Два царя

Посмотрел с почтением на него Юшко: среброкудрый[33], дородный, а на добром коне сидит казисто, хороша у него посадка!

– А где твоя вотчина[34], Данило? – спросил, обращаясь к боярину.

– Из Вертязина я. Место райское: выйдешь на крутой берег Волги-матушки – вся ширь видна и с левой, и с правой стороны. Хоромишка моя от церковки Рождества Пресвятой Богородицы близко, а она чудна высотою, красотою и светлостью. Всю жизнь можно смотреть на такую – и не устанешь, не затоскуешь.

– За нами, никак… – оборвал боярина Фрол, показав на бегущего к воротам человека в красном охабне[35], и мрачно улыбнулся: – Суши сухари, завтра же в тюрьму потопаем. Лучше погибнуть было на поле брани, чем от своего государя великого князя.

– Тошно жить, да и умирать не находка, – буркнул Ерёма, тревожно глядя на спешливого гонца. – Только судится мне, добрую весть он нам несёт: больно уж дерзкий на ногу, бежит опрометью.

Грозная иссиня-чёрная туча, затмив солнце, уже клубилась над головой. От поднявшейся пыли нельзя было смотреть. Лошади заперебирали ногами, зафыркали.

– Отворяй давай! – издали закричал, замахал руками молодой, с багровым от усердия лицом посыльный (стражник на ворота так и бросился!) и, не успев отдышаться, захлёбываясь, передал радостное сообщенье:

– Ну, служилые, видать, усердно вы молились. Велел государь окольничему и дьяку взять из житниц по калачу на брата и по осётру, а сверх того семь чаш вина да квас медвян, и спроводить вас всех до единого в Столовую избу, а лошадей на Конюшенный двор отвести и сена дать!

И, тотчас позабыв обо всех горестях сердечных, ратники загомонили весело, взволнованно:

– Слава Богу на небе! Государю нашему на всей земле слава!

Глава 7. Новое назначение

Не дивитесь же, друзья,Что не разМежду васНа пиру веселом яПризадумывался.Я чрез жизненну волнуВ челнокеНалегкеОдинок плыву в странуНеразгаданную.

Саин-Булат наведал дружину в Столовой палате и с великой радостью сообщил добрую волю царёву: – Иоанн Васильевич своею милостью распускает всех по домам, кто где преж сего жил. Услышав это, вертязинский боярин вздохнул легко, словно бы пудовое горе с плеч свалил.

– А кто хочет остаться в опричной службе, то, по их челобитью, даёт государь жалованье на прожиток помесячно, дворовые места и пашенную землю.

Переглянулись Фрол с Ерёмой, весело поблёскивая глазами, и, взаимно сговорившись, согласно тряхнули головами.

– Иные же могут пойти ко мне на верную службу без принуждения, – взглянул Саин-Булат на Юшко.

И молодой воин обрадовался больше всех; положа руку на сердце, с пылкостью ответил:

– Идти на службу к тебе, воевода, готов тотчас, и, где ляжет твоя голова, воевода, там и я свою сложу!

Улыбнулся Саин-Булат новому своему слуге и пожелал всем приятного отдыха.

Пир же продолжался до глубокой ночи. Изголодавшиеся за поход воины пили и ели до изнеможения, а потом свалились спать. Не видели и не слышали, как омрачилось небо грозовой тучей и разразилась буря такая, с дождём и молнией, что Господи упаси! Поломало и вырвало с корнем множество самых толстых деревьев. Ветер ссаживал с домов крыши, срывал ворота. В слободе поднял на воздух мужика вместе с телегою и лошадью; телега оказалась висящей на верху высокого дерева, лошадь мёртвою на земле, а мужика нигде не нашли.

Мало-помалу буря ушла, ветер разогнал сумрак, и утром стало так тихо, что слышен был даже слабейший шорох. Воздух наполнился сладким запахом сена и неведомых трав.

Грозу же погнало на Тверь и дальше на Торжок и Новгород. Провожая стихию, вздыхали старики: «Вещует нам Господь: быть худу, жди нового кровопролития».

…Но в Кремле было не до знамений: бояре только и судачили о том, что Государь и Великий Князь пожаловал басурманского сына, племянника бывшей царицы Марии Темрюковны, и учинил его в Касимове правителем.

– Что за привычка у Иоанна устраивать татарских царей на высокие места и раздавать им земли? – шипели недоброхоты, с недовольством восприняв новое назначение.

