После завтрака

Ладно, я же не его собралась защищать, а лошадей. И бросилась в бой, словно воительница-амазонка. Раздвинув дамочек локтями, выскочила на ринг. Отвратительные рубашки поло у толстяков со спины уже были насквозь мокрые. Не жрали бы вы так много, братцы! У вас же загривки – что колонны у античных храмов, такие же монументальные. Выставив вперед плечо, я раздвинула и толстяков. Переводить дух было некогда.

– Извините, но вам же ясно было сказано: фаэтон рассчитан на четырех человек. Вы и вдвоем-то на четырех потянете, а хотите сесть впятером. Почему вы думаете, что у вас есть право мучить животных в такую жару?

– Девочка, ты сбрендила? Иди отсюда! Мы не с тобой разговариваем!

Я развела руки в стороны. Прохода нет, господин хороший! Старый развратник стоял столбом – не мог сообразить, что делать: то ли посмеяться, то ли меня поддержать. Не ждал, конечно, от милой девочки с мороженым такой прыти. Я уперла руки в боки и заорала (самой понравилось, как у меня получалось):

– Вы хоть знаете, сколько лошадей дохнет каждый день на этом острове? Тащат таких, как вы, бесстыжих типов в гору, и сердце у них не выдерживает. Так на месте и падают. Знаете, сколько конских трупов лежит вдоль Большого круга?!

– Слушай, ты! Чего нарываешься? Не порти нам настроение в праздник. Захотим, впятером сядем, захотим, вшестером. Тебя спрашивать не будем, Аллах свидетель. Иди отсюда, не доводи до греха.

Я заорала еще громче:

– А если не уйду, что тогда?

Толстяк сделал шаг в мою сторону. Я не сдвинулась с места.

Теперь мне было очень хорошо видно его свежевыбритую физиономию, розовую, как сырое мясо. От запаха дрянного лосьона, смешанного с потом, меня чуть не стошнило. Где же Бурак?

– Да ты знаешь, кто я такой? Если я захочу, у меня все здешние таратайки будут ездить по кругу, пока последняя кляча не сдохнет, поняла? И никто мне ничего не сделает. Поняла, нет?

Вокруг собралась толпа любопытных. Тут одна из любительниц селфи простонала:

– Хватит уже, Осман! Надое-е-ело!

Вот славно было бы выхватить у нее эту селфи-палку да сломать об ее голову! Только мне пришла в голову эта мысль, как рядом оказался Бурак, взял меня за руку и вытащил из толпы.

– Пошли, Селин!

– Да постой же, Бурак!

Он все тянул меня за руку – настойчиво, изо всей силы – и шептал мне на ухо, обдавая кожу горячим дыханием:

– Послушай, Селин! Не надо скандалить с этими жирными котами. Они могут сделать так, что тебе небо с овчинку покажется. В полицию хочешь загреметь? И так по лезвию ножа ходим, лишних приключений нам не нужно!

Я уныло посмотрела в сторону фаэтонов. Толпа зевак разошлась. Кучер по-прежнему не уступал. Хорошо. Так держать, старый развратник! Когда Бурак положил мне руку на плечо, чтобы увести оттуда, я почувствовала себя героиней фильма-катастрофы в последней сцене. Экран постепенно темнеет, и мы видим героя и героиню – обнявшись, они уходят вдаль, к горизонту, оставляя за спиной в дыму разрушенный и спаленный мир. Поднимая велосипед, упавший во время заварушки, я встретилась взглядом с толстяком и ухмыльнулась:

– Как по мне, надо бы тебя запрячь в этот фаэтон, чтобы ты свой жир немножко растряс.

Говорила я тихо, но толстяк все же услышал и бросился к нам.

– Прыгай на багажник! Быстро! Селин!

Бурак сел на велосипед! На мой велосипед! Должно быть, есть у него опыт в драках и потасовках. Бурак, my hero! Я забралась на металлический багажник, обхватила Бурака руками, и мы двинули через рынок, лавируя между ошалевшими от жары и столпотворения людьми. Прямо как в фильме о Джеймсе Бонде!

