Записки архивариуса. Сокровище Крезов

– Да, театр. Не сохранился. Вот было бы радостно поглядеть на то место, где граф впервые повстречал свою ненаглядную канарейку.

– Кого простите?

– Ну певунью свою, любовь всей жизни. – она мечтательно зажмурилась.

Я замолчала и принялась судорожно вытряхивать из памяти хоть что-то, связанное с графьями и птицами. И причем здесь пение?

– Да не мучайся ты так. Я всю историю расскажу, вот сядем бумаги разбирать. Нельзя же все сразу в неокрепшую черепную коробку циничной молодежи засовывать. Того и глядишь, придется ошметки мозгов со стен и пола оттирать, а это долго и неприятно, – старушка беззлобно улыбнулась мне.

А я поняла, что в случае чего, острот от Алевтины Павловны могу получить уже я.

Запись 2. Письмо

Неожиданно работа мне понравилась. На летний практике стопки бумаг и книжные пылесборники, вкупе с редкими посетителями оставались неизменными изо дня в день, а на нынешнем месте перемены случались регулярно. Каждый день начинался с опаздывающей электричек, затем перетекал в непродолжительное путешествие по метро, где после чтения я расслаблялась, наблюдая за людьми. Увлекательное занятие, при условии, что давка в транспорте отсутствует, что случалось не часто. Потом я шла до металлических, но изящных ворот, где неподалеку уже маячил дед Василий. Ну, а без кружечки чая с ложечкой чего-нибудь сладкого, припасенного Алевтиной Павловной, день просто не мог начаться. И я принималась возиться с документами, старыми фотографиями и электронными таблицами. Но через недельку рутины и непрекращающихся рабочих вопросов, мы все же, подготовившись морально, заглянули в случайно найденную комнату Шереметьева. Визит этот можно расценивать как награду за наше усердие, однозначно. Так в детстве откладываешь самую вкусную часть десерта на потом, чтобы наслаждаться кусочком подольше.

Бумага мерно качалась от ветерка, моя начальница неторопливо, но точно сортировала данные, надписывая на новых папках указания. В комнате-пенале без окон оказалось необычайно много расписок и коротких заключений о ценных и не очень вещах: о землях, о доходах тех или иных уездов, о ценах, о количестве приплода у скотины. Все эти бумаги датировались восемнадцатым веком и были подписаны в основном Петром Борисовичем Шереметьевым. Складывалось ощущение, что некая часть комнаты в какой-то момент превратилась в склад, от содержимого которого не смогли избавится, излишне беспокоясь о ценной макулатуре. А вот вторая часть, та, что ближе к одинокому стулу, была заставлена аккуратными книгами в кожаных переплетах, полностью занимавшие немногочисленные полки. На дневники содержание томиков не было похоже в полной мере, напротив, это были вырванные фразы, сказанные кем-то при неясных обстоятельствах. Так среди безусловно дорогих записных книжек выделялись две достаточно массивные, с красными обложками и золотыми обрезами. Шершавая пористая красная кожа потрескалась от перепада температур по корешку, но не потеряла презентабельного вида. Бумага, пожелтевшая от времени, сохранилась удивительно хорошо, ей удалось сберечь остатки терпкого аромата ландыша, кое-где заложенного между страницами. Витиеватый почерк уверенно струился по страницам, становясь все мельче с каждой новой записью. На последних листах второго дневника мне пришлось приглядываться к тексту, в котором говорилось о женщине.

Алевтина Павловна взглянула на красные фолианты и протяжно вздохнула.

– Неужели что-то о Жемчуговой! Даже не знаю теперь, как нам дальше молчать о таком. О сокровище бесценном.

