на твою голову!
– Замолчи, дурак! Или умом спорушился? Как смеешь с царём говорить! – вскричал Иоанн, решительно хватившись за меч.
Но в тот же миг всхрапнул под ним конь, вздыбился – и выпал из седла государь на колени. Шапка слетела, откатилась в сторону. Конь же, испугавшись, едва не ступил на ездока, но успел отшатнуться. Дыша ненавистью, вскочил проворно на ноги Иоанн, и был взор его лют, как казнь. Малюта к нему тотчас подоспел, услужливо шапку подал, охая и ахая, принялся отряхивать царскую шубу.
Ужас объял псковичей: «Господи помилуй! Сейчас покатятся наши головы царю под ноги!» Готовые оговорить самих себя, от мала до велика упали они на колени перед самодержцем, страшась его судейства.
А юродивый, не обращая внимания на разгневанного государя, знай себе, подпрыгивал да лепетал беззубо:
– Если ты, царь-батюшка, возложишь руку хотя на единого из жителей, то Всевышний поразит тебя самого своею молнией!
Метнул Иоанн взгляд на безумца, но, к необычайному изумлению стоявших перед ним перепуганных людишек, не отрубил ему голову, а лишь погрозил пальцем, мол, смотри у меня! А затем крикнул, обращаясь ко всем:
– Кого прощаю, того уже не виню. Стойте крепко за веру православную и благословляйте государя, Богом избранного!
И прокатился по толпе вздох облегчения: удержал свой гнев самодержец, видать, посчитал обличения юродивого за глас Божий…
Только опричники столы опрокинули, все дома вверх дном перевернули и Псков пограбили. Людям же ничего дурного не сделали.
Глава 12. Шелом
Как царь по палатушке похаживат,Царь да выговариват:«Ай же вы князья и бояре думные,Вельможи, купцы богатые, поляницы удалыя,Сильные, могучие богатыри!Все вы у меня на честном пиру,Все вы у меня пьяны, веселы,Все вы у меня похвальбами похвалялися.Я, как царь, похвастаю:Повывел измену из Казани, Рязани я, из Астрахани,Повывел измену из ЧерниговаДа повывел измену из Нова-города,Как повыведу изменушку из каменной Москвы».Облачённый в одежду из золотой парчи, подбитой соболями, Иоанн сидел посреди бояр в Грановитой палате, и вельможи убеждали его, не теряя времени, направить войска в Тавриду[50].
Рядом с самодержцем всея Руси находился и второй царь – касимовский. Одетый в наряды потомков Пророка – роскошный зелёный халат из самого тонкого шёлка, шитый серебром и золотом, голова завёрнута в чалму, тоже золотую, с богатым ножом за поясом и огромным перстнем на правой руке, Саин-Булат вызывал невольный трепет у именитых московских сановников. Ещё недавно бросавшие косые взгляды на молодого хана, на этот раз они приязненно[51] улыбались ему и кланялись. Иоанн же, видя близ себя верного ему человека, был весьма ободрён и утешен этим.
Слушая споры, задумчиво глядел Саин-Булат на пустующие места. Никогда ещё Боярская дума не была столь малочисленной! Недавние любимцы государя: конюший боярин Иван Петрович Челяднин, казначей Фуников, печатник Висковатый казнены были прилюдно, замучены до смерти на торговой площади как соучастники новгородской измены. Вместе с ними приняли лютые смерти и соумышленники: члены их семей, дьяки, дети боярские и многие подьячие. Всего триста человек… С нещадностью, самовластно выводя предательство с русской земли, полагал царь, что творит правосудие…
Тут поднялся воевода Семён Шереметев, сражавшийся с крымским ханом близ Святых гор, Донца и Тулы и наводивший ужас на его рать, и, грузно поклонившись до земли, сказал:
– Хоть стада вражеские изгнаны из Астрахани, но Девлет-Гирей всё ещё кипит злобой, грозит нападением. Не будет удобнейшего случая довершить великое дело славы и добить его.
Все закивали в знак согласия:
– Это сейчас Девлет-Гирей смирный, когда прижат. Знаем мы его! Смирения его надолго не хватает. Вооружит всех своих улус-ников и опять примется за старое, – послышались голоса.
