Пойма. Курск в преддверии нашествия

– Ну а что!

Манюшка вскоре убежала варить мамкиным поросятам, а Ника так и сидела, пока не уехал бывший сосед, сухо кивнув ей.

И Люшка, оставшись один на улице, со своим любопытным псом, подошёл.

У него был сильный донецкий говорок, но тут таких жило множество. Ника сразу их примечала. Люшка пожаловался, что там ему уже негде жить, всё разбомбили, а его чуть не расстреляли.

Теперь тут работа, и хорошо, природа.

Конечно, Ника была рада. Теперь хоть один человек живой и молодой появится тут. Будет смотреть за её домом… Люшка был хорош, среднего роста, складный парень с небольшими руками, русый и голубоглазый, чуть прищуренный. А особенно его украшал шрам на щеке, как видно, давнишний.

– А нет ли у вас невест каких? – спросил внезапно Люшка.

Ника сразу же подумала про Ларису Голенко, которая была звонкой, крупненькой и хорошо монтировалась бы с Люшкой. Лариса в одиночку воспитывала сына, работала в неврологическом интернате и была доброй и здоровой.

Но вот почему-то с языка у Ники спрыгнула Катеринка.

– Но она на пару лет тебя постарше, – обрисовав Катеринку, добавила Ника.

– Это ничего! А где она живёт?

Ника рассказала, что у Катеринки суровая судьбина и что он может полюбоваться на неё в пивбаре.

В общем, после такого сватовства, приехав вскоре на своём красном тракторе к магазину и пивбару, через неделю Люшка познакомился с Катеринкой.

А когда Ника через год вернулась в Надеждино, только что родившая сына Катеринка уже была беременна вторым, а хозяйство, прислонённое к меже, укомплектовалось двумя быками, тремя свиньями, двумя козами, четырьмя собаками прекрасных пород, так как Катеринка была собачницей, и глистявым вислоухим котом Какаином, который фактически жил у Ники в беседке, презирая весь остальной мир и нерадивую хозяйку, которая жалела ему молока.

Ника очень хотела соседей, очень. Она была счастлива оттого, что снова жизнь, и копёнки сена перед домом, и вычищенная от ясеней опушка, и детская площадка из разноцветных колёс, и ревущие быки за изгородкой, и дух навоза, и железистые мухи, тяжело налетающие в хату, и козы, которые выпущены в её заброшенный огородишко…

И даже грязноротому малышу, вечно сидящему на куче песка перед окнами, орущему, как иерихонская труба, Ника была рада.

Некоторое время.

Но нет. «Манитушники» были не рады. Им очень понадобился Никин заброшенный огород, и Никин заброшенный двор, а в её доме они бы хотели поселить родителей Люшки из Иловайска.

Они, в общем, отнеслись к Нике совершенно равнодушно и, разумеется, когда её снова и снова грабили, били окна, таскали шиферины и железо со двора, делали вид, что ничего не слышат.

А потом «манитушники», а особенно Катеринка, теперь уже дебелая многодетная мать, вступили в вацаповский чатик, который гудел вместо сарафанов, на которых в давние времена бабы носили самые удивительные сплетни.

Они запустили там слухи о том, что Ника приехала всех пугать. Что она в своей Москве никому нафиг не нужна, что ищет горяченький материальчик с границы, чтобы подороже его продать.

Особенно была против её приезда Катеринка. Ника нарушала покой их улицы одним своим появлением.

Во-первых, Ника стала вежливо просить убрать козлов из огорода, и копны из её собственного сада, которые «манитушники» установили прямо на и без того вырождающиеся былинки эхинацеи пурпурной.

Изгородь между двумя участками «манитушнинские» быки выломали, и теперь весь навоз, а стояли они без гулянья, на откорм, тёк прямо под фундамент Никиного дома.

Более того, однажды Ника хотела в ночи сбегать в туалет, который живописно открывался на сад, и тут-же была сбита с ног гуляющими собаками соседей.