К моменту нашего разговора я уже была неплохо осведомлена об истории бывших владельцев Кусково. Младший и единственный выживший сын основателя поместья Петра Борисовича, Николай после кончины родителя оказался самым богаты женихом в России после императора. Была у него странная для мужчины слабость – любовь к театру, в России того времени преимущественно крепостному. Молодой граф, обладающий несчетным количеством денег, мог позволить себе делать все, что хотел. А занимается он хотел исключительно театром. Танцы, постановки, оперы, балет. Лучшие костюмы, преподаватели для артистов из Европы, декорации, выполненные профессиональными художниками. И результаты работы здесь, в Кусково, представляли московской публике крепостные актеры, с малолетства взятые на обучение в графский дом, где учились этикету, языкам, поведению на публике. Источники утверждают, что крепостные актеры в образованности ничуть не уступали дворянам, а порой даже превосходили. Ну и, как говорится любовь зла, а запретный плод сладок- граф влюбился участницу труппы. Или же сыграло роль повальное увлечение идеями романтизма. Но подлинная причина не ясна, но факт остается фактом, граф влюбился в крепостную актрису, эту самую Жемчугову. Жили они счастливо, но не долго. О ней мало что известно, кроме того, что голос у нее был сказочный , а характер – кроткий. Мы, судя по всему, нашли неизвестные широкой общественности записи графа о ней. Кто говорил, что великие находки уже сделаны?

Алевтина Павловна аккуратно взяла в руки первый блокнот. Пролистала и остановилась. Вынула тоненький конверт с нарушенной сургучной печатью.

– Ну же, Алевтина Павловна, не томите. Что там? – я уже стояла за ее спиной.

Она же дрожащими от нескрываемого нетерпения руками извлекла хрупкий просвечивающий листок.

… Обустройтесь по велению моему. Да поспособствуйте в случае смерти моей и дальнейшим неприятным происшествиям скорейшему отъезду Дмитрия. Находится все необходимое для содержания отпрыска моего в обговоренном месте. Для входа в оное вам понадобится сердце ее, тело ее и душа ее. Составите по долженствованию в месте, где ярче всего блистает драгоценность, даровавшее ей имя. Повторите движения, положенные сердцу, телу и душе.

Уповаю на волю Господа, чтобы не потребовалась вам и сыну моему это знание, но, коли придет час нужды, в месте оном я оставляю вам спасение не только для хозяйствования, но и для покоя души мальчика.

Николай Петрович Шереметьев.

Я еще раз пробежала глазами по тексту. Алевтина Павловна рядом со мной едва не разрывалась от восторга.

– Это значит указания для его сына? От чего, собственно, он его думал спасать?

Алевтина Павловна почесала бровь и авторитетно заметила:

– Браком Николая, пошедшего наперекор всем традициям светского общества, были недовольны все его родственники, претендующие на баснословное состояние. Он женился на крепостной девице, сожительствующей с ним вне брака почти двенадцать лет. А их ребенок… Должен был стать чем-то настолько зазорным и вместе с тем легко уничтожаемым, что родственники не раз и не два подумывали об убийстве маленького Мити. Думаю, это письмо к какому-то воспитателю, приставленного к мальчику. Граф умер, когда ребенку едва исполнилось шесть.

– Ничего не известно ни про внезапный побег мальчика, ни про гонения? Значит это письмо не должны были вскрыть?

Алевтина Павловна поднесла конверт поближе к лицу. Надела очки, за дужками которых потянулась серебристая цепочка, до этого спокойно лежащая поверх теплой кофты. Прикоснулась к полностью целой красной сургучной печати, сохранившей на себе форму шереметьевского герба. Темно-бордовый кругляш был цел. Его не сломали, как сделал бы любой, решивший прочесть послание. Его аккуратно и умело отсоединили от конверта, но с обратной стороны красного кругляша были видны борозды, как от чего-то острого или царапающего.

– Выходит, кто-то открыл конверт до получателя, – задумчиво произнесла я.

– Думаю, получатель так и не заглянул в конверт. Послание вскрыли много позже смерти Дмитрия Николаевича. Я думаю, это произошло после обнаружения этой комнаты. – Алевтина Павловна присмотрелась еще лучше и отложила предмет в сторону.

– Почему вы так решили? Может быть, кто-то заходил сюда раньше?

– Понюхай. – старушка кивнула на прямоугольник.

От него едва уловимо пахло краской. Причем работ по покраске последние две недели в здании уже не велось, как мне казалось. Они закончились раньше, где-то около трех недель назад, и я их не застала. Но вход сюда к этому моменту уже нашли.

– Пахнет краской.

– Письмо, которое два столетия пролежало в книге пахнет краской…

– Значит, его кто-то доставал из этой книги. Ведь сюда мог зайти кто угодно, это мы тут с вам в перчатках, с приглушенным светом, как два крота. Зашел какой-нибудь рабочий, покопался.