– Погоманивают, уже возбуждает он турецкого султана идти войной на Русь. Нельзя давать ему отдохнуть! – поддержал воеводу и глава земщины Иван Фёдорович Мстиславский, блестящий полководец, не раз добывавший победу в тяжелейших походах.
Однако иные из царских советников воспротивились:
– Беспечно вести людей под горячим солнцем по местам, где нет рек и лесов, воды и пищи. Следует сначала закончить войну с Ливонией: изгнать шведов и литовцев с наших земель, а уж потом разорить гнездо хищников в Тавриде, – высказали они своё мнение.
Впервые заседая в Думе, Саин-Булат внимательно слушал, вникая в суть ратных дел, изредка посматривая на Ивана Васильевича.
– Что о сем думаешь? – перехватив его взгляд, свёл царь брови.
И бояре стали перемигиваться, с ухмылками пялясь на царского любимца.
– Соромливый, что девка.
– Да другая и девка-то побойчей его буде, – услышал насмешливое ворчание Саин-Булат, но не смутился, а, подумав, согласился со многими боярами:
– Нельзя верить обещаниям лукавого хана быть другом. Не раз он показывал ненадёжность своего слова. Любой за деньги может перекупить его дружбу.
«А он не так прост: внятливый[52] и толковый!» – с улыбкой подумал Мстиславский.
Иоанн же молчал. Господь не иначе споспешествовал ему. Сплошное кольцо враждебных Руси мусульманских ханств прорвано: усмирена прегордая Казань и утверждена власть над Астраханью. Земли Шавкалская, Тюменская и Грузинская захотели быть в Московском подданстве. Князья черкесские присягнули в верности и желают общими силами обороняться от хана Девлет-Гирея. Обуздана и освоена богатейшая Сибирская страна, где судоходные реки и большие рыбные озера; где в недрах земли лежат металлы и камни драгоценные, а в глуши дремучих лесов витают пушистые звери.
Тщательно размыслив, поднял он руку.
– Истинная политика велит оставаться другом, – неторопко начал речь. – Девлет-хан изъявил желание быть в мире с Русью и союзную грамоту доставил, в которой обязуется в знак своей искренности воевать Литву. Шведы же и литовцы делают ужасные неистовства: жгут нивы и сёла, убивают боярских детей, ругаются над церквами, снимают кресты, колокола, иконы. Это наши владения! Наши деды ловили тут рыбу, косили сено, пахали землю! И я должен стоять за них крепко, а там что Бог даст! – торжественно заключил Иоанн.
И никто не посмел сказать поперёк царских повеленных слов.
Обозы с ратными запасами немедленно пошли к пределам Ливонии, и знатные воеводы, Иван Мстиславский и Пётр Шуйский, повели московские полки на неприятеля.
Пылая ревностью загладить неудачу первого похода, Саин-Булат предстал перед правителем и воскликнул с жаром:
– Отец мой сложил голову за русское государство, и я не пожалею живота своего! Куда ты меня, царь и великий князь, пошлёшь – всюду пойду и на всех недругов буду заодно!
Иоанн ласково взглянул на Саин-Булата.
– Господь благоволит мне, прибавляя доброго верного слугу, – произнёс растроганно и положил руку на плечо молодого хана: – Вверяю тебе передовую дружину, храбрейших людей. Вооружайся добре и отправляйся в Орешек.
Иван Васильевич быстрыми шагами сходил в царскую комнату и вернулся с весёлым восклицанием:
– Его я дарю тебе на память! Он всю тысячу золотом стоит! Пусть остережёт твою голову: она мне дороже всего на свете! – И в порыве великодушия вручил своему верному подданному золотой шелом[53], украшенный узорами и следами войны: вмятинами и царапинами.
Саин-Булат пробежал взглядом по высеченной на нём надписи: «Шелом князя Ивана Васильевича, великого князя, сына Василия Ивановича, господина всея Руси, самодержца», – и засверкали радостью тёмные глаза его.
