Сумасшествие с первого взгляда. Между адом и раем

Дверь палаты Михаила медленно открывается, и с порога, словно тень, входит Мэйсон. Его появление заставляет меня слегка напрячься, интуиция начинает бить тревогу. Весь его внешний вид говорит о каком-то внутреннем сопротивлении. Его тело напряжено до предела. Взгляд его беспокойно мечется – от меня к Михаилу, а затем снова в обратном направлении.

Он хочет что-то сказать, я это вижу. Слова буквально застряли где-то на краю его губ, но что-то – или кто-то – останавливает его. Этот момент повисает в воздухе густым, тревожным напряжением. В моей голове проносятся десятки мыслей, одна хуже другой. И я, боясь всколыхнуть эту зыбкую атмосферу, лишь молча жду, когда он решится… Или когда случится неизбежное.

– Что… – срывается с моих губ прежде, чем я успела осознать.

Этот неуклюжий, обрывистый звук, казалось, завис посреди комнаты, не находя ни смысла, ни завершения. Я сама не поняла, зачем я это сказала, но напряжение внутри стало невыносимым.

Мэйсон задерживает взгляд на мне всего на пару секунд, но эти секунды кажутся вечностью. Его глаза будто пытаются разгадать что-то, отыскать в чертах моего лица ответ на вопрос. Но этот странный взгляд быстро гаснет. Его лицо каменеет, а глаза, потеряв всякое выражение, переключаются на Михаила.

– Самолет будет готов через четыре часа. У тебя будет время собраться и добраться. Я буду ждать тебя в холле, – отрывисто бросает он, словно каждое слово тяжело дается ему.

Едва он заканчивает, меня охватывает ледяная волна. Его слова звучат в голове, и табун мурашек стремительно пробегает по моему телу, оставляя за собой невыносимое чувство беспомощности. Как только Мэйсон произнес это, я почувствовала, как рука Михаила выскальзывает из моей. Это движение медленное, без слов будто разрывает между нами невидимую связь.

Я больше не чувствую его тепла. Резкий, болезненный холод закрадывается в сердце, проникает в мое дыхание, сковывает пальцы. Мне становится трудно различать, что происходит вокруг. Кажется, этот момент должен был продлиться вечно, но вместо этого он срывается, оставляя внутри оглушающий вакуум.

– Самолет? – Я не верю своим ушам.

Слова не сходят с губ, и я повторяю их, как заклинание, пытаясь убедить себя, что это просто дурной сон, галлюцинация, что это какой-то злой розыгрыш. Вижу глаза Михаила, ищу в них хотя бы малую искру сомнения, но его взгляд холоден и решителен. Он не ошибается. Мэйсон тоже нет.

Я надеюсь. Надеюсь, что это все еще ошибка, что он скажет, что на самом деле не уезжает, что я придумала все это и что сейчас все будет нормально… Но Михаил не спешит меня разубеждать. Вместо этого его рука протягивается ко мне, но я едва успеваю отдернуть свою.

– Я все тебе объясню.

– Объясняй.

Эти два слова мне удается выдавить сквозь сжимающую грудь боль, и воздух становится едва ли не ядовитым, словно кислород теряет свою силу. Я с трудом вдыхаю, сдавленная невидимой рукой. Он уходит. Это уже не страшный сон, это реальность. И я уже понимаю, что ничего не смогу с этим сделать.

Его глаза становятся мягче, и на его губах появляется неуверенная улыбка, как будто он надеется, что это все можно будет починить потом.

– Я вернусь, Ада.

Он произносит эти слова, как обещание, но я слышу в них не больше, чем пустое утешение. Обещания – это не то, что мне нужно сейчас. Мне нужно его рядом, мне нужно, чтобы он остался. Но он не останется.

– Я понимаю, – я едва успеваю произнести эти слова, прежде чем горло сжимает боль. – Я все понимаю. Ты уходишь, Михаил. Ты снова уезжаешь, и все останется как прежде. Я знала, что это случится. Знала, но я поверила тебе…

Я чувствую, как его взгляд становится все более отчужденным, как это расстояние между нами увеличивается с каждым его словом. Он все еще пытается прикоснуться ко мне, но теперь я отстраняюсь все дальше. Я встаю с кровати.

– Ты должен пройти лечение, Михаил. Ты должен остаться в клинике.

Мой голос срывается, и я пытаюсь удержать слезы. Но внутри меня все рушится, ломается, как стекло, которое нельзя собрать обратно. Я чувствую дрожь, которая идет по моему телу, не от холода, а от отчаяния. Я понимала, что он не сможет быть со мной.