Иные же вступали в спор:

– Князь хоть и молод, а честен в словах и делах, вот государь к нему и приклонился.

Между тем новопожалованный Касимовский царь покидал Москву.

Погода благоприятствовала на всём пути. Сосновые и еловые ядрёные леса заглядывались на ясное небо. Свежий ветер доносил запахи сладких трав с бесконечных лугов и берёзовых рощ, тронутых первой позолотой.

Дорога была весёлой. Везде расставляли шатры, приготовляли обеды и ужины. Встречалось множество приветливых деревенек, ютящихся на опушке леса. Проходили мимо красивых церквей и благолепных монастырей, оглашающих просторы призывным звоном.

– Вот говорят, не стоит привязываться к этому миру, поскольку ненадолго в нём останешься. А как не привязаться, когда кругом такая лепота, что умирать неохота? – под цокот копыт повёл разговор Юшко. – Да и страшно умирать, ведь не святой, это святым не страшно. Не послал бы Господь в злые муки превечные, в тартарары преисподенные!

– Правду привечать надо, – задумчиво ответил Саин-Булат. – Бойся укоров совести, живи по законам справедливости, и конец твой будет спокоен.

– Не скажи… – усомнился Юшко. – Царство небесное трудно даётся, потому как все люди в грехах. Молитва – одно спасение. Лишь чуточку христианин забудет про молитву, окаянный как раз к нему подвернётся, обморочит каким-нибудь манером, душой попользуется, а там и поминай несчастную, как звали.

Дружинник пристально посмотрел на примолкшего воеводу – глаза ордынца были влажны и печальны. И вдруг спросил:

– Слышал, Яким, ты из купеческих?

Смутился Юшко: привык он зваться по обыкновенному, а тут князь изрёк его имя с почтением.

– Да, у батюшки моего в Торжке имеется кой-какое торговое промыслишко, – кивнул головой и вздохнул: – Давно я не бывал на родимой сторонушке и не знаю, что дома творится. Надо бы сердечных моих отца с матушкой проведать да испросить благословения жениться на Марфе.

– Что ж, уладишь дела и поезжай, для тебя путь к родителям всегда открытый, – легко согласился отпустить слугу Саин-Булат.

– Дела? – удивился Юшко.

– Будешь казначеем – то не хитрая наука, – ошеломил вдруг Саин-Булат. – Пошлинники[36] станут ясак[37] собирать, а ты – ведать ханской казной да за выходами из Москвы следить.

Глянул Юшко на молодого хана с неверием: не смеётся ли над ним? Но Саин-Булат спокойно ответил:

– Это ещё Василий[38] согласие заключил: обязанность московского великого князя – выплачивать жалованье ханству ежегодную дань, а ханам без всякого прекословия являться со своим двором на войну. – И улыбнулся: – Ну, что, потянешь?

Растерялся Юшко: никак не ожидал он такой милости! Придя же в себя, обрадовался, глаза заблестели.

Тем временем местность стала меняться: леса отступили, и пошли холмы с разбросанными по склонам деревушками и просторными пашнями. А вскоре, словно спеленатая облаками, показалась на горе белокаменная мечеть. С величественного минарета[39] доносился певучий, протяжный голос муэдзина[40].

Лицо Саин-Булата стало строгим и отрешённым. Юшко догадался, что он молится.

Глава 8. Касимов-городок

Не сокол летит по поднебесью,Не сокол ронит слёзы-перушки —Скачет молодец по дороженьке,Горьки слёзы льёт из ясных очей!Распрощался он с милой родиной,Со сторонушкой понизовою,Где течёт в красе Волга-матушка…

Вот и Касимов! Раскинувшийся на откосе головокружительной высоты татарский городок словно парил над просторной рекой. Множество низких домиков без крыш, сидящих один на одном, заполоняли узкие улочки.

У ворот при залпе из пищалей и всех крепостных орудий толпа встречала нового правителя. Мужчины и женщины были одеты по-азиатски в широкие шаровары, расшитые рубашки и длинные казакины. На головах мужчин – тюбетейки и войлочные шапки. Лица женщин закрывали покрывала.

– Славный городок! А девушки, наверно, сплошь красавицы! – озорно блеснув глазами, заметил Юшко.

– Да, здесь хорошо, ибо тот город добро живёт, в котором всё по закону, а несправедливых наказывают, – радостно, словно придя в свой дом, ответствовал Саин-Булат и направил коня к деревянной стене с триумфальными воротами.

