Дьявол носит… меня на руках

Длинный вдох, стараясь не раздувать живот, такой же длинный выдох. Смутное беспокойство скребло цепкими лапками, стягивая сон с уставшего тела.

Почему дома так сладостно тихо? Почему «голос совести» до сих пор молчит?

Джейден разлепил ссохшиеся губы, сплюнул налипшие ворсинки ковра, провёл языком по шершавым зубам. Как непривычно было ощущать себя настолько мерзко здесь, где он целых триста двадцать дней в году был примерным семьянином.

Он хотел было позвать жену по имени, но вдруг догадался, что она может спать. Пришла поздно, увидела благоверного в луже блевотины на ковре… Ведь теперь не докажешь, что всё это из-за адской боли, разрывающей внутренности на тряпки. Он не пьяный. Да и не в его это стиле – напиваться до рвоты.

Стараясь сосредоточиться на успокаивающем звуке шелестящих шин, приглушённом закрытыми окнами, Джейден полежал ещё минуту или пять, а может, целый час. Наконец собрался с силами, чтобы встать. Неловко, пошатываясь, цепляясь за диван и запинаясь за развязавшиеся шнурки.

«Пора бросать», – вырвалась-таки уродливая мысль, ударив по самолюбию и уверенности в том, что «всё в порядке, у меня нет проблем».

– Не было такого, – пробормотал Джейден на своё же немое возражение: «Нет проблем, кроме блевотины на ковре и раскуроченных внутренностей». – Не. Бы. Ло.

В гостиной никого. Выглянув в коридор, он прислушался, наивно полагая, что дыхание любимой женщины сможет услышать в любом состоянии.

Тишина. На кухне – никого. И в спальне тоже. Пустая квартира в кои-то веки дышала таким непривычным молчанием, какого он не помнил за все семь лет, что они прожили в этом доме.

– Несса? – еле слышно позвал он, то ли радуясь, то ли тревожась. Агнес Аллард никогда не позволяла себе не ночевать дома. Разве что… были те самые сорок пять дней в году, пока Джейдена можно было по праву считать прообразом кота Шрёдингера: никто, даже он сам, не знал, жив он или мёртв.

Он уже собирался завалиться спать, когда увидел мертвенно-белый листок бумаги на кухонном столе:

«Не смогла дозвониться. С тобой свяжется мой адвокат».

Как много слов, чтобы объяснить одно единственное – развод.

Положив листок обратно на стол, Джейден достал телефон, отключил авиарежим и нырнул в последние вызовы. Как странно. Контакта с именем Несса там не было. Когда они разговаривали в последний раз?

Неудобное, словно неразношенные туфли-маломерки, состояние не отпускало. Он попытался ощутить хотя бы понятную боль, раскурочившую внутренности, но ничего не чувствовал.

Проходя мимо прихожей, Джейден заметил порванный пакет с пустой книгой, испачканной его пьяным бредом и нелепым рассказом про собаку, написанным детской рукой. Сейчас он вспомнил ту лохматую морду в колтунах, из пасти которой свисали липкие слюни. Мерзейшее создание.

Пальцы, перепачканные засохшими кусочками рвоты, сами потянулись за ручкой. Он не был пьян, но чувствовал себя жалким пьянчужкой с одинокого, наводящего смуту стула в покорёженном проёме дверей заброшенного дома.

Плотину запретов сорвало. Две субличности, уживающиеся в одном теле, перемешались, спутались, как провода от наушников. И из них родился кто-то третий.

Он не знал, что делать со своей зависимостью. Не мог с ней жить. Пытался изо всех сил, сдерживая ежедневные, ежеминутные позывы, постоянно держа в уме заветное «завтра», когда в очередной раз позволит себе сорваться. Обещал себе: «Давай не сегодня. Завтра».

Пустота внутри разносила эхом: «Завтра, завтра, тра… тра…». И эти глухие отзвуки задевали натянутую до предела тетиву самообладания.

Он так и не научился жить со своей зависимостью, каждый день проживая в борьбе. Чувствуя, что его собственный мозг воюет на стороне врага, пытаясь убить своего невольного раба.

Но страшнее всего – он не мог об этом никому рассказать. И не придумал ничего лучше, как начать писать. Для себя, исключительно для себя. С тайной надеждой, что когда-нибудь кто-то из близких, тех, кого он уже обидел и обидит ещё бесчисленное количество раз, сможет понять.

На прощение рассчитывать было глупо.

