После завтрака

Усевшись на свое место рядом с тетей, я увидела рядом с собой сливовое варенье и орехово-шоколадную пасту. Какой все-таки молодец Садык-уста! Про каждого из нас знает, что кому нравится! Между мной и тетей Нур он поставил помидорки черри, украшенные веточкой душистого базилика, рядом с папой в мисочках из оливкового дерева – огромные черные маслины и зеленые поменьше, сбрызнутые оливковым маслом с красным перцем. Тахини[32], пекмез[33] и рафинированное сливочное масло в крохотных стеклянных вазочках – для бабули, которая должна была сесть рядом с Бураком. Перед каждым из нас, кроме папы, лежало по яйцу. Мое – вкрутую, у тети – всмятку. Папа больше не ест яиц.

Папа сидел во главе стола. Заметила ли я в нем что-то необычное? Поначалу нет. Он надел небесно-голубую льняную рубашку и повязал на шею бежевую тканевую салфетку, чтобы не испачкать праздничную одежду. Тетя Нур назло ему вышла к завтраку в кимоно. Это кимоно привез из Японии дядя Уфук. Ему подарили в отеле два таких, одно тетя отдала мне. На темно-синем шелке – красные вишни и белые пятнышки. Свое я ни разу не надела, так и лежит запакованное. Тете кимоно очень идет, потому что в ее слегка раскосых, еще сонных глазах, бледном лице и тонких руках есть что-то японское. А я, если надену кимоно, буду похожа на борца сумо.

Я взглянула на Бурака. Он сидел справа от папы, напротив тети Нур. И напротив окна. Вид на море всегда уступали гостю. Короткими толстыми пальцами Бурак рвал ломоть хлеба на маленькие кусочки и кивал в ответ на папины слова. Когда он поднял голову, чтобы взять с доски салями, мы встретились взглядом. На его губах мелькнула улыбка – так быстро, что заметила только я. Меня как жаром обдало, щеки зарделись, в висках застучало. Не кто-нибудь, а я тем утром ходила встречать Бурака на пристань. Между нами возникли особые отношения. Сто процентов. Я отхлебнула кофе. Великолепный.

Ни папа, ни тетя не сказали мне «доброе утро». Не обращай внимания, Селин. Они сейчас разговаривают. Они – взрослые. Обсуждают серьезные вопросы. А ты еще ребенок. И за этим столом будешь им всегда. Если брак убивает любовь, то семейная трапеза кастрирует в человеке его внутреннего взрослого. Я достала из заднего кармана шортов телефон и осторожно, чтобы папа не видел, спрятала его за тарелкой. Вчера я сделала на причале селфи с Бураком и тетей Нур и выложила его в «Инстаграм», а сейчас снова скользнула по нему взглядом. До чего же большая у меня голова. Не буду больше делать селфи с тетей. Она такая изящная, миниатюрная. Лайков почти нет. И то правда, темновато вышло. Ни морского свечения, ни звезд не видно. Селин и какие-то ее родственники. Скучное фото. Сотру. Я быстро прокрутила пальцем ленту. Папа-то все равно на меня не смотрел. Сплошные поздравления с праздником да благие пожелания. Скукота. Папа тем временем с самым серьезным своим профессорским видом разговаривал с гостем.

– Бурак, я читаю твои статьи. Ты делаешь прекрасные интервью. Записываешь воспоминания, которые иначе были бы утеряны, а ведь это прошлое нашей страны. В наше время быть журналистом непросто. Но ты не свернул со своего пути. Этим нельзя не восхищаться.

Бурак, похоже, не ожидал таких похвал. Покраснел, пробормотал что-то невнятное. Такой милый. Я опустила глаза и улыбнулась.

– Делаю, что в моих силах, вот и все…

– Не преуменьшай важность своей работы. Я думаю, ты делаешь очень важное дело. Как хорошо было бы, если бы все, как ты, использовали свое перо для того, чтобы осветить неизвестные моменты истории. Чтобы понять сегодняшний день, нам нужно знать, что мы забыли. Правда, Нур?