Самая огромная, алабаиха Магда, добрая, но тяжёлая, в панцире свалявшейся шерсти, лаяла на Нику, пока та не схватила пестик от макитры и не решила замахнуться.

Пест, вырезанный из дуба, так и стоял в углу туалета, и над ним когда-то давно Ника несмываемым маркером написала «от волков», ничуть не провидя своего грядущего.

Теперь же дубовый пест опустился на Магду.

– Вот блин, хабалка! – рявкнула Ника на весь участок – Ты бы эту псину ещё Евой Браун назвала!

Но, как оказалось после, любителем немецких женских имён был не кто иной, как Люшка, пострадавший в своём ДНР от мукачевской фашни.

Живя здесь в этом году дольше обычного, Ника приходила к себе в дом и постепенно убиралась. Разбирала обрушенную печь, вытаскивала кирпичи, чистила заросший палисадник, гребла и немного копала. А сама слушала, слушала… что там у соседей. Почему они так странно, особенно Катеринка, смотрят на неё. И, наконец, почему они совсем никак не реагируют на её просьбы убрать детали своего хозяйства из её личного пространства? Да, и где череп?

* * *

С утра, пока не наступила ещё жара, покрывшись куском футболки, грязная и пыльная, Ника разбивала обваленную русскую печь, которая ни разу ей не пригодилась, а только занимала место в хате и воняла сажей и мышами.

Отбитую плитку и штукатурку она таскала в вёдрах на кучу во дворе. И теперь ей это занятие даже нравилось. Правда, она разговаривала сама с собой, проигрывая всяческие сценарии новой встречи с Никитой. И часто улыбалась, ловя себя на мысли, что не сможет наговорить ему гадостей. А опять затрепещет её сердце и станет выдавать всякую банальщину.

Сидя на крылечке, передыхая и понимая, что ей ещё таскать и таскать, Ника слушала лес, в котором сейчас ходили военные и перекрикивались, минируя просеки, тропинки и ямки. Это было очень печально, болезненно. Быть рядом с лесом и не ходить туда. Знать, что по соседству с грибами некто в военной форме заложил мину.

«Манитушники» сидели против двора с пьяной соседкой тёткой Валей и шумно вспоминали вчерашний день, как на глазах у детей собака Магда поймала в луже нутрию и сломала ей шею. Катеринка живописно показывала происшествие в лицах.

Скрипнула петлями калитка. Ника вздрогнула. Ну, вот он. Солнце беспечно грело Никины изъеденные комарами ноги в юношеских стародавних шортиках.

Никита, в майке и штанах с красивым поясом, в кожаных сандалиях, на которых внимательная Ника разглядела дорогой западный бренд, скрыл солнце, встав перед ней, и сразу же отнял у неё сигарету, зачинарил её и бросил к «манитушникам» через забор.

– А ко мне потом бутылки полетят. И так нагребла уже… вон, в садке, сплошь пивас из магазина. Катеринка небось дует втихаря от своего.

– Она же кормящая мать. – сказал Никита и улыбнулся. – Вроде бы.

Мелкие лучевые морщинки брызнули к его чуть серебристым вискам.

Ника заметила на чуть вдавленном, от старого перелома, носу Никиты пот.

– Зажарился?

– Чутка.

– Чаю хочешь?

– Да давай поработаем.

– Я задолбалась уже работать, хочу отдохнуть.

– Тогда давай посидим, хотя на крылечке… не сидят!

– А мне, знаешь ли, до бодуна.

– А ты стала дерзкая. То есть гораздо хуже, чем была!

Никита достал из кармана зажигалку и пачку сигарет.

– Вот на тебе. Я что-то не смог. Затянулся трошки, и как замутит меня…

– Вот и хорошо. Плохая привычка – курить.