– Ю-хуу! Звони в звонок! Звони, Бурак! Эй, поберегись!

Выбравшись с рынка, мы покатили по дороге, ведущей к пляжу. Бурак оказался более умелым велосипедистом, чем я думала. Прижавшись щекой к его лицу, я прокричала:

– Когда я училась в лицее, папа отправил меня на курсы карате. Если бы ты меня не увез, я бы показала пару приемчиков! Этот толстяк скорчился бы у меня в три погибели! Веришь?

Шея у Бурака покраснела, под кожей проступили толстые синие вены. По вискам тек пот. Не отводя глаз от дороги, он рассмеялся:

– Верю, верю! Ты на это способна!

Когда поехали под горку, Бурак отпустил тормоза и велосипед помчался к морю. У меня чуть сердце не выскочило. Здорово! Я подняла ноги и закричала:

– Ю-хуу! Разойдись! Селин Сюхейла едет! Селин, спасительница лошадей, и Бурак!

Подъезжая к нашим воротам, мы оба смеялись. Я набралась храбрости и крепче сжала руки на поясе Бурака. Не знаю, специально ли он откинулся назад, чтобы прикоснуться спиной к моей груди, или так получилось потому, что пора уже было тормозить у ворот. Так или иначе, потом мы слезли с велосипеда.

7

Если бы я не заметил, что дверь в комнату господина Фикрета открыта, то ни в коем случае не стал бы туда заходить. Собственно говоря, в это время дня никаких дел наверху у меня нет. Но когда я заносил покупки на кухню, в дом забежала кошка. Точнее, озорной серый котенок. Я пошел его прогонять. Он – наверх, я – за ним. Он прибился к двери в спальню госпожи Нур и мяукал. Я уже говорил, что госпожа Нур питает слабость к животным. Особенно к кошкам. А кошки это чувствуют и знают, когда она приезжает на остров. Входят в дом и даже наверх пробираются, туда, где спальни. А когда госпожи Нур нет, обходят нас стороной. Боятся собаки, что живет у садовника Хусейна.

Мать этой собаки давным-давно нашла на улице госпожа Ширин. Крохотный был щеночек. В те времена госпожа Ширин была еще полна сил. Каждое утро непременно выходила из дома на прогулку – для здоровья. И спала еще не на первом этаже. Ее спальня была наверху, в комнате с видом на море. Теперь это спальня для гостей вроде господина Бурака. Выйдя поутру из дома, госпожа Ширин направлялась не на пристань, не на рынок, а шла пешком до самой площади Луна-парка. Как ни посмотри, расстояние большое. И дорога тяжелая, то в горку, то под горку. Однажды, дойдя до площади, госпожа Ширин села в фаэтон и поехала в казино «Виранбаг». А я и не знал об этом. Я сказал «казино», но теперь там от него одно название. Подают чай да кофе. В тот день госпожа Ширин вернулась с собачкой в руках. Купила ее у хозяина казино, вредного старика. В разговоре госпожа Ширин упомянула, что побывала в «Виранбаге», – так я об этом и узнал. А узнав, разволновался. «Помилуйте, госпожа Ширин, – говорю, – как можно ханым-эфенди одной ходить по таким безлюдным местам! Не надо так, прошу вас!» А она мне: «Садык, я каждое утро дохожу до “Виранбага” пешком, если хватает сил. А если не хватает, беру фаэтон. Волноваться тебе совершенно не о чем».

Такой вот сильной и выносливой была госпожа Ширин. В молодости и даже еще раньше, когда мы были детьми, она вечно убегала по козьим тропкам в горы, в тайные пещеры и гроты. Я был младше ее, но не отставал. Как увижу, что она перешла каменный мост, сразу бегу от особняка вниз и хватаюсь за край ее юбки. Она ничего не говорила. Так мы и шли бок о бок. Но зачем? Куда? Что мы искали? Что находили в горах и в укромных кельях заброшенного монастыря? Не помню. Прошлое скрыто в тумане, что окутывает те горы. Мне даже трудно поверить, что теми детьми были мы с моей госпожой.