Глава 13. Орешек
…А и как конь под ним – как бы лютой зверь,Он сам на коне – как ясен сокол;Крепки доспехи на могучих плечах:Куяк и панцирь чиста серебра,А кольчуга на нём красна золота.А куяку и панцирю цена стоит на сто тысячей,А кольчуга на нём красна золота,Кольчуге цена сорок тысячей;Шелом на буйной голове замычется,Шелому цена три тысячи…В то время, как воеводы Мстиславский и Шуйский возглавляли победоносную русскую армию в Ливонии и, действуя в высшей степени удачно, с лёгкостью брали города, Саин-Булат направлялся в Карелию поучаться ратному искусству с небольшим полком.
Дорога, ведущая к Орешку, пролегала по пустынным, малонаселённым землям, наполненным непроходимыми лесами, опасными топями, холодными озёрами и реками, мчащимися стрелою по большим камням. Через гранитные валуны крепкие лошадки-битюги, жилясь, тащили пушки и возы с припасами и шатрами. В шатрах спали ратники, а сам воевода почивал на открытом воздухе, подостлавши под себя конский потник и положивши седло под голову.
В пути Саин-Булат был серьёзен и молчалив, но оживал, когда нужно было кого-либо ободрить и воодушевить.
Иногда попадались ветхие селения с немногими дворами. В одной из таких деревушек за Чёрной речкой войско остановилось на ночлег. Было в ней всего-то не более двух десятков домишек, и жило до сотни человек, да и то в основном дети и женщины.
Хата, куда постучались Саин-Булат и Юшко, была маленькая и худая, с въевшимся насмерть запахом тухлой рыбы. Отёрши у сеней ноги да и выкашлявшись, вошли вовнутрь.
– Дозволь, хозяйка, голову приклонить, – вежливо спросился заночевать Саин-Булат.
И старая карелка, опасливо глянув на воина в золотом шеломе, с саблей булатной, вызолоченной на боку, и на его товарища, постелила на пол сенник.
– Не обессудьте, люди добрые, что не зову к своему столу. Злочинцы и козу забрали, харч весь выгребли, какой унести могли. Вот, нынече выполощу[54] рыбную бочку, смывки сварю – и этим жива, – со слезами сказала старица.
Саин-Булат молча развязал торбу и вытряхнул на стол ржаной хлеб и шматок вяленого мяса, а Юшко из своей сумы достал подстреленную им в болотных кустах серую крачку.
Старуха всплеснула руками, кинулась в печи огонь раздувать. И в малом часе забулькало в махотке[55] варево, и сладимый дух разлился по избе.
– И хто они, эти злочинцы? Тутошние или пришлые? – осведомился у бабки Юшко.
– Ох, милой, отродясь живём тревожно – трясут нас беспрестанно все кому не лень: и шведские солдаты, и казаки разбойничают, обирают до нитки, до последнего зипуна[56], молодых жён и красных девок насильничают. Сей осенью обчистили всех до основания, забрали косы, грабли и последний топор унесли, – поведала старица, разливая по мискам утиную похлёбку.
– А что, дать отпор в селении и мужиков нет? – нахмурился Юшко.
– Да какие у нас мужики? Жили несколько рыбаков. Вооружились чем попало: вилами там, цепами, топорами – и пошли на разбойников. Так те их избушки сожгли, а может, кого и поубивали, дело-то такое, всякое бывает. Выжившие погорельцы разбрелись подальше, куда глаза глядят, строиться здесь заново всё равно опасно, опять всё сожгут. Так что грабить стало некого, совсем обезлюдел наш край.
Поговорив, начали есть. Хорошенько насытившись, спать полегли. А наутро, перед выходом солнца, поблагодарив хозяйку за кров, простились. И старуха благословила воинов на брань ратную.
Погода стояла ясная. Дул сильный северный ветер, и сумрачная Нева плескалась, обливая берега.
Шведское корабельное войско стояло на якорях в прибрежных водах и с кораблей обстреливало крепость-порт, расположенную на Ореховом острове у истока реки из Ладожского озера. Кавалерия расположилась лагерем вдоль берега.
Крепость отвечала огнём на огонь, не думая сдаваться.
– И куда шведы лезут? – спросил Юшко, дивясь издали на толстенные каменные стены с мощными башнями по углам и узкими окнами-бойницами. – Эту ж крепость взять можно либо голодом, либо по соглашению!