На дальний сад, видный с крылечка, упало закатное солнце. Нижняя часть его тонула в подшёрстке сиреневых кустов материнки, а сверху лежало красное золото солнца. И слева, примыкая к огороду, так-же красно светились стволы сосен, а от них тепло и цвет отражались медвяными полутонами, и этот угол леса и сада был похож на круглый рай. Никита боялся коснуться Ники, сидел, похрустывая пальцами и глядя в даль, молчал. Наконец Ника толкнула его локтем.

– Идём… раз пришёл… если сможешь, поработай у меня.

Никита передёрнулся, как ото сна.

– Я подумал… а у наших там сейчас тоже так? Гляди, как рудо стало…

– Вот же… какой ты стал наблюдатель красоты. А слова-то какие!

– Слова вспоминаются, как деды говорили. Я всё это часто вспоминал. Ну что там мне осталось… В Африке тоже закаты красивые, но не такие. Там песка много, и за один этот серо-жёлтый цвет каждый день одно и то же надо доплачивать, я считаю.

Ника вздохнула и отвела глаза. Теперь она была совсем не той, что раньше, возможно, совсем-совсем не той. Теперь встреча эта показалась ей обыкновенной судьбой. Без примеси чуда.

* * *

– Скажем так, это очень тёплая страна, где очень много змей. И мы специально разводили кошек, чтобы они на них охотились. Часто утром ногу суешь в ботинок, а там сидит такая… червячок пустыни… И если б не коты, мы бы заколебались в медпункт бегать. А, между прочим, там ядовитые тоже есть. Вагнеров, вообще, они любили больше нас, наверное, у них палатки какие – то особенные. Я так и не понял.

Ника выбрасывала из дома жестяные банки, мусор, бычки, из печки доставала невероятные вещи, её явно использовали под мусорку, когда поняли, что она не работает. Оба обогревателя тоже вынесли. Мебель была безбожно проломлена, особенно не повезло кроватям. У них просто не осталось ножек. Матрасы так и лежали на полу, в деревянных рамах, то в одной, что в другой комнате. То, что утащили всю технику, с этим ещё можно было смириться. Но на что им понадобились постельное белье и детская одежда…

Ника тут хранила Олежкины ползунки и пелёнки, надеясь, что когда-то вот так приедет и покажет ему, какой он был. Но теперь Олежка нескоро вернётся на родину. Если и вернётся, то его сразу загребут, он ведь студент мединститута. Пусть лучше сидит за границей пока, потому что Ника чувствовала, что в ближайшее время начнется ещё более серьёзная мобилизация и её масштабов не знает никто.

– Короче, не люблю я змей, – фыркнул Никита и с полным ящиком полиэтиленовых пакетов, наполненных мусором, вышел во двор. Ника выбежала за ним дыхнуть свежего воздуха.

– Никто же не признаётся… Я спросила… кто вам вообще разрешил хату вскрывать? А они мне: слухи прошли, что ты её продаёшь. Ну и кое-кто рад стараться. Что за слухи, откуда… И честно, я хотела поехать купить матрасик и жить тут, но… что-то мне не даёт. Может, флешбеки…

– А что ты вспоминаешь? Меня, поди? – нагло спросил Никита, уперевшись бархатным взглядом в переносицу Нике.

– А ты наглый. Стукнутый, притом, – сказала Ника.

– Ну да, шибануло, было дело, – усмехнулся Никита. – Собрали, зашили… А минно-взрывные все такие странненькие в основном, если не «лепесток». И «лепесток» кажется фигнёй.

– Вот ты хоть жизнь оценил. А эти вот… – Ника махнула рукой в сторону забора, – привыкли, халявщики… не нажрутся. Всё утащили, гляди, даже от лавки железо оторвали! Я просто в шоке. Катеринке я во двор пришла, а там моя лавочка! Говорит: ой, мы свадьбу справляли и забыли тебе её отнести, а теперь я к ней привыкла! Ну, забери! И что… я не жадная, но со свадьбы три года и два размножения прошло! Я лавку под мышку и унесла!