Очень хорошо помню, что ночью после того дня, когда госпожа Ширин вернулась с утренней прогулки с черным щенком, было сильное землетрясение[20]. Как трясло, как шатало этот дом! Услышав, как в столовой зазвенел хрусталь в буфете, я бросился наверх. Темно было, как в погребе. Электричество отключено. Из-под земли толчки идут. Такой грохот! Я думал, земля и море нас поглотят. Господи, помилуй!

Госпожа Ширин стояла наверху у лестницы, схватившись за перила, и дрожала как осиновый лист. Вместе с ней дрожало пламя свечи, которую она держала в другой руке. Должно быть, от этого света мне на миг показалось, что ее волосы стали золотыми. Глаза огромные, слово виноградины. Свет свечи слепил меня. Потом произошло нечто странное. Даже сегодня, когда я вспоминаю об этом, меня охватывает дрожь. Сказать язык не поворачивается. Госпожа Ширин, не отставляя свечу, потянулась ко мне и взяла за руку. Я уже и тогда был стар, руки мозолистые, кожа грубая. Ужасно я смутился, когда госпожа Ширин до меня дотронулась. А ее-то рука была очень мягкая. И прохладная. В детстве, когда я сосал мятные леденцы, казалось, что грудь становится шире. Такое ощущение было и в тот момент.

Сколько времени продолжалось землетрясение? Газеты потом писали, что сорок пять секунд. Не верю. Внизу, в библиотеке, книги с грохотом падали с полок. Я взял у госпожи Ширин свечу, и мы спустились по лестнице. Щенок скулил где-то у двери. Я нашел его в темноте, поднял, сунул под мышку. Его била дрожь. Или это не он дрожал, а земля нас трясла? У госпожи Ширин стучали зубы. Она все еще держала меня за руку. Я тоже дрожал, но не от страха, по-другому. Во рту пересохло.

Мы пошли в беседку неподалеку от калитки. Я рассчитал: если дом рухнет, дотуда обломки не долетят. В беседке стоят тяжелые металлические стулья и такой же тяжелый металлический стол. Подушки со стульев я на ночь убрал, чтобы не отсырели и животные не загадили. «Схожу, с вашего позволения, за подушками, – сказал я. – Не садитесь на стул. Без подушки будет жестко, холодно, неудобно». Но госпожа Ширин не отпустила моей руки. Пришлось садиться. Черный щенок пристроился у меня на коленях. Свеча плавилась, капала на меня горячим стеарином, но я ее не задувал. Потом она догорела. Или ветерок ее задул. Щенок долго скулил, наконец уснул. Рука госпожи Ширин так и оставалась в моей. До самого утра.

Эх, старая моя голова! Я ж не о том хотел рассказать. Короче говоря, утром мне пришлось подняться наверх из-за котенка. Обычно я до завтрака на второй этаж не поднимаюсь. Особенно когда молодежь приезжает погостить. Госпожа Нур не спит до утра. Мне слышно, как скрипят половицы под ее шагами. То откроет окно, то закроет. Когда ворочается с боку на бок, старая кровать тоже скрипит, не хуже половиц. Наконец, когда уже поют утренний азан, госпожа Нур засыпает, а просыпается только к полудню. Господин Фикрет встает рано, но из спальни не выходит, делает гимнастику. Селин спит подольше. Не так долго, как госпожа Нур, но все-таки. Однако со вчерашнего дня она стала вести себя иначе. Еще до завтрака выходит на улицу. Сегодня и господина Бурака с собой потащила. Ну и хорошо. Девочка очень похожа на госпожу Сюхейлу. Как по мне, господин Фикрет зря назвал ее в честь своей покойной матери. Как-то тревожно от этого поневоле. Конечно, мне не след лезть с советами в таких делах. Не допусти, Всевышний, чтобы у девочки была такая же судьба, как у Сюхейлы.