Въехав в ворота следом за воеводой, Юшко ахнул: светлым камнем всё замощено, посреди фонтан распускает струи, и они играют под солнцем семью цветами радуги, а чуть поодаль величественно возвышается белоснежный дворец. Двухъярусный, с расписными золотистыми арками, створными узорчатыми дверьми и окнами, он казался невесомее облака!

На Ханской площади уже толпились татарские вельможи: карачаи[41], беки и мурзы[42], разодетые, как павлины, ярко и пышно. Бороды у всех были ухожены, пальцы тяжелы от перстней. Увидев Саин-Булата, они радостно зашумели, стали кланяться, прикладывая руки к груди, послышались приветствия:

– Эсселяму алейкум ве рахматуллах ве баракатох! (Это означало: «Да будут мир над вами, и милость Божия, и Его благодать!»)

– Алейкум селям! И вам мира! – не успевал отвечать Саин-Булат. Смущённый и бесконечно счастливый, он принимал поздравления.

Появились дворцовые слуги. Они беспрерывно кланялись, касаясь одежд своего господина. Отдав им лошадей и позвав с собой Юшко, Саин-Булат в окружении знатных мусульман, смеясь и разговаривая на родном языке, поспешил во дворец.

Юшко почувствовал себя вороной, залетевшей в высокие хоромы, но виду не показывал, храбрился. Следуя за всеми, он не переставал удивляться. Казалось, что всё это сон: величавые ханские палаты, молчаливые слуги, которые кланялись хозяину, исчезали и снова появлялись уже с золотыми подносами в руках, с блюдами и кувшинами.

Залы были просторны, стены покрыты разноцветной плиткой, орнаментами и позолотой. Резные узорчатые потолки и ажурные двери украшали драгоценные каменья. На мраморных полах пёстрые бархатные ковры, шёлковые подушки. На стенах развешаны многочисленные мечи и сабли отличного качества, отделанные золотом, с разными хитростями. И всякой всячины везде было полно: множество хрустальных и прочих ваз, чудесных садиков, в которых земля и трава из драгоценных металлов, а цветы и плоды из разноцветных камней.

Саин-Булат подозвал слугу, что-то сказал ему, и тот, сложив руки и склонив голову, поспешил исполнить повеление. Подойдя к Юшко и поклонившись ему, позвал за собой. Пройдя длинной залой в конец дворца, он открыл лёгкую белую дверь и, показав рукой на гостевую комнату, удалился.

Как и везде, здесь на полу лежал персидский ковёр; возле стены стоял диван, обложенный подушками; рядом ларь, украшенный слоновой костью и перламутром и небольшой письменный столик. В одном углу комнаты стояла похожая на большую чашу курильница с благовониями, в другом – умывальник с кувшином.

Вошли слуги с подносами в руках. Самый большой – с ароматной бараниной, пирогами и сладостями – был поставлен прямо на ковёр. Ни ложек, ни ножей подано не было. И, усевшись рядом по-татарски, подвернув ноги калачом, Юшко подтащил к себе тарелку с мясом и, взяв рукою жирный кусок, решительно препроводил его в рот…

Изрядно подкрепившись, он вышел на балкон, с которого открывался великолепный вид: густой сад с плодовитыми деревьями, спускающийся к оврагу; за ним тянулась невысокая каменная стена, а дальше раскинулся городок с русскими избами и церквами. И от этого зрелища распоясалась душа православная, заулыбался Юшко, на купола любуясь.

– Овраг разделяет ханский город и русский Городец-Мещерский, – послышался вдруг за спиной знакомый голос, и Юшко, повернувшись, замер: перед ним, чуть приподняв красивую, гордо поставленную голову, стоял не вчерашний благодушный воевода, а хан – величественный и строгий.

Саин-Булат одет был в просторные, украшенные шитьём штаны, доходящие до колен, белую рубашку из тонкой ткани с длинными объёмистыми рукавами и поверх неё шёлковый кафтан, подвязанный широким поясом. На ногах – башмаки из чрезвычайно мягкого жёлтого сафьяна, а на голове – из дорогой ткани шапочка. На поясе у него висел изогнутый нож-ятаган с драгоценными каменьями на рукояти.

– Неужто, Аким, не узнаёшь меня совершенно? – с прежней теплотой спросил Саин-Булат.

И от этого тона спало у Юшко душевное напряжение.