– Они давно на неё зарятся, да орех не по зубам. Вот и сговорились с Ревелем[57] оружие и всякой съестной харч доставлять. Привозят сюда на своих кораблях, а потом в барках переправляют в Ревель и там продают. А ревельцы с тем оружием многие обиды и разоренье нашим землям чинят. Потому Иоанном Васильевичем никаких людей шведских в Ревель пускать нам не дозволяется, а велено поворотить их назад в Швецию, – растолковал всё как следует Саин-Булат своему помощнику, после чего крикнул дружине:
– Жив ли я буду – с вами, погибну ли – вместе со всеми! Пойдём на врагов наших!
– Братья! Надеясь на Бога, соблюдём землю русскую! – поддержал воеводу Юшко, и гул одобрения прокатился по воинским рядам.
Конные и пешие стрельцы, воспаляясь, мужественно двинулись навстречу неприятелю и, отвечая на сильный огонь с его стороны громом пищалей[58], вступили с ним бой.
Бились накрепко и, преодолев всякое сопротивление, бросились в атаку и положили многих вражеских людей, меж которыми было немало знатных офицеров. Это и понудило шведского генерала к отступлению, дабы спасти свой обоз и артиллерию.
В это же время русские пушки и кулеврины[59] жестоко палили по судам и несколько из них расстреляли и потопили. Притянув баграми стоящие у берега корабли, храбрая дружина хлынула на них по приставным доскам. В ожесточённой схватке засверкали-застучали сабли и ножи противников. А иные боролись без оружия, в рукопашном бою грудью в грудь схватывались руками и старались задушить друг друга.
Только к вечеру после злой сечи успел Саин-Булат окончательно одолеть шведов, которых погибло множество от оружия и перетонуло в глубоководных и скоротекущих водах. А главного шведского военачальника пленили. Однако Саин-Булат не велел бесчестить его и какую-либо досаду делать.
– Только оружие, и панцири, и шеломы, и всякой разной сбруи[60] у неприятеля поберите, – велел он ратникам, а пленнику сказал:
– Уходи назад со своими судами и людьми.
И тот с большим уважением посмотрел на воеводу. Видя его благочестивую склонность, добрый ум и личную доблесть, а также храбрость ратников, подивился и сказал:
– Напрасно я вступился[61] на русскую землю. Ваши люди неутомимы и днём, и ночью, а в крепостях являются сильными боевыми людьми. Готов бить челом царю, у которого воеводы милостивые, а мужи храборствующие, – и беспрепятственно начал отход, потеряв всё своё добро.
А Саин-Булат по случаю своей первой военной удачи дал обильный пир дружине и веселился сам, говоря:
– Как не порадоваться, приобретя такую знатную добычу?
Так победой русских войск завершилась это сражение при Орешке. Однако никто не удосужился отметить место славной битвы каким-либо особым знаком, и потому сия история не сохранилась в памяти народной.
Глава 14. Приближение ханского войска
…И поехал молодой посол, Татарин нечистыий, Татарин поганыий, В землю во русскую, В сильно царство Московское. Не ехал он воротами, Ехал прямо чрез стену городовую, Заехал он на царский двор Ко крылечку перёному, Ко столбу ко точёному, Колечку золочёному, Прикуивал-привязывал Своего коня доброго, Идёт в палату белокаменну, Во гридню столовую, Бела лица не крестит, А государю челом не бьёт. Кладывает грамоту посольную На дубовый стол…В Посольском Приказе стоял хохот. Посланник крымского хана приехал верхом на породистой лошади, но одет был в худой овчинный кафтан, мехом наружу, старую шапку, из-под которой спадали длинные, совершенно чёрные всклокоченные волосы, и был похож на то, как малюют чёрта, однако, несмотря на это, держался надменно, ни с кем из государевых слуг не разговаривал.
– У твоего хана разум заледенел? – пробежав глазами грамоту, возмущённо воскликнул дьяк и с отвращением уставился на басурманина. – Чего надумал: царств ему назад подавай Батыевых – Казанского и Астраханского! Когда то ведётся, чтоб, взявши города, опять отдавать их?
Посол в ответ ядовито усмехнулся.
В это время вернулся посыльный, с ним были Малюта и новый любимец Грозного – чернокудрый стольник[62] Борис Годунов. Все оглянулись на вошедших.