У тети был набит рот, и она ограничилась кивком. Папа прав. Бурак отлично пишет. Старички, у которых он берет интервью, рассказывают о временах, когда в телевизоре был всего один канал. И даже о более далеком прошлом. Тогда, чтобы позвонить в Анкару, нужно было сначала соединиться с телефонной станцией… Они словно бы говорят о другой планете, очень далекой от нашего мира, где все что угодно можно достать одним кликом за секунду. Я обожаю интервью Бурака. И не потому, что их берет он. Я их обожаю самих по себе.

– Интервью, которое ты возьмешь у моей бабушки, имеет для меня особенное значение.

– Фикрет, не начинай снова, очень тебя прошу!

Голос тети Нур прозвучал очень резко. Я подняла голову и удивленно на нее посмотрела. Что происходит? Папа продолжал:

– Я вот что думаю, Бурак. Да, Ширин Сака – выдающийся деятель искусства. Турецкая художница, сделавшая себе имя в Париже. Я этого не отрицаю. Может быть, об этом знают даже недостаточно. В свое время, то есть в молодости…

Его снова перебила тетя:

– Это потому, что, когда она вышла замуж, ее звезда закатилась. Попробуй-ка займись живописью в каменном особняке на Большом острове после того, как в Париже вокруг тебя увивались все тамошние художники, поэты и писатели. Конечно, не получится! Одно дело – экзотическая красавица, в которую влюблен весь Париж, и совсем другое – супруга профессора математики Халита Сака. Впрочем, после смерти мужа бабушка смогла вернуться к искусству. К счастью, он рано приказал долго жить.

– Нур!

Над великолепным праздничным столом тучей повисло напряженное молчание. Моей задачей было прогнать эту тучу туда, откуда она пришла. Для шаловливых и наивных маленьких девочек это самая важная роль в семье.

– О! – сказала я. – У бабули были в Париже любовники?

Тетя Нур махнула рукой.

– Да еще сколько, милая моя. В годы Второй мировой по ней сохли все парижские писатели, художники, скульпторы. Да и в Стамбуле…

– Нур!

– Что, Фикрет? Неправда, что ли? Разве не спала бабушка с самим Сартром?

– Что?! – От смеха у меня изо рта вылетели хлебные крошки и попали Бураку на тарелку. Я вытерла рот ладонью. Бурак тоже смеялся.

Как здорово смеяться с ним вместе. В животе у меня заиграли веселые искорки.

– Ой, прошу прощения, Бурак! Тетя Нур, что ты такое говоришь? Прабабушка спала с Сартром? В смысле, с тем самым Сартром?

– Селин!

Жаль, я не была уверена, что правильно помню имя этого Сартра. А то могла бы произвести на Бурака впечатление. Незаметно погуглила. Жан-Поль. Эх, а я ведь так и думала.

Тетя Нур не слушала, что говорит папа, повернулась ко мне. Глаза у нее немного припухли, нежная кожа под ними слегка потемнела. Но выглядела она все равно замечательно.

– Был такой слух, Селин. Сартр попал в плен на вой не, потом болел, лежал в больнице и в конце концов начал преподавать в одном учебном заведении под Парижем. Молодая Ширин в то время училась в академии художеств, получала там стипендию. И даже… Твой отец снова рассердится, но она и с одним профессором этой академии…

Тетя Нур специально сделала паузу, отхлебнула чая. Ей нравится злить папу.

– Ой-ой, не верю! Жан-Поль и Ширин! Бурак, ты же попросишь прабабушку обо всем этом рассказать?

– Может быть. Если зайдет разговор на эту тему, спрошу.

Дипломат Бурак. Швейцарец Бурак. Беспристрастный, хладнокровный Бурак. Обратил ли он внимание на то, что я назвала Сартра по имени? Отец прочистил горло и, едва ли не повернувшись к нам, женщинам, спиной, заговорил, обращаясь к Бураку:

– Та сторона жизни моей бабушки, что связана с искусством, безусловно, важна, но о ней уже много написано. Правда же? Мне кажется, было бы интересно поговорить с бабушкой не обо всем этом, а о ее корнях…

– О корнях?