Старушка промолчала. А я поняла, что это просто невозможно по нескольким причинам. Во – первых, пройти в эту часть реставрируемого дворца можно лишь через парадный вход с установленной пропускной системой, от которой есть ключи-карты исключительно у штатных сотрудников, что является несказанным предметом моей завести. Во – вторых, чтобы залетному рабочему вскрыть конверт, надо иметь умелые руки и небывалую удачу в поиске письма. Потому что два томика записей этих стоят не на крайних полок и требуют манипуляций для обнаружения. И человек должен целенаправленно двигать книги, чтобы отыскать послание.

– Ну да, это странно.

– Слушай, Риточка, сними-ка быстренько копии с письма и дневников. Мы, как и обещала Агате, выносить ничего отсюда не будем, но копии первых делом с них снимем. Надо показать нашей начальнице, что тут у нас за сокровища, я пока переложу уже обработанный материал. Ты сильно не спеши.

И старушка, вновь спрятав серьезность под маской беззаботности, склонилась над невысокими полками. А я, чтобы не растягивать и без того бесконечный процесс монотонной работы, принялась поспешать. Несмотря на наши старания, вышли мы из здания уже в сумерках, опускающихся прозрачной сизой дымкой на золоченый парк. Вдалеке поблескивала церковь, ловящая изящной маковкой последние лучи заходящего солнца, а розы не до конца слились с вечерней темнотой. В воздухе стоял дух подступающего октября, он провожал теплый и солнечный сентябрь в далекие страны. Я поежилась и посмотрела на часы, свою электричку до Королева я пропустила. Теперь надо было ждать следующей лишь через два часа.

– А ты чего стоишь, Рита? Домой не торопишься? – бабуля в этот момент поплотнее закуталась в шарф и совсем стала похожа на сказочного гнома.

– На электричку опоздала. Следующая нескоро. Думаю, посидеть в каморке нашей? Просто у меня пока что своего ключа нет, он только у вас. Можно? – с надеждой поинтересовалась я.

– Да чего ты, сразу бы сказала. Мне еще часок скоротать нужно, пока Шурочка приедет, а то задерживается. Пойдем, кажется, вода в термосе еще осталась. Чаю?

За неделю в обществе Алевтины Павловны я поняла про нее несколько вещей. Она никуда не спешит, но всё делает необходимо четко и метко, ей в этом даже хирурги позавидовать могут. Она с легкой иронией смотрит на мир, ловко лавируя между насмешкой и наигранной веселость. Особенная ее слабость – чай, его начальница пьет по пять раз в день и даже чаще. Мне приходится разделять эту страсть. Возможно, в ней все же есть какие-то британские корни? От них же и осанка, походка? И добродушное выражении бабули-одуванчика оттуда же. Сомневаюсь, что какая-нибудь мисси Хадсон была открыта миру. А может быть, Алевтина Павловна напоминает мне мою бабушку, по которой я скучаю.

Чайник закипал молниеносно, словно только и ждал момента, как его включат, а затем разольют кипяток по кружкам в мелкий горошек. Возможно, прибор и не ждал, а я вот пребывала в нетерпении. Двухлитрового термоса нам стало катастрофически не хватать, поэтому Алевтина Павловна принесла старый чайник из дома, я же обещала с первой зарплаты прикупить заварочник. Из баночки с малиновым враньем успокаивающе пахло чем-то медицинским. Моя бабушка говорила, что в малине есть природный парацетамол, поэтому и на вкус она им немного отдает. Правда, бабушкино варенье было определённо лучше, чем то, что стояла на низеньком журнальном столике. Но грешно жаловаться на домашнее малиновое варенье, особенно человеку, прожившему в общежитие на непонятной пище последние четыре года. Варенье по сравнению с моим импровизированным печеньем сухого батона и сахара – проста божественная амброзия.

– Спасибо большое. Прямо как-то и согрелась сразу. Глядишь, до койки доберусь, не окочурюсь в дороге – я расплылась в улыбке.

– Да не за что. Каждый раз вот на тебя смотрю и думаю, ну в чем у тебя душа держится? Кости ж одни. Ну, хоть конфеты ешь уже хорошо. Да бери, бери. Я же специально покупаю, чтобы было что на стол поставить. Давняя привычка. Еще с тех времен, что танцевала. Придут, бывало, гости, а у меня и еды-то нет, все на репетиция своих пробегала. А конфеты есть. Откуда, сейчас и не вспомню. Сама-то я конфеты не ела, а вот смотреть на людей, уплетающих сладости, мне нравилось. И до сих пор нравится, а сама сладкое так есть и не научилась, ну если только чуть-чуть. Да пей, же. Ты чего?