– Ну, они же не все такие, как ты, воспитанные…

– А ты их не оправдывай. Они просто узнали, кто я, и решили мне тут назло устроить театр военных действий.

Через пару часов, когда уже стемнело, Ника устало плюхнулась на лавочку возле палисадника. Никита, звеня ключами, закрывал калитку.

Мимо проехал на мопеде «манитушник», возвращавшийся с работы, и кивнул Нике. Она ответила кивком.

– Что, первый парень на деревне… счастлив с Катеринкой? – спросил Никита, пикнув сигнализацией машины.

Ника сложила руки на груди.

– А что ему надо ещё? Не заводить же себе козу.

– Ну ты грубиянка.

– Какая есть.

– Поехали покатаемся?

– Ты лучше завтра забрось меня до сервиса. Я машину отвезла, форсунки промывать. Толкается, сволочь, на холостых.

– Дизель? – спросил Никита, включая в салоне свет.

– Он. Чтоб его. Ты знаешь, что он дороже бензина стал? И жрёт! Эхо войны!

Никита включил тихую музыку, откинувшись от машины к Нике, протянул ей левую руку.

– Поехали, я довезу.

– Да я особо стараюсь не отсвечивать. Шнырк в лес и иду тихенько. Но теперь вот всё. Хохлы теперь с «химарями», лупят аж почти сюда, и наши не отстали, позаминировали там вон в лесу… Что за грибами не сходить. И тропинка моя теперь зарастёт. Боятся, что контрнаступление начнётся…

– Вот тоже мне… тропинку пожалела, – вздохнул Никита, прищурившись.

Ника приняла руку и почувствовала в ней дрожь. Но нет, Никита её только довёл до машины и подсадил.

До конца улицы они ехали молча, потом Ника спросила:

– Как ты считаешь… обязательно надо быть за кого-то?

– Иначе нельзя. Только так, выбрать и придерживаться.

– А если они начнут действовать против твоих принципов?

– Какие принципы могут быть, если есть приказ…

– Ну, есть принцип справедливости, на мой взгляд, справедливость выше приказов. Это мера высшая.

– Смотря какой справедливостью расценивать. Если евангельской, то нам всем придет конец. А если какой-то другой, то есть шанс выжить. – И Никита с потаённой жалостью глянул на Нику.

Ника поняла, что зря спрашивает здесь и сейчас о таких недвусмысленных вещах.

– Я не понимаю одного. Как ты вообще ещё жив? Для чего ты жив? И тут же понимаю для чего.

– Ну да, жизнь – борьба. Наверное, для этого.

– Не для этого. Пошли купаться.

Никита засмеялся, сжал и разжал раненую руку. Аисты на водонапорке потягивались и с любопытством глазели на проезжающую мимо машину.

– Если честно, я даже боюсь… что не смогу, как раньше.

– А я рядом буду плыть. У меня в лифчике булавка. На случай судороги.

Никита повернул к переправе, где напротив дома Дербенёвой насыпали несколько дней назад свежий пляж.

Ника побежала к воде. Река, кажется, не обещала ничего плохого.

– А ты посмотри, отдыхающие-то из обеих столиц не приехали в этом году… Перестраховываются! – сказал Никита, кивнув на пустой берег и зарастающий полусухой песок. – Ишь… испугались бомбёжки.

– Так подожди до выходных! Увидишь, как они «не приехали»!

– Он риал. Заминировали, – сказал Никита и показал рукой на табличку «Осторожно, мины!», прикрученную проволочкой к ясеню прямо над пружинистым шлангом фермерской водокачки. – Гусям забгаевским, мне кажется, хана. Это Дербенёва повесила. Ну, чтобы хохлы знали и отдыхающие, которые всё равно купаются, что тут мины, и чтобы привыкали…

– Ну, гуси сами ходят, дед их уже не гоняет… А народ тут всё равно будет купаться, даже если эти мины будут у них между ног.