– О ее семье. О родителях, в особенности об отце…

– Фикрет, хватит, честное слово!

Папа наконец повернулся к нам, в сторону женской половины стола.

– Почему, Нур? Почему тебя так раздражает эта тема? Она провоцирует в тебе какую-то тревогу?

Тетя Нур со стуком поставила чайный стакан на блюдце.

– Бурак, передай, пожалуйста, хлеба. Вон того, белого. Заем свою тревогу. Фикрет, не надо со мной разговаривать на этом нью-эйджевском сленге. Тревога, видите ли, провоцируется. Поверь, человеку, разменявшему пятый десяток, это совсем не идет!

Папа и глазом не моргнул. Назло тете продолжил еще более мягким голосом:

– Почему ты так злишься? Бурак, разве я не прав? Как по-твоему, разве нет в душе у Нур некоего неизбывного беспокойства, причину которого она не может понять? Вы столько лет близко знакомы. Тебе виднее.

Этот мягкий, терпеливый тон появился у папы недавно. После того, как он увлекся йогой. Я никак не могу привыкнуть к этому новому голосу, в котором слышится улыбка. Он кажется мне фальшивым. Я бы предпочла его прежнюю манеру обиженно замолкать, пряча гнев. Раньше, если бы тетя Нур так набросилась на папу, он потупил бы глаза, а потом, наверное, взялся бы за газету. Обиделся бы. А теперь он не злится, что ли?

Тетя Нур пожала плечами, постучала чайной ложечкой по яйцу и начала аккуратно счищать кусочки скорлупы. У моей тети очень красивые руки. Необыкновенно красивые. Никакого сравнения с моими. Пальцы тонкие, но ногти большие. Поэтому она их не отращивает, но красит в бордовый цвет. Бурак, как и я, наблюдал за тем, как тетя Нур чистит яйцо. На что намекал папа, когда говорил, что они много лет близко знакомы? Нет, в самом деле, какие отношения между тетей Нур и Бураком? То есть какие отношения были между ними в прошлом? Была ли у них любовь? Да нет же, они с самого начала были лучшими друзьями. Иначе бы я знала. К тому же если бы между ними в прошлом что-то было, дядя Уфук не позволил бы Бураку поселиться тут с нами на эти несколько дней. Скорее всего. Кстати, почему дядя Уфук не приехал на праздник? Мне говорили, да я забыла. Или не говорили? Может, спросить сейчас? Нет, нельзя. Почему, не знаю, но нельзя.

Я обновила ленту в «Инстаграме». Вчерашнюю темную фотку еще кто-то лайкнул. Незнакомый парень, @demirrr_sevvda. Безобидный. Все мои посты лайкает.

Папа понизил голос:

– Мне кажется, над нашей семьей витает проклятие. К акая-то темная энергия. Мрачная тень некоего события с неизжитыми последствиями, из-за которой все члены семьи живут с ощущением какой-то неудовлетворенности.

Бурак замер, держа в руке бутерброд с рокфором и копченым лососем и недоуменно глядя на папу. Тетя Нур легонько толкнула меня локтем. Видно было, что про себя она смеется. Это придало мне смелости, и я спросила:

– Что это за мрачная тень, папа? Кто-то нас заколдовал, что ли?

Вместо ответа папа потянулся к стоящей перед ним мисочке, взял оттуда черную маслину и долго ее жевал, словно решая математическую задачу. По длинной тонкой шее вверх-вниз ходил кадык. Меня разбирал смех. Садык-уста посыпал черные маслины, кроме всего прочего, лимонной цедрой. Заметил ли это папа? Не думаю. В тот момент мы были похожи на картину эпохи Возрождения. Я смотрела на папу, тот – на Бурака, Бурак – на тетю Нур, а тетя – на кусок белого хлеба, наполовину намазанный маслом, у нее на тарелке. На меня никто не смотрел, меня никто не слушал. Меня не было.