Михаил не отвечает. Он просто смотрит на меня, его глаза полны боли и сожаления, но ничего изменить уже невозможно.

– Ада, все не так, как ты себе надумала. Я не бросаю тебя. Но сейчас мне нужно быть в России. Я не могу остаться в Нью-Йорке в таком положении, – его голос звучит напряженно.

Я делаю шаг назад, отступаю, пытаясь не дать эмоциям захлестнуть меня целиком.

– А как я себе надумала? – я поднимаю голову, стараясь встретиться с его взглядом, хотя сердце стучит так, как будто оно вот-вот вырвется из груди. – Я вижу все своими глазами. Ты улетаешь. На родину. Ты уходишь. А я остаюсь здесь. Одна. Без тебя, Михаил. Это не ошибка. Это не случайность. Ты действительно уезжаешь.

Мои слова рвутся из меня и я не могу остановить их. Я не могу остановить эту боль, которая прожигает меня изнутри, не могу перестать думать, что я снова теряю его. Ведь я уже однажды теряла его. И вот, похоже, история повторяется.

– Ада, пойми, – его голос звучит слабее, как будто он начинает осознавать глубину того, что происходит. Он пытается протянуть ко мне руку, но я снова отступаю.

– Я не хочу ничего понимать, – я не могу больше сдерживать себя. Голос срывается на крик, и я уже не боюсь, что он услышит в нем всю свою боль. – Ты не оставил мне выбора. Ты всегда держал меня на расстоянии, всегда был далеким, всегда заставлял меня быть сильной, когда я едва могла дышать.

– Поэтому я держался от тебя как можно дальше, Ада, – его слова теперь звучат как признание, как извинение, которое приходит слишком поздно. – Боялся, что я разрушу тебя. Боялся, что не смогу быть тем, кем ты хочешь меня видеть.

– Что? – я замолкаю, потрясенная, и перевожу взгляд на него. Слова не сходят с языка, но я их не понимаю. Это не то, чего я ожидала.

В его глазах я читаю всю ту боль, которую он скрывал от меня, все те страхи, что он держал внутри, пока я пыталась понять, что происходит.

– Ты не разрушишь меня, Михаил. Ты уже разрушил, – мои слова мягче, но они пронзают его, и я вижу, как его лицо теряет всякое выражение. Но я не могу остановиться. – Ты всегда держал меня на расстоянии, даже когда я пыталась быть рядом, даже когда я пыталась понять тебя. И теперь ты говоришь, что боишься разрушить меня? Ты уже сделал это.

Он опускает голову, а я понимаю, что теперь все, что мне остается, – это отпустить его. Но это кажется почти невозможным.

– Ты понятия не имеешь, какой жизнью я живу, – его голос низкий, глухой, будто весь груз его мира лег на него в этот самый миг. – И такое существование не для тебя. Дай мне время, Ада. Я обещаю тебе, что все изменю. Я обещаю, что смогу быть с тобой.

Его слова звучат как клятва, но только не та, которую я хочу услышать. Каждая секунда встречи наших взглядов прожигает внутри боль, сжигая остатки надежды, что я могу держаться дальше.

– Время? – я уже не могу сдержать дрожь, горькое отчаяние разрывает голос. – Сколько времени? Я была без тебя два месяца, Михаил, и это было… это было ужасно. Я не могу без тебя. Не могу. И не хочу.

Его лицо становится непроницаемым, как будто он прокручивает тысячу вариантов ответа, но ни один из них не решит ничего. Он делает вдох, как человек, шагнувший в темную воду, где дна не видно.

– Ада, я прошу тебя…

Но вместо объяснений лишь тишина.

Я замечаю, как сложно ему держаться. Этот мужчина, такой сильный снаружи, в этот момент кажется сломанным внутри. Я не выдерживаю этого молчания, не выдерживаю его боли, которая, похоже, отражается и во мне. Я делаю шаг к его кровати. Затем еще один. Колени почти сами собой подгибаются, когда я опускаюсь на пол перед ним, сжимая руками край постели, словно пытаюсь удержать его здесь.

– Я не выпущу тебя из этой палаты, Михаил, – мой голос низкий, но в нем слышатся ноты отчаянной решимости. – Или я уеду с тобой, или ты останешься здесь. Но я не позволю тебе снова исчезнуть!