– Вы танцевали, прямо на сцене с пачкой, пуантами и всем что в кино показывают? – я впервые видела балерину.

– А ты что думаешь, я всю жизнь свою в этом кабинете просидела? Нет, конечно. Танцевала. На пенсию балерины рано выходят, вот и оказалась на курсах, а потом в архиве. Вот, скоро уже будет лет двадцать, как я здесь. Столько же в театре танцевала.

– А где? Где танцевали?

Алевтина Павловна озорно глянула на меня из-за кружки.

– Да в Большом, в Большом. Артисткой кордебалета была. Второй лебедь слева, снежинка, фея. Все я. И все время сожалела, что росточком не вышла, была бы повыше, может быть, танцевала бы и сольные номера. Но что уж…

– А я вот напротив, была бы не против быть, как вы. Вам и одежду проще купить. У меня что не кофта с длинным рукавом, так будто с плеча младшей сестры, все коротко. Да и с обувью проблемы. У меня сорок третий размер. Туфли ношу только в случае страшной необходимости или случайно проснувшемуся мазохизму. Ну, что поделать, какая есть, – я принялась разворачивать конфету «Метелица».

– Правильно говоришь. Какая есть – все здесь. И мне здесь нравится. Чувствую себя спокойно. Только вот история с конвертом… Что-то странно, ой странно. Поэтому ты, Риточка, повнимательнее мало ли, хорошо?

– Хорошо, – прошептала я куда-то в глубину чашки.

Тяжеленный телефон в тканевом чехле, который Алевтина Павловна носила на шее зазвонил, на секунду я испугалась, что еще час мне мерзнуть на станции, но старушка коротко ответила и жестом поманила меня.

– Пошли, Рит. Посуду завтра помоем. У Жорика еда есть. А мы тебя с Шурочкой подвезем.

После того, когда женщина дважды произнесла имя с едва уловимым шепелявым звуком «Ш», захотелось прижать к себе эту милейшую женщину, вцепится всеми конечностями, да так и повиснуть, чтобы не мерзнуть от одиночества. Интересно, она так ласково всех своих детей называет? А если у нее доченьки есть? Шурока и Машурочка? Ну, это было бы забавно, не спорю. Или она так внука своего величает. Интересно, сколько ему лет? Около двадцати? Под тридцать?

За этими мыслями я и не заметила, как прошла вдоль парка за провожатой ,оказалась за оградой, где рядом с миниатюрной «Тойотой» стоял крепенький старичок в старомодном костюме и белоснежными зачесанными волосами. И если лицо Алевтины Павловны было округлым, покрытым мелконькими морщинами, то у мужчины – длинное и широкое с несколькими горизонтальными глубокими заломами. Что-то общее у него было с дедком из мультфильма «Вверх», разве что любимая Элли продолжала находится рядом.

– Ну что, голуба моя, не замерзла? Еще и барышне замерзнуть не дала? – старичок прямо посмотрел на меня и протянул шершавую ладонь, с белыми бороздками накрепко въевшейся меловой пыли.

– Меня Рита зовут, спасибо что подвозите. Можно до метро, а там я уж до станции доеду. – промямлила я под нос, стесняясь поднять глаза на рассматривающего меня старика.

– Вот еще глупости. Нам все равно в одну сторону. Если Аля попросила за человека, значит он неплохой. – заключил мой новоявленный водитель, целуя руку дорогой жены.