– Я вкратце объясню, Бурак. Мы с Фрейей недавно приняли участие в некоторых мероприятиях, назовем их психотерапевтическими семинарами. Там мы узнали, что травмы, пережитые старшим поколением семьи, могут сказываться на детях и даже на внуках. Под травмой я подразумеваю некую потерю. Дети человека, потерявшего свою землю, внуки женщины, потерявшей ребенка, и дети этих внуков несут в себе неосознанную память таких потерь. Не зная, разумеется, причины, они постоянно ощущают, что им чего-то не хватает, что они от чего-то оторваны. Вот это и есть то неосязаемое проклятие, причины которого кроются в давних семейных тайнах.

Тетя Нур достала из кармана кимоно пачку табака и начала мастерить самокрутку. С фильтром, зажатым в зубах, она пробормотала:

– Если есть неосязаемые проклятия, то должны быть и осязаемые, так?

Папа допил свой чай, поднял стакан и некоторое время смотрел сквозь стекло на оставшиеся на дне чаинки, словно надеялся, что они подскажут ему ответы на все вопросы. Потом вдруг обернулся к двери.

– Где же Садык-уста, спрашивается?

Все мы тоже посмотрели на дверь. Тетя Нур полизала папиросную бумагу, склеила самокрутку и вздохнула, обирая кусочки табака, приставшие к пальцам. Мне тоже захотелось закурить. Если попрошу, тетя и мне свернет цигарку. Но папа очень расстроится.

– Фикрет, ты сам-то слышишь, что говоришь? Разве у нас найдешь старика, которого не согнали бы с его земли, или старуху, которая не потеряла бы ребенка? Ты забыл, что живешь в стране, на которой живого места не осталось, в стране, которая пьет кровь своих детей? Что ни день, то новости об очередной резне. Пытаться обрести свободу личности, роясь в истории, – гиблое дело. Ты посмотри на то, что сейчас творится, тут не до дедов с прадедами…

Папа задумчиво покачал головой. Динь! На экране сообщение. От @demirrr_sevvda. Того парня, что последним поставил сердечко вчерашней фотке. Здоровается и шлет розу. Я не стала открывать сообщение, чтобы не видно было, что я его прочла. Так оно и осталось на экране блокировки.

– Но ведь может быть и так, Нур, что все эти проявления жестокости, новости, о которых мы читаем каждый день, объясняются травмами, уходящими корнями в прошлое. И если мы – ты, я, Бурак – не примем какие-то меры, чтобы обеспечить себе душевное здоровье, если не признаем, что несем в себе груз утрат, то горечь и боль никогда не оставят нашу страну. Когда ты ушла из журналистики, сказав, что не можешь больше писать о творящемся вокруг насилии…

Тетя достала зажигалку. Щелк! Окончание папиной фразы я не расслышала. Запахло бензином. Тетя помахала рукой, чтобы дым не поплыл в мою сторону. Получилось так, что она отбрасывает и последние папины слова. Но папу тетино мнение совершенно не интересовало. Он думал только об одном – как заинтересовать Бурака. Возможно, мы все об этом думали. В конце концов, он – журналист с именем. Знаменитый автор популярной рубрики «Портреты» в субботнем приложении. Человек, оказавший честь нашему дому, согласившись присоединиться к нам за завтраком. Почетный гость нашего праздника. ВИП Бурак Гёкче. Бурак, my hero.