Его лицо остается спокойным. Даже в этот момент он старается контролировать себя, будто боится сорваться, боится показать мне, насколько он слаб. А я бы хотела, чтобы он сломался. Хотела бы, чтобы он позволил мне увидеть, что за этим фасадом.

– Ты не можешь поехать со мной, – его голос звучит мягче. В нем больше грусти, чем строгости.

– Я не могу без тебя, Михаил, – мне больше нечего добавить. В этой фразе все, что я могу сказать ему сейчас. – А все остальное меня не волнует.

Он бросает на меня взгляд, полный непонимания и смятения. Кажется, его собственный мир не оставляет ему права на веру в то, что я говорю. Но он должен знать. Он должен меня понять.

– Ты не понимаешь, на что ты соглашаешься, Мириада… – его слова звучат едва слышно.

Голос Михаила становится не просто серьезным, он превращается в ледяной ураган, разрушающий все вокруг. Его прежняя сдержанность исчезла, ее заменила суровая правдивость. Его глаза остекленели, как арктическая пустыня, кажущаяся бесконечно холодной.

– Я не тот человек, Ада, которого ты, возможно, рисовала в своих мечтах как образ идеального мужчины. Нет.

Его слова, будто холодная вода, проливаются на меня. Но мои чувства к нему остаются такими же как и прежде.

– Для меня ты единственный, Михаил. Каким бы ты ни был.

Он напрягается, словно готовясь к битве, но это битва со мной, с моими словами, с моей настойчивостью, которые он не хочет начинать, но не может игнорировать.

– Я говорю на полном серьезе, Ада. Поехав со мной, ты лишишься своей жизни. Жизнь со мной подобна клетке. Я не смогу выпустить тебя одну из дома. Ты не сможешь разгуливать по городу. Не сможешь выйти за кофе или пойти в кино. Ты станешь целью, потому что люди будут знать, что у меня есть слабость. Ты, Ада. Ты моя слабость. Ты моя. А все, что есть у меня, хочет заполучить каждый второй. Я не тот, кто уходит на работу в десять утра и возвращается в пять вечера, чтобы провести вечер за просмотром телевизора. Не будет всего того к чему ты привыкла и к тому как ты представляла себе отношения между двумя людьми. И тем более сейчас, когда я… – его голос обрывается. – Когда я не полноценен. Когда я не могу ходить. Мне нужно время. Ты не та, кто сможет прожить в этом, и я не хочу, чтобы ты находилась там, где ты будешь в опасности. В крови и грязи моего мира.

Его слова давят на мой разум, как непосильное бремя. Но страх не может пересилить того, что я чувствую.

– Я буду в опасности, если я буду без тебя…

– Ада, ты не понимаешь!

Его голос словно пытается разрезать стену из моих упрямых убеждений, но теперь уже поздно. Я поняла, возможно, больше, чем он хочет мне рассказать.

– Я все поняла, Михаил! Я буду сидеть в заперти, в клетке! Меня будут хотеть убить! Но я буду рядом с тобой, и это самое главное…

– Боже, Ада, какая же ты…

Можно подумать, что он собирается назвать меня больной, ненормальной, сумасшедшей, но в его взгляде есть нечто другое. Он из последних сил пытается найти что-то весомое, чтобы одолеть мою решимость.

– Дура? – слова вырываются у меня, но они не обидные, а скорее вызов судьбе, которую я сама для себя выбираю. – Пускай. Но я не смогу больше без тебя.

Голос Михаила становится настойчивым, пронизывающим.

– Пообещай мне! Нет, Ада! Поклянись, что в России ты будешь делать то, что я скажу. Что ты не станешь противиться и показывать свой характер. Дай мне время всё решить, дай мне выйти из этого, и тогда я обещаю, что мы сможем жить спокойно.

Его слова звучат как ультиматум.

– Я люблю тебя, Михаил, – произношу я, словно мои слова могут развеять его тучи недоверия и тревоги.

– Ада… – его голос, колеблющийся между слабостью и силой, произносит моё имя как молитву.

– Я клянусь тебе, – слова вырываются из моих уст, подобно обету, который я никогда не думала, что дам.

Михаил медленно проводит ладонью по лицу, словно пытаясь стереть то, что его беспокоит. Но я вижу, как его суровость тает.

– Боже, на что я, блядь, подписываюсь сейчас…

Я тянусь к нему. Его взгляд напряжён, и мне на мгновение кажется, что он хочет меня остановить, возвести невидимую стену между нами. Но я не останавливаюсь.