– Ну, пойдём, раз уж мы припёрлись, – сказал Никита и добавил: – Раздевайся, эмансипированная женщина.

Ника стащила с головы футболку и стала даже похожа на девушку, когда волосы её обрамили порозовевшее лицо. Только на покатом, высоком Никином лбу, несмотря на прохладу, закипал пот, щёки рдели от волнения.

– Я лучше буду плавать одетой, – сказала она.

– Да я уже видел, что у тебя грудь стала на три размера больше, – хмыкнул Никита. – Это не скроешь. От меня.

Ника ещё больше засмущалась.

– Своя хоть?

– Да ты! – И Ника, схватив комок сырого песка, бросила в Никиту, тот рассмеялся и, побежав на мостик, лежащий на автомобильных покрышках, сделал красивый прыжок и скрылся в ночной воде.

Долго его не было. Ника видела чуть заметную дорожку на стеклянистой глади, подёрнутой дымоватым туманом.

– Перенырнул… – подумала Ника. – Вот паразит такой.

Никита вынырнул у того берега, в заросших лататьей тростниках, и, встав на ил, чёрно-серый, мягкий и пускающий щекотные пузырьки, крикнул:

– Гляди, Никулька! А я смог с одной рукой! – и поднял над головой обе руки. Одну целую и другую, обернутую в чёрный мерцающий сверхновый материал.

– Так бывших не бывает! – ответила Ника через речку и с тем же прыжком, мелькнув белыми ногами, но так и не сняв футболку, рыбкой раскроила воду.

Правда, её хватило только до середины. Река тут была самая широкая, около ста метров шириной.

На середине её встретил Никита. Он подплыл тихо, под водой, и Ника заметила его светлое, змеистое тело рядом с собой, он выбрызнулся вверх, встряхнул головой, с которой сорвались колючие мелкие капли прямо ей в глаза, и только она смогла передохнуть через эти капли, притянул её к себе, прижав к груди её грудь.

– А там холодно, на глубине. Пойдём? – прошептал Никита.

Ника раскинула руки в сторону, набрав полные лёгкие воздуха.

– Не… я боюсь нырять в ночной реке.

– А я вот не боюсь.

– А я очень боюсь, – выдавила Ника из сжатого холодом горла.

– А если я тебя поцелую?

– И что? – ледянисто ответила она, понимая, что вот сейчас он её поцелует и миссия невыполнима.

– Ты пристаёшь ко мне на глазах у рыб, – сказала Ника и, выскользнув из Никитиных рук, поплыла к берегу, взмахивая локтями и с хорошей скоростью опытного пловца.

Никита снова нырнул и уже снизу, из-под водяного зеркала, заметил, что прямо над рекой стоит луна, и вокруг неё растекается мутное свечение, которого не видно над поверхностью. Никита был рад этому купанию.

На берегу Нике пришлось раздеться и выкрутиться.

Никита отвернулся от неё и тоже выжимался. Может быть, он так мучил её специально, издевался. Нике, по крайней мере, так казалось. У неё зуб на зуб не попадал.

– Пойдёшь в свою сырую холодную баню? – спросил Никита с издёвкой, натягивая рубашку на влажные руки.

– Да… а что… вскипячу себе воды. Налью в бутылки и обложусь ими.

– Обложусь… – хохотнул Никита. – Хуже может быть только «облажаюсь»

– А это уже зашкварный сленг. Мы же следим за речевыми обновлениями?

– Да вот… интеллектуалов осталось крайне мало.

Никита что-то сказал на незнакомом языке.

– И что ты сказал? Это фарси?

– Он.

– Ну?

Ника подошла к нему почти вплотную, сунув мокрые ноги в мокрые тапки, где ещё и песок противно захрустел.