– Да какой я, ваше ханское величество, Аким? – сконфуженно махнул он рукой. – Это богатого да знатного по имени-отечеству чествуют, а простого по прозвищу кличут. Прошу, зови меня, как прежде, – Юшко… – И, не зная, что больше сказать, верный слуга низко поклонился своему господину.

Глава 9. Измена

Из Кремля, Кремля крепка города,От дворца, дворца государева,Что до самой ли Красной площадиПролегала тут широкая дороженька,Что по той ли по широкой по дороженькеКак ведут казнить тут добра молодца,Добра молодца, большого боярина,Что большого боярина, атамана стрелецкого,За измену против царского величества.

Столовая палата то и дело оглашалась хохотом царя. Пока расторопные стольники наставляли яства, Иоанн, развалившись в кресле, наслаждался вином в окружении верных опричников. У его ног с дудками, литаврами и барабанами прыгали, кривлялись и кувыркались шуты, а один из них, в колпаке с ослиными ушами и серебряными бубенцами, из кожи вон лез, чтобы угодить владыке.

– Поди ж ты – рожа что котельное дно! – тыча пальцем в чумазое лицо скомороха, довольно проворчал государь и от души употчевал глумотворца пинком: – Презренное бесовское отродье!

Гул весёлых голосов, гиканье и свист наполнили Палату, издёвки и непристойности посыпались на горемыку-шута:

– Эй, Гвоздь[43], жертва идольска, ад стонет, рыдает по тебе!

– И в аду люди живут! Попривыкнешь, так и ничего!

Иоанн, зловеще усмехаясь, обводил взглядом охмелевших опричников, здоровенных, отчаянных детин, по обличью похожих на разбойников, и сердце его утешалось.

А между тем на столе появились мисы с бараниной, свининой, тетеревами и зайцами печёными, серебряные блюда с лебяжьими, гусиными и икорными кушаньями и ковши с хмельными напитками.

Царь кивнул головой, и вся разухабистая братия, словно бы три дня не ела, радостно переговариваясь и смеясь, набросилась на яства.

И снова лилось вино, и заздравные кубки подносились самодержцу.

В самый разгар гуляний к государю неслышно подошёл дворовый воевода, Малюта Скуратов, и, приклонившись, шепнул что-то на ухо. Иоанн грохнул кулаком по столу и кинул посох в скоморохов:

– Пошли вон!

И те один за другим кубарем выкатились из палаты.

Привели мужика. Скинув шапку, упал он на лицо своё к ногам самодержца.

– Кто таков? – рявкнул Иоанн, глянув исподлобья.

– П-помилуй, м-милосердый г-государь-батюшка, холопа своего! Жилец Пётр я, родом волынец, – коченея от ужаса, назвался мужик. – Послужить тебе, великий государь, верою и правдою желаю.

– Говори всё без утайки! – не сводя глаз с посетителя, нетерпеливо застучал Иоанн пальцами по деревянным с золотой оковкой подлокотникам.

И Пётр заговорил.

– Пришёл я, милосердный государь царь и великий князь Иоанн Васильевич, подлинное ведение учинить. Новгородцы помышляют предаться польскому королю, Сигизмунду-Августу; тебя же, царь-батюшка, думают злым умышлением извести. И то правда истинная, а не ложь, что у митрополита Пимена уже и грамота заготовлена! – перекрестился доносчик и крест нательный поцеловал.

Стоящие вокруг вытянулись и онемели, глядя на Грозного – глаза сделались страшные, лицо свело судорогой, словно ужасный огонь зажёг внутренность его. Вскочил он, опрокинув кресло, и, сжимая кулаки, стремительно заходил по палате:

– Окаянные вселукавые души! Христоотступники! Задумали разнести русскую землю! Дьявол им сопутствует! – рычал Иоанн, скрежеща зубами.

Остановившись, полыхнул взглядом на Малюту и леденящим кровь низким голосом произнёс:

– Собирай рать, Григорий! Головы рубить будем! Заплатят мне мятежники за измену своей кровью!

– Слушаю, великий государь! – вскинулся воевода и, грохоча сапогами, выбежал из палаты.

* * *

Заковала зима земли, воды и всю Русь Святую в ледяные латы – и двинулся Грозный со всем двором и с полутора тысячью стрельцами в карательный поход на грешные поселения русские.

Погром начали с границ тверских владений, с Клина. С обнажёнными саблями, как на битву, ворвались государевы всадники в мирный город, убивая кого попало, наполняя дома и улицы мёртвыми телами несчастных жителей.