Касаюсь его щеки губами – осторожно, как будто боюсь, что любое неверное движение может разрушить этот хрупкий момент. Затем мои губы находят его. Нерешительно, словно мне нужно заново учиться дышать, я целую его, будто это наш первый поцелуй.

Но вот я чувствую, как его ладонь мягко ложится на мою шею, скользя к затылку, обжигая кожу своим теплом. В тот момент, как Михаил притягивает меня ближе, я понимаю, что он больше не борется. Его руки жадно удерживают меня, словно не хотят отпускать. Всё его существо заявляет: он сдался мне. И я чувствую, как победа струится по моим венам. Это моя победа. Но внутри пустота. Какой ценой мне достался этот бой? На что я согласилась?

На жизнь в клетке? От мира, от которого я всегда бежала, ломая стены, принимала боль ради свободы? Я уеду. Оставлю свою семью, свой дом, откажусь от того, кем я была. От своей свободы. Но я держусь за единственное, что даёт мне силы: за него, за Михаила.

А нужна ли мне такая свобода, если её значение исчезает там, где нет его? Нет. Без него – мне незачем жить.

Я могла бы найти в себе силы отказаться от него? Нет. Я знаю это. Знаю, что не смогу. Мое сердце, мое тело, моя душа уже не способны существовать без него. Он стал частью меня, частью того, что я называю собой. И я больше не могу представить жизнь без его присутствия, без его взглядов, без его прикосновений. Все, что было до него, кажется теперь каким-то призрачным, несуществующим. Мой мир – это он, и я уже не знаю, что будет, если однажды мне придется его отпустить.

Глава 4

Ты никогда не знаешь, когда твоя жизнь может повернуть на 180 градусов. Ты живешь, строишь планы, идешь к определённым целям, но всё рушится в один момент, и ты не успеваешь даже моргнуть, как уже выходишь из самолета, а под твоими ногами земля чужой страны.

Я оглядываюсь по сторонам, и первое, что повергает меня в шок, это зыбкий мороз и огромное количество падающих снежных комков.

С самолета мы пересаживаемся в ожидающий нас внедорожник у трапа частного самолета Михаила. Все будто происходит параллельно моей реальности, и я не успеваю понять, как оказалась здесь.

Михаилу помогает Мэйсон, все так же как это было в больнице, во время поездки, да и сейчас. А я… мне остается стоять рядом, как безрукая, которая боится даже нарушить этот холодный порядок. Я сама решилась на это – улететь с ним, быть рядом, но с каждой минутой мне всё тяжелее.

Каждый шаг, каждое движение превращается в испытание. Но самое тяжёлое – это чувство одиночества. Оно ложится на плечи, стискивает грудь, не давая вдохнуть. Я чувствую себя невероятно, до боли одинокой, как никогда раньше. Почему-то всё кажется таким пустым и неправильным. Вроде бы я рядом, я всегда рядом с ним, но он… От того Михаила, который в палате держал меня за руку и клялся в любви, не осталось и следа. Его глаза сейчас холодны, а его молчание оглушающее.

Кажется, что его чувства, его тепло куда-то унесло вместе с этой треклятой больничной кроватью. А я осталась здесь, одна, в этой гнетущей тишине, которую не нарушает даже звук работы мотора. Я где то рядом с ним, но между нами будто выросла стена, невидимая, но ощутимая до дрожи. Все эти перемены, все эти страшные шаги – я выбрала их сама…

Но я пытаюсь понять Михаила, принять его таким, какой он есть, особенно в нынешней суровой реальности. Стараюсь, изо всех сил. Но это так больно – смотреть на него, на мужчину, от которого я схожу с ума, на человека, которого полюбила впервые, на того, кто спас меня… Смотреть на него в этом проклятом инвалидном кресле. Господи, скажите, что это жуткий, страшный сон, что это всё неправда?! Но ни один голос в моей голове не может опровергнуть того ужаса, который предстаёт перед моими глазами.

Чувство вины переплетает моё сердце в железные тиски и не отпустит никогда. Это как страшное проклятье, наложенное на мою душу. Я бы без малейшего колебания согласилась на то, чтобы больше никогда не увидеть его, не почувствовать его запах, его тепла, если бы в обмен на это он снова мог ходить… Если бы только он был здоров и невредим. Я готова была бы отдать всё, всё на свете… Лишь бы вернуть ему прежнюю жизнь. Но вместо этого я остаюсь здесь, потерянная и разбитая, замученная мыслями о том, что могло бы быть, но никогда уже не станет.