Войдя в спальню господина Фикрета, я сразу понял: зеленщик Хасан сказал правду. Господин Фикрет и в самом деле куда-то ушел. Кровать нетронута: как я ее заправил вчера утром, так и осталась. Чуть-чуть только покрывало примялось. Я поправил. Открыл окно, пусть проветрится. От старой мебели в комнатах бывает затхлый запах. Тут я увидел, что дверца шкафа приотворена. Разумеется, у меня нет привычки рыться в вещах господина Фикрета. Однако зеленщик Хасан разбередил во мне любопытство. Я открыл дверцу, заглянул внутрь. Одежда на месте. Наверное, господин Фикрет ушел в какое-нибудь тихое местечко на острове и отдыхает. К завтраку вернется. Или, может быть, поехал в город за супругой. Конечно, в последние годы госпожа Фрейя перестала приезжать к нам на праздники. Ходит в походы по горам и долам, спортом занимается. Госпожа Ширин ничего не говорит. В конце концов, госпожа Фрейя – иностранка. Господин Фикрет тоже не выражает неудовольствия, так что и мне высказываться не пристало. Но ведь на этот раз у нас не просто праздник. Наверное, госпожа Фрейя все-таки захотела побывать на столетнем юбилее своей знаменитой родственницы, а господин Фикрет поехал за ней в Стамбул. Эта мысль меня порадовала.

Письменный стол господин Фикрет тоже оставил в идеальном порядке. Чернильница, старые каталоги, толстые тетради с расчетами и уравнениями. Это всё вещи Халит-бея, покойного мужа госпожи Ширин. Здесь когда-то была его комната. Какая странная штука – время. Дни, когда Халит-бей обмакивал перо в эту чернильницу и писал письма, видятся такими близкими, что протяни руку – коснешься. От прошлого нас отделяет тонюсенькая преграда, но мы забыли способ сквозь нее проходить. Мне кажется, что если бы я смог его вспомнить, то вернулся бы в те дни. Вся жизнь проходит с этим чувством.

Фикрет не помнит своего деда. И Нур тоже. Халит-бей ушел слишком рано. Оставил Сюхейлу сироткой. После его смерти бедная девочка совсем зачахла. Они с отцом были очень близки. Мы с госпожой Ширин, едва расцветут сливы, перебирались сюда, на остров, а они, отец с дочерью, оставались в городской квартире, в Моде[21], до самого начала лета. Эх, как будто вчера это было. Сюхейла заходила в эту комнату и брала в руки папину чернильницу, с грустью и нежностью гладила кожаные обложки тетрадей. Поэтому я не могу ничего из этих вещей выбросить.

Выходя из комнаты, я плотно прикрыл за собой дверь. Госпожа Нур наверняка знает, где ее брат. За завтраком, улучив минутку, спрошу.

Серого котенка я нашел в гостевой спальне, где остановился господин Бурак, на подоконнике. Прогнал его на первый этаж и пошел на кухню. Приготовил кофе в кофе-машине. Не люблю эту бурду, но мне нравится запах, который источает машина, пока хрипит и булькает в своем уголке. Если госпожа Нур, проснувшись, не найдет на кухне готового кофе, у нее испортится настроение. Почистил помидоры. Если кожицу не снять, госпожа Нур есть не будет. Жена садовника сварила из слив, собранных в нашем саду, варенье для Селин. Я бросил взгляд в сторону кладовки. Там оно, стоит на полке. Разрезал пончики пополам, положил на тарелку.

В ночь землетрясения мы с госпожой Ширин так и просидели до рассвета в беседке, и она все это время держала меня за руку. Мы пребывали в каком-то своем мире. А может быть, так обессилели, что уснули сидя. Не помню. И когда я открыл глаза – что же я увидел? Прямо передо мной стояли госпожа Нур и господин Бурак. Они тогда еще были совсем юные, почти дети. Первые лучи солнца, пробиваясь сквозь листья акации, падали на волосы Нур, которые в то время были коротко стрижены и покрашены в огненно-рыжий цвет. Я сначала подумал, что это сон. Но нет, они и вправду приехали. Когда я это сообразил, то с силой дернул руку и освободил ее. Госпожа Ширин вздрогнула и тоже проснулась.