Следующим был Вертязин – невеликий, но благолепный уголок, украшенный белокаменными церквами и монастырями. Однако не пощадил грозный царь и его красоты: разорил до основания. Одна только церковка, с любовью сработанная после поля Куликова, осталась стоять на горе. Люди же в страхе разбежались кто куда.

Не забудет древняя Тверь о страшных днях, когда налетел на град легион кромешников[44], что волков злее, и стали бить-терзать именитый народ, бесчестить знатных красивых девушек и женщин. А потом набросились на богатые дома: что можно было унести – брали, чего не могли взять с собой – жгли. Простые же граждане заперлись в своих домах и дрожали от ужаса, призывая Отца Небесного, слыша предсмертные крики несчастных.

Сам Иоанн не пожелал ехать в Тверь, где в Отрочи был заточён старец Филипп, дерзнувший, служа истине, прямо укорить царя за его жизнь.

Остановившись в ближайшем монастыре, призвал Малюту к себе и сказал:

– Скачи в Отрочь, выведай у Филиппа имена новгородских изменников и получи святительское благословение на поход.

И оружничий со всех ног бросился исполнять царскую волю.

…В соборном храме святой обители только что закончилась обедня, и братия разошлась по кельям, когда кто-то загрохотал сапогом в кованые ворота:

– По приказу Ивана Васильевича – отведите меня к митрополиту! – послышался грубый голос.

– Милости просим, – поспешно отворил замки приветливый инок.

Без лишних вопросов он провёл посетителя в подземелье и, сдвинув тяжёлые засовы, открыл низкую дубовую дверь.

– Оставляю вас наедине, – отступил, пропуская царского посланника.

Однако не успел далеко отойти, как ругательства посыпались на его голову. Примчавшись на крик, замер чернец на пороге: Филипп вытянулся на узком деревянном ложе, сложа руки на груди. Душа его уже была далеко…

– Что застыл, остолоп? – выпучил глаза Малюта. – В этой душегубке и собака не высидит! Зови людей, унесите покойника, отпойте и закопайте со всеми обрядами!

Лихая весть, вырвавшись из стен Отрочи, тут же облетела окованный страхом город: окаянный Малюта по тайному приказу царя собственными руками задушил несчастного старца!

Иоанн же, узнав обо всём от верного слуги, побледнел, дурнота подступила к горлу.

– Истинный Бог, не желал я ему смерти! – вскричал он и, взглянув на безмолвно стоящего перед ним воеводу, рявкнул: – Седлай коней, Григорий!

Глава 10. Разгром Новгорода

Не сине-то море колыбается,Не сырой-то бор разгорается —Воспылал-то Грозный царь Иван Васильевич,Что надоть казнить Новгород да Опсково.

Расплывался над Новгородом гулкий благовест, разнося добрую молвь: государь-батюшка к празднику пожаловал!

Несметные толпы народа окружили царский путь, приветствуя самодержца, следующего с сыном Иваном, со всем двором и стрельцами, радостными покриками.

– Царь грядет!

– Слава Богу на небе, слава! Государю нашему на всей земле слава! Чтобы правда была на Руси, слава!

Дивясь на мётлы и оскаленные собачьи головы, привязанные к сёдлам[45], бежали горожане за венценосным гостем, окружённым отрядом стрельцов.

– Будет вам святой вечер! Горя у нашего благочестивого царя полная котомка – бери не жалко, оделит каждого! – скакал и плясал в толпе юрод.

– Чего расплясался, бездомок! Болтаешь языком, что овца хвостом, – сердито зыкнул некто на дурачка.

На Волховском мосту встретил царя владыка Пимен и хотел осенить хозяина земли Русской крестом и чудотворной иконою.

Но Грозный сказал архиепископу:

– Злочестивец! В руке твоей не крест животворящий, но оружие убийственное, которое ты хочешь вонзить в моё сердце с своими единомышленниками, здешними горожанами! Вздумал нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, литовскому королю Сигизмунду-Августу! Отселе ты уже не пастырь, а враг церкви, хищный волк, губитель! – и направил войско прямо на людей.

Шарахнулись новгородцы в недоумении, расступились, пропуская царёву рать.

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас! – крестились в страхе, предчувствуя беду неминучую.