– Ада, сядь в машину. Замерзнешь, – я слышу его голос, и я моментально оборачиваюсь, стремясь уловить хотя бы капельку чего то, кроме холода в его голосе, но вместо этого наталкиваюсь на непроницаемую стену отстраненности – его рай и ад кажутся недоступными, словно он заперся в собственном мире. Он без очков. Сейчас почти ночь. Но даже в этой полной темноте, я отчётливо вижу, как его глаза выдают отчаяние, от того, что он вынужден находиться в этом…

Я до сих пор помню, как он пытался самостоятельно переместиться с больничной кровати в инвалидное кресло, но тщетно. Сердце болело от его неудачи, и Мэйсону пришлось прийти на помощь.

Мэйсон, с невероятным терпением, вытерпел поток ярости и ругательств Михаила, но потом сказал, то, что не смогла понять я, но для Михаила эти слова значили несомненно много:

«– Когда я остался недвижим, ты кормил меня с ложки, блядь, и подтирал мой зад. Почему сейчас ты ведешь себя как неблагодарная, сука?! Да, черт возьми, это произошло с тобой. Но это не значит, что ты навсегда останешься таким. Возьми себя в руки, Михаил!»

Что произошло с моим родным отцом? Этот вопрос жжет душу. Я все еще не могу впустить его в свою жизнь как «отца», я все еще не могу произнести вслух «папа», а от мысли что его что то объединяет с Михаилом, мне становится совсем не по себе. У меня столько вопросов, что они кружатся в голове вихрем, истязая своим неутолимым желанием быть разрешенными. Но, увы, пока ответы прячутся в тени.

Смотрю на Михаила, и во мне бушует море эмоций – хочется говорить, кричать, высказывать все накопившееся внутри. Но я просто молчу, подавляя в себе эту бурю, и сжав руки в кулак, молчаливо открываю дверь автомобиля.

Сажусь в теплый салон, пытаясь спрятаться в его комфорте от всех мыслей, которые громко стучат в голове. Тем временем, Мэйсон помогает Михаилу сесть впереди, рядом с водителем и оставив нас,  уходит к другой машине.

– С возвращением, Михаил Алексеевич, – раздается голос водителя.

Он произносит слова с уважением, присутствует в них что-то величественное, хотя единственное, что я могу понять в потоке русских фраз, это имя Михаила. Мой взгляд задерживается на нем, пока машина плавно трогается с места.

Погружаясь в свои мысли, медленно откидываюсь на сиденье, пока за окном мелькают пейзажи, один за другим.

В какой-то момент, мы останавливаемся на светофоре. Вперёд, через стекло, я замечаю проходящих людей по улице. Передо мной разворачиваются сцены из жизни – милая влюбленная пара, их лица озарены счастьем, и они, скорее всего, смеются над чем-то своим, сокровенным. Их руки крепко соединены, будто весь мир не важен, пока они рядом друг с другом. В мыслях сразу всплывает тот вечер, когда Михаил согласился на прогулку со мной… то как мы пили кофе, держались за руки, целовались под дождем… но сейчас я прогоняю это теплое воспоминание, чтобы не расклеиться окончательно.

Я снова возвращаюсь в реальность. Рядом с парой на остановке взрослая женщина держит за руку свою маленькую дочку. Девочка с энтузиазмом рассказывает что-то, размахивая руками…

Моя рука сама тянется к моему еще плоскому животу. Душа наполняется волнением. Впервые за все время, после того как Михаил вытащил меня из того жуткого подвала, я вспоминаю о своем маленьком комочке внутри себя. Мой малыш еще не родился, но я уже чувствую себя ужасной матерью, которая подвергает себя и его опасности.

Я не из лучших людей, иногда мне кажется, что во мне больше тени, чем света. Но ради этого маленького чуда, я должна измениться. Для ребенка, для Михаила, который стал для меня всем, и, в какой-то степени, для себя самой. Весь ужас последних событий, давящий грузом на плечи, как бедственное испытание, назначенное судьбой, переворачивает мое сознание.

Судьба пытается дать мне сложный урок? Она указывает на мои ошибки? Это жестоко.

Эрнест всегда говорил, что я сильная. И сейчас, как никогда, я бы хотела прижаться к нему, чтобы услышать родное:

«Ты сильная, девочка, Мириада Альт. Ты сможешь и справишься со всем.»