– Послушай, Бурак. Я все думаю кое о чем… Это связано с бабушкиным детством. Ты спросишь, в чем тут дело. Ты более-менее знаком с интервью Ширин Сака, имеющимися на сегодняшний день. В 80-е годы, когда ее открыли заново, в солидных журналах об искусстве вышли посвященные ей статьи. Я тогда был еще маленький, но помню, как этот дом наполнился писателями и художниками и все они относились к бабушке с величайшим почтением. Впоследствии я обратил внимание, что ни в одном из тогдашних интервью она ни словом не обмолвилась о своем детстве. Ее спрашивают о родителях, она и тут уклоняется от ответа. Говорит: «Мы приехали в Стамбул, когда мне пора было поступать в лицей», – а с кем приехала, не уточняет. Мы предполагаем, что с родителями. Однако бабушка нигде не упоминает ни о своем отце, ни о матери. И откуда приехали, тоже не сообщает… Мне в свое время все это было не очень интересно, я и не стал ее расспрашивать. Просто не пришло в голову, честно говоря. Теперь, когда пытаюсь спросить, бабушка говорит, что не помнит. А по-моему, прекрасно помнит, но не хочет говорить. Так что у меня к тебе просьба…

На мой телефон одно за другим пришло несколько сообщений. Динь, динь, динь! «Как дела?»

– Дочка, я сколько раз тебе говорил не брать телефон за стол!

Мне было ужасно досадно, что папа назвал меня «дочкой», да еще в присутствии Бурака. Пряча телефон за тарелку, я соображала, как бы лучше ответить. Но тут в дверях показался Садык, и папа обратил свое недовольное лицо в его сторону.

– Куда же ты запропастился, Садык-уста? У нас чай кончился. В горле пересохло.

– Прошу прощения, господин Фикрет. Я провожал вашу бабушку в кабинет задумчивости. Она сегодня проснулась немного слабой.

Садык-уста быстро собрал пустые стаканы. Его руки, обтянутые сухой сморщенной кожей, чуть заметно дрожали. Когда он ушел на кухню, я перевела телефон в беззвучный режим. Тетя Нур грозно посмотрела на папу.

– Ну, браво, Фикрет! Девяностолетнего старика отругал! Сам не мог встать и чаю себе налить? Хорошо, что ты ходишь на эти курсы терапии, к гуру там всяким… Душа так раскрылась, что не закроешь!

Тетя встала и с сигаретой в руке вышла на кухню. Папа понурился. Закрылся в себе, как раньше. Ему было стыдно. Мне стало его жаль, злость прошла. В конце концов, он всего лишь хотел побыстрее объяснить Бураку, почему так важно расспросить бабулю о ее детстве. Теперь его мучила совесть. Мне хотелось пойти на кухню вместе с тетей, помочь Садыку, налить чай, но я словно бы приклеилась к своему месту через стол от Бурака. Не могла встать. Вместо этого я сказала:

– Папа, если скажешь, как звали отца прабабушки, я посмотрю в Гугле. Что-нибудь точно о нем узнаем. Правда, Бурак? Можем вместе поискать.

Папа взял с доски два куска ветчины из индейки и машинально сунул их в рот. Он же вроде больше не ест мяса? Над столом, словно дым, повисла тишина. То, что папа мне не ответил, – ладно, а вот что Бурак промолчал – очень обидно. У меня задрожали губы, и чтобы этого никто не заметил, я начала тщательно намазывать сливовое варенье на хлеб, но еда не лезла в горло. Вошла тетя Нур с чаем на подносе. У меня давно пересохло во рту, так что я сразу отхлебнула из протянутого мне стакана. Охренеть, какой горячий! Я обожгла себе язык и небо. На глаза навернулись слезы. Ну все! Хватит! Я рывком отодвинула стул и вскочила на ноги. Никто на меня не посмотрел, и я в сердцах выбежала вон из столовой.

В дверях мы столкнулись с Садыком. Точнее, это я на него налетела, поскольку он стоял за дверью как вкопанный. Стоял, опустив голову, и… язык не поворачивается сказать, но он стоял и подслушивал. Когда увидел меня, его сморщенное лицо побелело как мел. Даже небесно-голубые глаза поблекли. Руки задрожали сильнее обычного. Он пробормотал что-то невнятное, я расслышала только «госпожа Селин». Я смутилась еще сильнее, чем он, и сразу бросилась в сад, как будто увидела нечто очень постыдное, чего видеть не положено. Из выходящего в сад окна столовой был слышен папин голос – особенно громкий от волнения.