И не ошиблись. Повелел Иоанн своим доверенным людям узнать истину и вскрыть измену, и те учинили обыск в Софии. Найдя же за образом Богоматери письмо на латинском языке о сдаче Новгорода Литве, представили государю. Выхватил он его из рук и захохотал зловеще: большего доказательства не требовалось.

В Софийском храме шли последние приготовления к празднованию Рождества Христова. Пономари уже убирали амвон и по стародавнему обряду устанавливали халдейскую печь, разрисованную изображениями и украшенную позолоченной резьбою, когда самодержец с опричниками вошёл к архиепископу. Высокий, статный, важного вида Пимен склонил перед царём голову:

– Извольте, государь мой, – произнёс смиренно. – Милости прошу на «вечерю».

Иоанн со всеми боярами сел за стол, накрытый белым столешником. Подносчики подали кутью – ячменную кашу с изюмом и грушевый взвар. Начали есть. Государь, с трудом сдерживая себя, пристально посмотрел на митрополита.

– Скажи-ка, любезный владыка, не глядел ли ты на небо в эту ночь откровений? Не просил ли Сына Божия о замене царя? – спросил хмуро и, не дожидаясь ответа, вдруг завопил во весь голос: – Это ты начал сие злое дело! Ты изменил своему государю! И по твоей вине кровь прольётся!

Воины, ждавшие сигнала, со своих мест повскакивали и, опрокидывая столы, набросились на богатую казну архиепископа. Золотые ризы, священные сосуды, подсвечники, обнизанные изумрудами и яхонтами образа – всё стали сваливать в мешки и выносить из храма.

Иоанн же с глумливой улыбкой подошёл к побледневшему от волнения Пимену:

– Бесовский угодник! Чаял из меня дурака-шута сделать? – спросил, глядя в глаза. – Надевай сам дурацкое платье! Схватить его! Выкинуть вон из монастыря! – Царь грозно указал перстом на владыку.

Архиепископа немедленно взяли под стражу. С него тотчас сорвали облачение и нарядили в скоморошью одежду. С хохотом усадили на белую кобылу, сунули в руки бубен и повезли с позором по улицам Новгорода.

– Тебе пляшущих медведей водить, а не сидеть владыкою! – кричали царёвы люди и били едущего Пимена своими мётлами…

Благовест к вечерне в этот день звучал, как плач. Праздничная служба впервые проходила без присутствия архипастыря.

В переполненный народом собор вошли монастырские служки, наряженные, как халдеи[46], в длинные хламиды из алого сукна и деревянные раскрашенные шляпы. В руках они держали трубы с вложенною в них травой и огнём. Впереди себя они вели иноков, одетых в парчовые стихари[47] с венцами на головах, изображавших мучеников Ананию, Азарию и Мисаила. Кипели свечи, и певчие заканчивали исполнять седьмую песнь канона о трёх отроках, ввергнутых в печь Вавилонскую, когда прозвучало обращение:

– Дети царёвы! Видите ли печь сию, пламенем дышащую? Она уготована вам на мучение!

И, услышав слова эти, заплакали православные, приготовляясь к предстоящим страданиям. Прощаясь, в смертельной тоске обнимали друг друга:

– Господь осерчал на нас!

– Нет больше милосердия в сердце царёвом!

И ужаснулась земля новгородская от государева гнева и лютости.

Была им объявлена облава на изменников. И опричники с утра до вечера бегали по улицам, вытаскивали жителей со дворов и приводили к Иоанну. В пыточном подвале палачи жгли людей, требуя назвать имена предателей, а после огня вытаскивали на мороз, привязывали сзади к саням и мчались к волховскому мосту, волоча их по замёрзшей земле через весь город. Несчастным отрывало руки и ноги, за которые они были прихвачены. Граждан живьём метали в ледяные проруби Волх-реки; жён и детей их бросали туда же, младенцев привязывали к матерям.

В день Крещения Господня «иордань» до самого дна наполнилась трупами, и стрельцы, ходя по берегу, проталкивали людей под лёд рогатинами и баграми, топорами добивая тех, кто всплывал…

Морозным утром прощёного дня[48] солнце встало над опустевшим городом. Его красное пламя текло по стенам Софийского монастыря, и, казалось, они сочатся кровью, скорбя о невинно загубленных душах.

Опричники согнали на двор Кремля уцелевших горожан, и те стояли перед грозным повелителем оцепенелые, как непогребённые мертвецы, страшась поднять головы и взглянуть на Божий мир. Ум не вмещал всего того, что пережили они за эти адские недели…