Поездка оказалась слишком долгой, дороги петляли убаюкивая меня. И вдруг, словно во сне, я ощутила легкое прикосновение. Открывая глаза с надеждой, ожидала увидеть перед собой Михаила – его редкую полуулыбку. Я мечтала что он подхватит меня на руки, окружит защитой, а я окунусь в аромат его теплоты и спокойствия, спрятанная от всех невзгод.

Но это был не Михаил…

– Мы приехали, – раздался голос Мэйсона, стоящего передо мной. Осознание этого факта ударило твердо. Взгляд его был серьезен. Я подорвалась с места так резко, что чуть не впечаталась в дверь.

– Не торопись, давай руку. Скользко, – прозвучал его спокойный голос.

Стараясь взять под контроль порывистые эмоции, я замедлила шаг и, немного поколебавшись, приняла предложенную руку. Прикосновение плотно и уверенно удержало меня, когда я осторожно ступила на ледяную землю. Оказавшись на этой предательской поверхности, я поняла, насколько бессильной была бы моя обувь в борьбе со скользкой дорожкой.

Подняв голову, я застыла в изумлении. Первое, что пришло в голову – я, наверное, ошиблась? Вокруг меня раскинулась панорама, больше напоминавшая старый скандинавский городок. Это не могло быть Россией, но что я знала о родной земле Михаила? Ведь даже поисковые картинки мало об этом рассказали.

– Где мы? – мой голос прозвучал хрупко и тихо.

Я подняла взгляд на Мэйсона, который шел рядом, поддерживая меня, точно зная, что земля может под ногами внезапно ускользнуть.

– Дом Михаила, – коротко отозвался он.

Я следила за его внимательным взглядом, устремленным на дом, который вдруг приобрел для меня особую значимость.

Дом Михаила… В Нью-Йорке я никогда не была в том месте, где он жил. Мне казалось немыслимым, чтобы он мог называть то место своим домом. А сейчас, стоя перед зданием, которое Мэйсон счел достойным звания "дом Михаила", я испытывала странное ощущение.

«Все, что происходит в твоей жизни последнее время, странно, Мириада», – нашептывал мой внутренний голос с оттенком сарказма и грусти, и я знала, что не смогу ему возразить сейчас. Он прав.

В окнах дома светился мягкий и теплый свет. Мой взгляд привлекли большие панорамные окна в пол. Дом был выполнен в скандинавском стиле, который я мгновенно оценила. В другой день я бы восхищалась его элегантной простотой и изяществом, но сейчас это казалось недостаточным, чтобы пробудить во мне истинную радость и вдохновение. Мне не хватало ни сил, ни настроения сосредоточиться на внешней красоте. Возможно, еще будет время для этого позже, когда улягутся бурлящие эмоции и я смогу взглянуть на все новыми глазами.

– Где Михаил? – Это был единственный вопрос, который будоражил мое сознание в этот миг.

– Он уже внутри, – ответил Мэйсон, остановившись и мягко сжав мою ладонь. Я посмотрела ему в глаза, полные понимания. – Дай ему время. Он… даже без всего этого Михаил – сложный человек, а сейчас ему…

– Нам всем нужно время, – перебила я его, пытаясь облегчить его затруднения, видя, как нелегко ему было подбирать слова, хоть они и шли от сердца.

Когда мы вошли в дом, на пороге нас встретила женщина преклонного возраста. Ее волосы были слегка тронуты сединами, а лицо украшали морщины, но они лишь подчеркивали ее красоту.

– Мэйси, дорогой, ну неужели! Как я волновалась! И все было не зря! Михаил, ох как же так, как же так! – воскликнула она.

Я не поняла ни единого слова, но ее присутствие и голос обволакивали приятной атмосферой. Женщина была в темно-синем домашнем платье, и, хотя язык ее был мне неизвестен, сердце сразу откликнулось на ее искренность.

Я вспомнила свой дом и то с каким трудом меня отпускала моя Нора…

– Ада, познакомься, это Елена, – произнес Мэйсон, принимая объятия женщины с особым теплом.

Я вдруг почувствовала, как волнение охватывает меня.

– А я… – замешкавшись, слова застряли в горле. Как мне выразить радость от встречи, если Елена, возможно, меня не поймет? – Передай, пожалуйста, Елене, что я очень рада знакомству, – попросила я, преодолевая неловкость, которая неожиданно свалилась на меня из-за языкового барьера, с которым я давно не сталкивалась.

Размышляя о том, как легко и свободно Михаил говорил на моем языке, пусть и с особым акцентом, я вдруг ощутила лёгкое смущение. Но в следующую же секунду всё удивление только усилилось.