Я тогда вот о чем подумал. Увидели госпожа Нур и господин Бурак, что мы держались за руки, или нет? Не стоит думать, конечно, что эта мысль меня так и преследовала с тех пор. Просто вспомнилось, потому что господин Бурак сейчас снова у нас гостит. Вот и всё.

8

Во сне я видела маму. Оказывается, она не умерла, а где-то пряталась. Скрывалась много лет от меня, от Фикрета, от нашего отца и в первую очередь от своей собственной матери. Она устала от напрасных усилий обратить на себя внимание Ширин Сака, завоевать ее любовь. Так и будет прятаться, пока та не умрет. «А потом вернешься, мама?» Мне и больно, и одновременно радостно. И тут я понимаю: сейчас, во сне, я ребенок. Мы с мамой в море. Она обнимает меня, я обхватываю ее руками и ногами, и мне становится так легко… Приходит память о том времени, когда я жила у нее в утробе, лежала в околоплодных водах и было мне тепло и надежно.

Я проснулась. Солнце поднялось уже высоко, и его лучи отвесно падали на мою кровать, плясали жаркий танец на ее латунном изголовье и ножках. Я уткнулась лицом в подушку. Мама умерла много лет назад. А я так и не привыкла, что ее нет. Готова поверить сну, тянусь за миражом. Вдруг она и в самом деле не умерла? И логичное подтверждение у меня есть: я ведь не видела ее мертвой. Фикрет видел. Он всем этим занимался, решал вопросы с похоронами, договаривался с имамом, муниципалитетом, администрацией кладбища. Я была далеко. Spring Break, весенние каникулы. И я еще была в хорошем положении по сравнению с отцом. Его рейс из Бангкока задержали. Еще чуть-чуть, и опоздал бы на похороны жены. Он был в так называемой командировке. Ха-ха! В командировке! Я уже в том возрасте ржала до потери пульса над этими его командировками на Дальний Восток. Он туда ездил бороться с кризисом среднего возраста – тусить с молодыми девчонками. Не сомневаюсь, что из Таиланда он привозил целую пригоршню венерических болезней. Разве можно в этом всемирном борделе что-нибудь не подцепить?

Когда я заговаривала с мамой о своих подозрениях, она пожимала плечами. «Нур, милая, если это так, то значит, ни я, ни мое мнение твоему отцу уже не интересны».

Развивать тему я стеснялась и не спрашивала: а тебе так не хочется, мама? Если отец с тобой не спит, то кто ласкает твою нежную, как персик, кожу, кто гладит твои длинные шелковистые волосы? Словно услышав мой вопрос, мама взмахивала рукой, развеивая дым от сигареты, зажатой между ее длинными тонкими пальцами. В затуманенных глазах – то ли печаль, то ли усталое безразличие. За несколько лет до того в другой руке у нее обязательно был бы округлый бокал с вином, но пить она бросила. Мы, словно сговорившись, делали вид, будто она никогда и не пила. Не начинала в полдень с красного вина, не вливала в себя бутылку за бутылкой до глубокой ночи. Поскольку мы о тех временах не говорили, то успели уже забыть о них. Стерли из памяти. И старались не обращать внимания на то, что она курит сигарету за сигаретой.

Отправляясь на весенние каникулы, я даже толком не обнялась с мамой. На спине у меня был огромный рюкзак, больше меня самой. Снимать его я поленилась. Снизу к рюкзаку была привязана палатка, с одного бока – спальный мешок, с другого – синий металлический чайник, кружка, фляжка. Чтобы надеть его, нужно было сесть. Я присела на диван в гостиной, мама набросила мне на плечи лямки. Вставая, я пошатнулась. На мамином лице появилась насмешливая улыбка. Но тут же ей стало меня жаль.