– В общем, идея такова, Бурак. Будем действовать в этом русле. Посмотрим, что удастся выяснить.

– Сделаю все, что смогу, Фикрет.

Швейцарец Бурак!

Я присела у фонтанчика, повернула кран и смочила освежающе-ледяной артезианской водой руки и шею. Было ужасно жарко. Цикады неистовствовали. Я все еще думала о Садыке. И даже не о том, что он подслушивал у двери, а о странном выражении его лица. До чего же испуганно, до смерти испуганно он смотрел на меня – будто привидение увидел.

11

Я, разумеется, не подслушивал, о чем говорили в столовой. Просто стоял у дверей наготове, чтобы не пропустить, если у кого-то из собравшихся за столом возникнет какое-нибудь желание, вот и все. Я ведь только что опоздал свежий чай принести, потому что был занят у госпожи Ширин.

Госпожа моя тем утром проснулась совсем слабой. Не смогла дойти до кабинета задумчивости. Это, конечно, моя вина. Я должен был своевременно ее разбудить. Нет, это случилось не в первый раз. Месяц назад по пути в кабинет задумчивости тоже случилась похожая неприятность. Тогда госпожа Ширин дала мне наказ: «Смотри, Садык, больше не давай мне так долго спать. Мой мочевой пузырь не выдерживает». И вот я, хотя и не забыл про этот наказ, не смог нарушить сон госпожи Ширин. Я ведь знал, что ночью ей не спалось. Она долго ходила туда-сюда по комнате. Я слышал, как шуршат ее тапочки по облупившемуся паркету. Пусть между нашими спальнями кухня и кладовая, но мои уши давно приспособились улавливать шаги госпожи Ширин.

Утром, отнеся на кухню купленные на рынке овощи и хлеб и включив кофейную машину, я сразу пошел к госпоже Ширин. Я не забыл ее наказ. Тем более в такой важный день. Во-первых, праздник. Во-вторых, визит господина Бурака. Госпожа Ширин уже давно ждет этого интервью. Вслух она об этом ни словечка не сказала, но я знаю. Госпожа Нур позвонила ей по телефону. Неделю назад. Известила, что на праздник к нам приедет господин Бурак, передала его просьбу об интервью. Госпожа Ширин была в библиотеке. Когда я пришел к ней с беспроводным телефоном, она сидела, глубоко задумавшись, на диване напротив камина, смотрела на воображаемый огонь. Услышав голос Нур, очень обрадовалась. Однако поначалу для порядка немного поупиралась. Без этого нельзя. Столько газетчиков, корреспондентов и даже людей с телевидения встречались с госпожой Ширин Сака! В конце концов согласилась.

– Пусть приезжает твой друг. Что спросит, то спросит. А я если найду что ответить, отвечу.

В точности так и сказала. Госпожа Ширин питает к Нур особую любовь. Думаю, это потому, что ей кажется, будто Нур отчасти на нее похожа. Раньше она мне, бывало, говорила: «Эта девчонка в меня пошла, Садык».

Однажды было дело… Нур была еще маленькой девочкой, и очень непослушной. От горшка два вершка, а убегала одна в сосновый лес. А в тот раз каким-то образом запихнула дочку садовника в большой такой чемодан с колесиками. Довезла его до клуба «Шерефоглу»[34], вошла на территорию, спустилась вниз, к бассейну, и там-то чемодан и открыла, явив дочку садовника, словно фокусник – кролика. Дежурный по клубу без промедления позвонил госпоже Ширин, и я отправился туда. Обеих девочек я нашел в кабинете с табличкой «Управление», где табачный дым столбом стоял. Дочка садовника была крохотная, худенькая, ножки как палочки. Старые платьица и футболки Нур всегда болтались на ней, как на вешалке. Потому и в чемодан поместилась. Когда дежурный по клубу за шиворот привел двух бедняжек в Управление, она совершенно смешалась и не знала, что делать. Увидав меня, спряталась за тюлевой занавеской. Тюль этот тоже был цвета табачного дыма.