Был поздний вечер пятницы, время, когда ошалелые любители загородной жизни, стремящиеся вывезти урожай со своих дач где-то под Мытищами, уже проехали.Те же, кто отправляется на фазенды в неимоверную рань субботы, еще и не подумали двинутся в сторону автомобиля. На дороге было тихо и желто от склонившихся над трассой старых фонарей. В центре их уже заменили на столбы, разливающие вокруг себя мертвенное белый свет, проникающий сквозь любую щелочку и складочку одежды, а на трассе, ведущей к Королеву, этого сделать не успели. Я добиралась до нового своего жилища на машине только два раза. Первый, когда в пене и в мыле, зажатая между стопкой книг и Ланеным спортивным тренажером сидела в небольшой газели. Я занималась перевозкой нашего имущества, моя соседка пыталась хоть как-то получить диплом в это время. Благо, у нас обеих получилось. Второй раз ездила на такси до аэропорта проводить маму, приехавшую на несколько дней в Москву из Белграда. Страшно дорого нам обошлась та поездка, зато будет, что вспомнить. И вот сейчас – третий раз. Удивительно, но я чувствовала себя снова маленькой. Обо мне заботились абсолютно безвозмездно и искренни, как принцессу везли на своеобразной карете, а по обе стороны от меня плыли желтоваты полусферы магических огней, склонивших голову передо мной. В салоне играла неспешная мелодия, напоминающая «Лунный свет», а в сердце, неожиданно для меня самой, поселилась надежда на то, что мир все же лучше, чем кажется.

Запись 3. Инцидент

Но, про дружелюбный мир я погорячилась. Я все еще делила жилое пространство с Ланой, страдающей патологической страстью к шоппингу, порой очень импульсивному. Отчего попасть в квартиру с каждым прожитым Ланой днем становилось все сложнее. Вечером я едва протиснула мимо двух коробок с «солью Мертвого моря», поставленных друг на друга прямо около входной дверью. А утром на меня свалился шампунь, не подходящий своими габаритами для крошечной полочки над зеркалом. Полочка, к слову, последовала за ним мне на руки. Лучше бы они соседушке в голову угодили, тогда бы хоть искра между контактами в ее голове пробежала бы. Хотя, не уверена, что в вакууме возможно горение. У Ланы был один плюс, примиряющий с состоянием квартиры, доставшейся нам благодаря умению соседки вести переговоры. Она исправно платила свою часть аренды и снабжала меня продуктами. В отличие от меня, взращенной на мысли об образовании интеллигентности и успешности человека при постоянном честном труде и самосовершенствовании с помощью знаний. Лана придерживалась противоположной аксиомы – если много работать, то жить дальше вовсе не захочется, поэтому лучше изворачиваться так, чтобы и рыбку съесть и в пруд не лезть. Моя соседка находила множество способов вертеться в этой жизни. И одним из них была работа на продовольственном складе, откуда она частенько подтаскивала лежалые продукты, которыми мы и питались. И это, к слову, помогло мне свести с концами после переезда из общежития. Удивительно, если немного пофантазировать, то из гречки, моркови и молока можно приготовить больше трех блюд.

Лана грезила о богатстве и свято верило, что трудности и жизнь по соседству со мной, рьяно борющейся за чистоту и регулярно собирающей с нее деньги за съем, приведут ее к мечте. Тем более для того, чтобы в своей новой жизни выглядеть отлично, соседка прикладывала огромное количество усилий. Но, тут уже нечего кривить душой, Лана правда обладала привлекательной внешностью: выразительные зеленые глаза, вьющиеся волосы и хорошая фигура. И наружность свою Лана считала главным капиталом, который попеременно вкладывала в удачные и не очень проекты. Но для сериального клише «содержанки на шикарной квартире», как уже можно было понять по ее быту, никогда не доходила. Она строила глазки, давила на жалость и просила скидки, эксцентрично одевалась на собеседования и халявила на работе. Но упорно шла к материальному благополучию и безделью, вкладываясь периодически в акции и облигации. Главное – она не сдавалась.

Как-то вечером, когда я еще не устроилась на мою нынешнюю, самую денежную из имеющихся работ, Лана сидела на кухне и, закинув ноги на подоконник, пила белое вино из пакета. Она мечтала о красивой жизни, когда больше двух лет назад перебиралась в Москву, как и я, конечно. А в итоге мы с ней оказались на микроскопической кухне затараканенной хрущёвки и смаковали дешевое вино. Возможно, именно тот вечер меня и изменил, заставив словить ощущение безразличия, в котором я пребывала пока ни зашла в тайную комнату поместья Кусково.

Нежданно-негаданно, мне снова захотелось что-то делать. Теперь я готовила себе питательный завтрак перед работой, брала книгу, чтобы почитать в электричке и сама для себя неожиданно, начала вновь листать учебники по истории. Последний раз книжный запой у меня наблюдался после захватывающей археологический экспедиции в степи Калмыкии. Семнадцатилетней одиннадцатикласснице страшно хотелось вновь испытать чувство соприкосновения с великим. Так и сейчас, спустя пять лет я сломя голову неслась в наш кабинет вприпрыжку, стремясь поскорее закончить работу, освобождая время для работы с загадками. Это люди и называют ходить на работу с удовольствием, по крайне мере, я так хочу думать.