– Возьми! – презрительно прищурился Малюта, сунув татарину затканную золотом одежду, сапоги и высокую лисью шапку.
– Иван Васильевич милостиво велел надеть это и допустил к себе, – сдержанно добавил Борис, с трудом скрывая неприязнь к варвару.
Посол тут же суетливо нарядился в царское платье.
Ходы, террасы и комнаты, через которые вели посланника к государю, наполнились придворными в золотых парчах.
В Палате, куда его проводили, было душно. Самодержец восседал на троне во всём величии: в драгоценной короне, в дорогом платье, с богатым скипетром в руке. Строгий, спокойный. Молодые дворяне в блестящих, затканных серебром одеждах обступали его со всех сторон; князья, бояре и вельможи тесно сидели кругом на длинных лавках.
Посреди Палаты стояла большая клетка, в которую и втолкнули крымца, как разбойника, захлопнув дверь. Это привело посла в ярость: глаза его стали узки, словно осокой прорезаны; он выхватил нож и бросился на решётку:
– Мой господин, Дивей Мурза[63], начал великое готовленье на Русь войною идти и посылает тебе это утешение: перережь им своё горло!
Забурлило в голове у Грозного, тонкие ноздри задрожали. Возвёл гневные очи на богомерзкого вражонка – живьём бы проглотил!
Царские телохранители немедленно схватили дикаря и отобрали нож.
– Росту – ногой задавишь, а задирается! – люто глядя на басурмана, процедил сквозь зубы Малюта.
– Отдать его палачам! Изрубить собаку на куски! – обрушилось со всех сторон. – Батюшко-государь наш хочет быть с ханом в дружбе и в братстве, а за такие слова непригожие поневоле воевать будет!
Царь же молчал. Лишь в глазах его бушевал огонь. Мановением руки он велел отпустить посланника и проговорил с поразившим всех спокойствием:
– Передай неверному своему господину, что вознёс сатана его гордостью до неба, опустит его за то Бог с высоты в бездну вовеки. А ещё добавь, что Бог за грехи мои дал ему, сатанинскому отродью, власть и возможность быть орудием моего наказания. Но не сомневаюсь в том, что милостью Божьей и благодатью отомщу ему и сделаю его своим вассалом. Скажи, что я сильно желаю этого!
Посла, тотчас взяв за ворот, взашей[64] вытолкали из Палаты. Хотели отобрать пожалованные платье и шапку, но он, смотря исподлобья, по-волчьи, отбивался и не допустил этого.
Иоанн же впал в такую тоску, что в бешенстве рвал на себе бороду и волосы, возглашая:
– О горе мне! Советовали воеводы с великой ратью отправиться на Перекопского[65] хана! Но не внял я слову мудрых. И вот хан в готовности, чтобы идти на Москву. Будь ты трижды проклят, шайтан[66]!
Тревога была не мнимая. Вскоре пригнал гонец из Касимова городка с дурной вестью: сторожевые атаманы слышали хриплое ржанье коней в отдаленье и заметили скопившиеся у границы войска кочевые. И великий князь в ожидании татарского нашествия немедленно отправил лучших воевод-князей Ивана Фёдоровича Мстиславского, Михайла Ивановича Воротынского, Ивана Андреевича и Ивана Петровича Шуйских с многочисленной ратью к берегам Оки. Сам с опричниной выступил в Серпухов.
Но было поздно. Полчища Девлет-Гирея уже перешли реку. И все государевы бояре и воеводы поспешили вернуться в столицу, чтоб защищать город. Сказывали потом, что во время этого отступления произошло страшное знамение с волками: они преследовали стаями русичей и так ужасно выли, что у многих волосы становились дыбом.
Иоанн же, отрезанный от главного войска, вынужден был отступить из Серпухова в Бронницы, оттуда – в Александровскую слободу, а из слободы – в Ростов.
И ханские стада, не встречая никакого сопротивления, ринулись прямо на Москву.
Глава 15. Пожар
А не сильная туча затучилася,А не сильные громы грянули —Куда едет собака крымский царь?А ко сильному царству Московскому:«А нынечи мы поедем к каменной Москве, А назад мы пойдём – Рязань возьмём»…Зеленела-благоухала земля русская, все цветы весенние распустились. Соловьи громко-звонко заливались с восходом солнечным.