Мы с госпожой Ширин столько лет ездили на Большой остров, но в клубе «Шерефоглу» я оказался впервые. Поэтому, входя в его ворота, что на улице Чанкайя, я немного волновался. Но потом увидел, в каком плачевном состоянии тамошние деревянные здания… Совру, если скажу, что не был разочарован. Когда-то там постелили красные ковры, но теперь они от сырости и пыли приобрели жалкий вид. В коридорах плесенью пахнет. Куда же это годится? Ведь это клуб, в котором состоят представители самых достойных, избранных семейств острова. Госпожа Ширин объяснила мне разницу между клубами «Анатолия» и «Шерефоглу». Члены последнего – из тех семей, что владеют чем-то, что нельзя купить за деньги. Но ковры все равно надо менять время от времени.

Дочка садовника хныкала, завернувшись в занавеску. «Ну-ка, – говорю, – вылезай оттуда, вся в пыли будешь!»

Дети садовника в те поры очень меня боялись. А вот Нур хоть и малютка совсем, а поди ж ты, сколько в ней было достоинства, как гордо она держалась! Взяла дочку садовника за руку, выпутала из тюля. Подошла ко мне и смотрит этак с вызовом. На личике ни тени смущения. Вот тогда я и понял, почему госпожа Ширин думает, что Нур на нее похожа. Мама Нур, бедняжка Сюхейла, была девочкой с волосами цвета меда и широко распахнутыми глазами. Врать, юлить не умела. Не приспособлена она была к жизни, если вам мое мнение интересно. А эта маленькая егоза, подумал я про себя, саму госпожу Ширин за пояс заткнет! Для нее в жизни не будет препятствий, попадать будет точно в яблочко.

– А ну марш домой! Госпожа Ширин с вами поговорит по душам!

Это я так хотел напугать маленькую Нур. Но ее не проведешь! Я и сам тут же вспомнил, как весело госпожа смеялась, когда ей рассказали по телефону о происшествии в клубе. После того как повесила трубку, разумеется. В то время в доме был всего один телефон. Зеленого цвета. Почтовая служба раздавала такие своим абонентам. Мы поставили его напротив кухни, на трюмо у двери в столовую. Рядом стояло мягкое кресло с маленькими колесиками, обтянутое зеленой искусственной кожей того же оттенка, что и телефон. По вечерам госпожа Ширин садилась в это зеленое кресло и звонила своим друзьям и знакомым – очень она любила вести с ними долгие телефонные разговоры. В том же кресле она сидела и тогда, когда рассказывала мне о случившемся. Телефон стоял у нее на коленях. От смеха у госпожи Ширин даже слезы потекли из глаз. А она все смеялась и повторяла: «Ну и девчонка… Вот так девчонка! Ну дает! Садык, иди сюда, я тебе расскажу о последней проделке нашей Нур».

У госпожи Ширин очень красивый смех. Когда она смеется, глаза у нее становятся узкие-узкие, а когда замолкает, чтобы перевести дыхание, они широко открываются, из голубых становятся зелеными и блестят, как сочные виноградины. Ее смех звонкий и переливчатый, словно колокольчики на шеях скачущих по горам козочек. Слыша его, я вспоминаю, как мы с ней бегали вверх по козьим тропкам. Вижу, словно во сне, как пенится вода под каменными мостами. Госпожа обнимает меня. Сердцу тесно в груди, и на душе снова так тепло. Время останавливается.

Словом, когда я вывел Нур и дочку садовника из того кабинета с тюлем цвета табачного дыма и когда-то красным, а теперь бордовым ковром, на котором живого места не осталось, я и хотел бы выглядеть строгим и сердитым, да не мог. Нур это отлично понимала. Шла рядом, опустив головенку, тащила за собой пустой чемодан и улыбалась. Она знала, что бабушка питает к ней слабость.