Следующие два дня я оказывалась пассажиром утренней электрички, гонимая желанием скорее примчатся на работу. А вот на третьи сутки в нашем кабинете я обнаружила только Жорочку, разгуливающего по клетке взад-вперёд. Алевтина Павловна нашлась только в левой галерее дворца. Она стояла напротив мраморного камина и неотрывно смотрела на три вазы, радующие глаз публике, поблескивая расписными боками. Над камином висела две круглые картины, выглядящее неприметно на общем фоне коллекции Шереметьевых, состоящий из масштабных полотен. В первую минуту мне показалась, что именно на них бабуля и глядит.

– Доброе утро, Алевтина Павловна, вы чего это не в кабинете? – радостно выпалила я.

– Да вот, шла, хотела, кое- что уточнить. А тут такое дело. Вазы не хватает. Посмотри на след.

Действительно, на полке белого мрамора виднелось колечко серой пыли, совершенно неприметное, если не смотреть на него вблизи.

– Принеси- ка мне две красные папки, что стоят в верхней полке рядом со столом. Пойдем с тобой обход делать.

И мы пошли по анфиладе комнате левого крыла с ревизией. Поскольку именно в нем большинство строительных и отделочных работ уже завершились, а элементы интерьера воссозданы в изначальном виде, согласна сохранившимся фотографиям и записям. Все эти экспонаты, благодаря руководству начальницы, помещены в залы в соответствии с описью, хранившуюся в красных папках. И опись эта производилась с месяц назад. Но помимо вазы исчезло еще золотое яблоко, укрощающее настольный подсвечник малой гостиной. И одна из миниатюр с изображение Николая Петровича Шереметьева, вставленная в серебряную рамку искусной работы. Алевтина Павловна только охала, разглядывая название предметов на листке, а затем облегченно выдыхала, убедившись в целостности очередного экспоната. Похоже, происходящее старушку действительно беспокоило, иначе мы бы не работали так быстро. Через четыре часа после начала обхода, мы с Алевтиной Павловной уже стояли в кабинете Агаты Борисовны, наблюдая за ее побелевшим от ужаса лицом.

Директриса, вложившая столько денег в систему безопасности, пропускную систему и камеры, находящиеся в каждом зале, просто не могла поверь, что из вверенного ей строения что-то украли. Она сосредоточенно ходила по комнате из угла в угол и пыталась унять руки, начинающие подрагивать, в конце концов взяла сигарету и крепко сжала ее в пальцах.

– Так что же. Вы говорите, что они пропали? Их не могли на реставрацию отправить, может быть, Фил что-то знает?

Ничего себе, как она по-товарищески о Филлипе говорит, он у нее явно в большем почете.

– В эти залы уже все готовенькое выставляли. Да и камеры… Я утром ходила в диспетчерскую. Их установили уже после описи. В тот момент, что угодно можно было вынести.

– Ну первый же встречный с улицы зайти не мог? Только люди с ключом. А он только у меня, вас, Фила, Василия, Ирины, Рузиля и с недавних пор у новоприбывшей Риты. И, – женщина перешла на шепот, – если эта история приобретет огласку тут такое начнется. Вас упекут на пенсию, вполне заслужено, а девчонка ваша первая под подозрение попадёт. Поэтому…

Директриса оправила серый приталенный костюм, висящей на дистрофичной фигуре, как на манекене. На вид ей было около сорока, что короткие осветленные пряди, маскирующих седину, только подчёркивала, демонстрируя худенькую синеватую шею с заметными морщинам. Агата нервно закурила и вышла из-за стола, встала напротив Алевтины Павловны.

–…Поэтому пока мы никому ничего не скажем. Все останется, между нами. Я попрошу Рузиля зайти сегодня к вам. И сама подключу связи. А вы подумайте о том, что с вами может случится, если начнете поднимать шум.

– Думаю, тут вопрос в том, что из-за этого может случится с вами. – и Алевтина Павловна поправила очки, грозно сверкнувшие металлической оправой.