– Учи язык. – ответил Никита.

– Добре… сынку… добре… Я-то выучу. Если надо будет… – улыбнулась Ника, развернулась и быстро, как белка, побежала на холм высокого берега, мимо Никитиной машины, где был единственный проход между двух заборов двух самых шикарных дач.

Никита посмотрел ей вслед и вытер рукой подолом рубашки.

– Короста… вот короста. Нельзя, нельзя… Ох, нельзя-нельзя… Пчёлочка златая.

6.

С начала этого года, второго года спецоперации, когда никого не смущал дребезг посуды в шкафах, и уханье работающих за речкой по утрам САУ, было запрещено ходить в лес.

Увы, это было испытанием. Впрочем, к этому всё и шло, потому что лес был вполне готов к войне. Даже старые блиндажи от той войны ещё не заросли, и зиял обросший вековыми соснами противотанковый ров прямо на берегу, за надпойменной террасой, где в мирные времена копались археологи, берегли «бровки», огораживали раскопы от оползней.

Чего тут только не находили, древности и римские, и скандинавские, и другие, более низко лежащие, чернолаковые черепки, красноглиняные узкие горлышки амфор… Чудесные вещи, молчаливые и загадочные.

А теперь это снова место историческое, где сошлись народы и оружия. Только жаль, пока это никому не понятно в полной мере.

Несколько лет назад, когда проходили учения, бабки и деды перепугались, когда под лесом, к берегу реки прошла колонны БТР и танков. Народ похватали из огородов, старик Почак, который помнил ещё Вторую мировую, заперся, и его три дня искали, а он сидел в хате под кроватью, думал реальные немцы пришли.

Тогда отработали и по химзащите, и пару баб с ребятами, прихватив, погрузили в вертолёты и устроили им полёт в райцентр, где через пять часов, накормив гречкой, отпустили домой пешком.

– Это вакуация! Вакуация людей стащщыть в посевную с огородов и шоб вони потом пешкодралом домой ишли! – ругались местные.

Теперь им стала понятна вся эта история с учениями, с летними лагерями, куда выезжали резервисты, которые даже близко не предполагали, что они будут воевать… С кем? Да вон там, через речку, вся их родня! Там родни больше, чем тут осталось!

В Апасово было особенно грустно глядеть на пустующие домишки, куда с Украины каждое лето приезжали дети и внуки оставшихся бабушек, хоть как-то помогали им управляться с огородами.

Теперь дети и внуки остались «за кордоном», и бабки в отчаянии и растерянности не знали, сколько они так протянут, увидятся ли со своими.

Пошёл страшный, чёрный водораздел, красная разваленная рана. Вётлы и вербы пускали молодь, зарастали козлобородником и без того брошенные «прырезки», и полностью исчез скот с перламутровых от росы поскотин.

Правда, не знающая арты, птичья армия всё ещё пела в лозяных зарослях, пушащих серенькие цыплятки почек.

Головокружительно – синее небо, налитое покоем, где-то высоко, пока все спали, исчерчивалось следами реактивных самолётов. Гудели они тревожно, и малочисленные хуторские дети, подняв чумазые деревенские рты, искали в этих следах букву-ответ, кто летает: враг или свои?

Теперь буква «Z» стала появляться везде, как и борьба с ней. В районе, в тихие полночи, когда на улице давно никого нет, машинам разбивали стёкла, а автобусам царапали бока. И наутро в поселке не было ни одного автомобиля, где бы оставалась «Z». Но в течение дня снова упрямо клеились буквы, ругались водители, понимая, что есть такие люди, которые не понимают того, что происходит, не хочет понимать. Это жизнь, её не прокукарекаешь с шестка.

Казалось бы, это неестественно, все уже знают, кто враг, против кого поднялись эти толстые, длинные, короткие, многодетные, пропитые, беззубые и возрастные резервисты и хорошенькие молоденькие контрактники, по которым вздыхали местные девушки, давно не видевшие красивых парней в военной форме.