– Давай позовем Шюкрю, он довезет тебя до автовокзала.

– Нет, мама, я такси поймаю. Не беспокойся.

Я торопилась. Мне хотелось как можно скорее уйти из дома. Свобода всегда была там, за его стенами. В гостиничных номерах, в клетушках хостелов, в палатках. Даже лифта – в нашем старинном здании лифт тоже был старинный, с решетками вместо стенок, и медленный – я дождалась с трудом. Мама стояла у двери в халате. Мама, вечер уже, оделась бы. Хотя зачем? Отец в Таиланде. Что она будет делать, когда и меня тут не будет? Фикрет зайдет, приведет Огуза. Мама с ним повозится. Увидится с подругами, поиграет в покер. Сделают холодный чай с лимоном – при маме джин с тоником они не пьют.

– Когда доедешь, обязательно позвони.

Дверцы у лифта тяжелые. Я еле влезаю в него со своим огромным рюкзаком.

– Не знаю, мама. Из Олюдениза позвоню, но потом возможности не будет. Ты же знаешь, там, куда мы едем, никто не живет.

В моем голосе звучит глупая гордость. Но мама не обращает внимания.

– Тогда позвони из Олюдениза.

– Хорошо, постараюсь. Давай, пока! Целую.

Но на самом деле не поцеловала. Я уже давно стояла в лифте. Сюхейла, усталая, прекрасная, грустная, стояла, прислонившись к дверному косяку. Помахала мне своей тонкой бледной рукой. Сначала скрылось из виду ее лицо, затем грудь, живот, ноги. Потом лифт опустился на этаж ниже, и мама исчезла. Навсегда.

Во сне мама была молодой, очень молодой. Примерно возраста Селин. И улыбалась. Но на самом деле, когда я была маленькая, мама всегда выглядела усталой и невеселой. Дома ходила в халате – желтом, розовом или зеленом, в зависимости от времени года. Когда она выходила на завтрак, вид у нее был особенно унылый. Пока я мажу шоколадный крем на толстые куски хлеба, мама сидит, обхватив голову руками, и ждет, пока за нами зайдет папин водитель Шюкрю, чтобы отвезти в школу. Мы у себя дома в Мачке[22], в просторной и уютной кухне. Широкие окна выходят на задний двор. Там удивительно красиво. Вид на наш двор нравится мне даже больше, чем открывающаяся из окон гостиной панорама Босфора, которой так восхищаются гости. Во дворе – пруд, украшенный скульптурами, пальмы, вымощенные белым камнем дорожки – словно миндаль в сахарной пудре насыпали среди зеленой травы… Но мама ничего этого не видит. У нее болит голова. У нее похмелье. Мама пьет. У нее нет сил слышать наши с Фикретом препирательства за столом, и она, неправильно застегнув мой передник, уходит в спальню. Все равно в школу нас везти не ей, а Шюкрю.

Ах, Фикрет, как начнешь вспоминать, так не остановишься!

Не для того ли брат дал дочери такое второе имя, чтобы у его матери появился шанс прожить жизнь лучше? Конечно, в год рождения Селин Фикрет еще не увлекался духовными вопросами, еще не верил в реинкарнацию, влияние прошлых жизней и проклятия, поражающие семьи во многих поколениях, но, может быть, он более чувствительный человек, чем мне кажется. Может быть, мама и ему являлась во сне.

Когда я узнала о смерти мамы, рядом со мной был Бурак. Мы познакомились на каникулах. На самом деле это произошло еще в автобусе, но он предпочитает помнить иначе. В его сценарии сцена знакомства происходит под звездным небом, у костра на безлюдном пляже, где мы разбили лагерь. Неисправимый романтик этот Бурак. Сколько раз я ему говорила: мы познакомились вовсе не у костра, а предыдущей ночью, когда автобус заехал на стоянку. Мы, четыре студентки, отправившиеся на дарованные нам университетом весенние каникулы, сидели за столом под флуоресцентными лампами и сонно хлебали чечевичный суп, как будто кто-то нас заставил. Выглядели мы в тот момент далеко не красавицами: обвисшие сзади тренировочные штаны, заспанные глаза, нечесаные волосы. И все же мужчины – наш шофер и его помощник, пившие неподалеку крепчайший чай и курившие сигарету за сигаретой, и уборщик, протиравший пустые столики, – упорно пялились на нас и сально улыбались. Еще бы, девушки путешествуют одни, да еще и ночью.