Никто и не подозревал, что действительно, войну начинает профессиональная армия, которая будто сошла с торжественных фотографий, со столичных парадов. А заканчивают вот эти люди, разнокалиберного собрания, за годы, в окопах, в полях, в лесах, ополченцы, добровольцы, мобилизованные, ставшие подкожно непобедимыми элементами, ползущими, рубящими, колющими и режущими, наследники с батькиными «Сайгами», с дедовыми берданками и ТОЗами.

Они брали Берлин. Они возьмут всё, что захотят. Но вот что, что же будет с ними, когда они вернутся в мирную жизнь?

* * *

Никита трудно переживал отсутствие матери, которая почти фанатично любила его. В её любви было много худого, много неправильного. К старости она и сама стала совсем поехавшей, ждала его, звонила каждый день, предлагала даже выгнать к чёрту жену и найти другую. Впрочем, она с юности Никиты не терпела других женщин рядом. И львиную долю бед отсыпала собственному сыну своим матриархальным поведением. Никита был её собственностью, и он считал, порою тяжко переживая из-за долга и из-за невозможности этот долг уменьшить, что освободиться от неё только тогда, когда она помрёт.

Он даже смерть отца так не переживал. Ну, умер старый алкоголик. Зарыла его мать с бабкой, и ладно. Никита приехал в отпуск, поил тут всех, поставил отцу самый дорогой памятник и уехал. А на его могилку никто не ходил, даже Алёшка.

Памятник зарастал. Только Ника несколько лет назад, понимая, что виновата своим равнодушием перед Никитиным отцом, убиралась в его оградке. И посадила тут белую гортензию, которая росла во всём селе только у неё в палисаднике.

Когда Никита хоронил мать, он не заметил под снегом этой гортензии. А вот на днях, идя проведать могилку, увидел и обмер, как отцовская могила тонет в белокипенных цветах.

«Ну ты и хитрая, Никулька… – подумалось ему и болезненная морщинка перерезала Никитин лоб. – Не мытьём, так катаньем…»

Они действительно могли увидиться в Москве. Они работали недалеко друг от друга. Они ездили по одним и тем же дорогам. Наконец, Ника приезжала сюда много раз. И ни разу не получилось так, чтобы они с Никитой встретились. То ему не давали отпуск, то она приезжала в неподходящее время.

А у друзей и подруг они друг о друге никогда не спрашивали. Спрашивали обо всех, но никогда не спрашивали друг о друге. Причин тому было несколько. Но все они были весомы.

А вот теперь, когда мать Никиты умерла, Ника справила своё запоздалое торжество по этому поводу, Никита смог наконец стать взрослым. Он перестал быть «сыной», «малым», «родненьким» и «голубочком». Он стал Никитой Владимировичем Цукановым. В сорок лет. И пусть поздно, но его не тянуло уже за рукав материнское исступление.

А ещё у него был нелюбимый матерью брат. На самом деле, нелюбимый. Когда-то, двадцать лет назад и Алёшка, которого Ника называла Ёха, из всех своих сильных обид сильно испортил им с Никитой молодую жизнь. Можно сказать, глядя, как упивается первым чувством семнадцатилетний Никита, Ёха из ревности выбил почву ему из-под ног.

Результат оказался плачевен для всех. Рана, которая прошла тектоническим разломом по юным жизням, не могла не оставить след. Это была рваная рана, а не шрамик от аккуратного косметического инструмента. И она до сих пор кровоточила и норовила открыться.

Никита же, лёжа в своей комнатке, один, мог думать сколько угодно, что ему теперь делать и какие решения принимать. Алёшка давно жил в соседней хате с какой-то приезжей беженкой, и единственной роскошью его была немецкая машинка «Дерби» начала семидесятых годов, купленная в райцентре за семь тысяч рублей у пенсионера-пчеловода.