Так что когда к нам подошел Бурак с едой на металлическом подносе и спросил, нельзя ли присесть за наш столик, мы очень обрадовались. Виду не подали, с деланым равнодушием указали на пустой стул – пожалуйста, мол, – но обрадовались. Конечно, худощавая фигура Бурака не могла заслонить нас от взгляда этих типов, но когда он подсел к нам, шофер с помощником наконец нашли тему для беседы, а уборщик направился к дальним столикам.

Мы-то обрадовались, а вот Онур, друг Бурака, – не очень. И мы ему не понравились, и превращение Бурака в героя-спасителя на манер Супермена не пришлось по вкусу. Это было понятно по кислому виду, с которым он пожимал нам руки. А уж когда он услышал, что мы едем в ту же самую необитаемую бухту, то и вовсе повесил нос.

Утром, когда мы слезли с автобуса и сели на яхту, которая должна была доставить нас по назначению, Бурак пошел вместе с нами на корму, а Онур остался на носу. Как выяснилось, эти двое собирались устроить «настоящее мужское приключение». Снаряжение у них было соответствующее: ножи, удочки, бинокль и всякие прочие мужские вещи, но со съестными припасами дело обстояло хуже: пачка макарон, три банки консервированной фасоли и россыпь пакетиков с супами быстрого приготовления.

– Что же вы будете есть целую неделю? Пойдете на охоту, когда консервы кончатся?

Бурак смущенно улыбнулся, глядя на меня сквозь стекла очков. Яхта шла вдоль зеленого берега, зарываясь носом в волны. Мои подруги закатали спортивные штаны до колен, свесили бледные после зимы ноги в море и завизжали: вода была очень холодная, апрельская.

– В общем, когда поймаете на охоте какого-нибудь зверя, приносите нам. Приготовим спагетти болоньезе.

Мы оба засмеялись. Бурак был стеснительным юношей. Подолгу смотреть мне в лицо не мог. Манера настойчиво заглядывать мне в глаза появилась у него позже. Надо сказать, что тогда, на остановке, когда он подсел за наш столик и избавил нас от тошнотворных взглядов тех типов, я не зря сравнила его с Суперменом. Черные курчавые волосы, квадратные очки, щуплая фигура – вылитый Кларк Кент. Я подтянула колени к подбородку, подставила лицо ветру. От запаха Средиземного моря кружилась голова.

Потом яхта вдруг повернула на восток, и мы увидели нашу бухту: зажатое между двумя крутыми скалами ущелье и перед ним длинный, очень длинный и совершенно пустой пляж. В лица нам ударил резкий ветер, несущий запах тимьяна. У нас перехватило дыхание от красоты и величия первозданной природы. В наступившем молчании был слышен только стук мотора. Мы с подругами поняли, что, несмотря на все свое походное снаряжение и хайтековские палатки, окажемся здесь с природой один на один. После того как яхта высадит нас и уйдет, все наши связи с цивилизацией будут оборваны. Наверху была деревня, до которой, в принципе, можно было бы добраться по узенькой козьей тропке, но мы знали, что в некоторых местах придется подниматься на веревках. Я вдруг поняла, как здорово, что с нами будут Бурак и Онур.

Когда яхта подходила к пляжу, солнце поднялось над примостившейся на самой верхушке горы деревней. Море стало бирюзовым. Там, где ущелье выходило к пляжу, неторопливо раскрывались навстречу солнцу сонные бутоны дикого мака. Зеленела свежая трава. Яхта замедлила ход. Мы, затаив дыхание, озирали явившийся нашему взору удивительный мир.