Утро начиналось тогда, когда организм переставал содрогаться от рвотных позывов при одной мысли что-то закинуть в рот. По крайней мере, Джейден Аллард отмерял свои дни с этого сакрального момента и до мгновения полного забытья, когда проваливался в полусон-полубред, держа в одной руке ручку, а в другой – узкое, обтянутое фольгой горлышко бутылки.

Прошла неделя с того момента, как он вернулся из заброшенного дома в отвоеванную прощальной запиской от «голоса совести» квартиру. Всё это время он ни разу не появился в офисе, сказавшись больным. Удобно. Надёжно. Не стыдно.

Практически всё время, когда он не был занят наблюдением за подгоравшими на сковороде макаронами с сыром из промороженной картонной коробки, он писал. А скорее, упивался познанным на металлических пружинах старой кровати под звуки проливного дождя состоянием писателя.

Сложно оценить, получалось хорошо или плохо. Некоторые фразы приходилось вымучивать часами, выкорчёвывать, словно коренные зубы из кровоточащих дёсен, боясь перенести на бумагу, чтобы зря не марать девственно чистые листы.

Можно было, конечно, сесть за лэптоп или вбивать буквы прямо в телефон, но бездушные детища прогресса лишали всякого вдохновения. Затыкали рот, превращая в такую же бездушную оболочку, которой, в общем-то, нечего сказать этому миру.

Вечером в субботу текст был дописан. Короткий, едва растянувшийся на две страницы, он оставался загадкой даже для самого автора – перечитать от первого слова до последнего Джейден не решался.

Зато, когда впиталась в бумагу точка последнего предложения, он почувствовал, как внутри что-то оборвалось. Натянутая тетива самообладания больше не дрожала от малейшей мимолётной мысли, безвольно повиснув и открыв путь чему-то новому, доселе неизвестному.

Зудящую пустоту затапливало расплавленным оловом ощущение чего-то неотвратимого, что непременно вот-вот ворвётся в жизнь, сметая с дороги батальон пустых и недопитых бутылок.

Как уснуть, когда ты вроде ещё не устал, но совершенно не знаешь, чем себя занять?

«Под мухой»

Не сказать, что эта гадкая муха появилась внезапно. Скорее, росла вместе со мной, перевоплощаясь из личинки, отложенной в моём мозгу или передающейся по наследству. В детстве невозможно было расслышать слабое жужжание – слишком много мыслей: о воздушном змее, чей хвост бьёт в лицо, пока не поднимется высоко-высоко, потерявшись меж облаками; о шоколадном мороженом с клубничным сиропом, которое щиплет язык и нёбо холодом и остаётся сладкой корочкой у краешков губ до самого вечера, пока мать не заставит почистить зубы перед сном.

Впервые я её услышал, когда мне только исполнилось семь. За новогодним столом, улучив момент, когда взрослые увлеклись пустыми разговорами, я утащил стакан с притягательно жёлтыми остатками чего-то приторно сладкого. Капля попала на язык, потом вторая. Я выпил всё до дна и слизал языком странную жидкость со стенок, куда мог дотянуться. Рот обволокло сладостью, а мозг – подозрительной, никогда ранее не слышимой тишиной.

И в этой тишине через пару секунд я услышал едва уловимый шёпот, похожий на шелест банкнот, которые отец любил пересчитывать, заперевшись у себя в кабинете. Конечно, он не подозревал, что я прячусь под столом, прижав колени к груди, сжавшись так сильно, чтобы висящий на самых кончиках пальцев домашний тапок в серо-синюю клетку не дотянулся до меня.

Тогда никто не заметил этой маленькой шалости. А я стал осознавать, что каждый день стремлюсь убежать подальше: вброд через небольшую темно-рыжую речку, до поля, усеянного летом высокой травой, где стрекотали кузнечики и кололи меня своими острыми лапками, стоило остаться без движения на пару минут. Того и гляди проткнут дрожащие веки.

Я искал тишину, а находил только гул, шум, визг, стрекот, шёпот, лязг… И только годам к двадцати понял, что этот гул сопровождает каждого человека всю жизнь – невозможно остаться в тишине. Даже заткнув пальцами уши, ты слышишь, как бежит по сосудам кровь и пульсируют в каждой клеточке тела отзвуки сердца.

Через год после первого появления мухи какой-то незнакомый мужик, назвавшийся моим дядюшкой Тэдом, сунул мне стакан чего-то презрительно шипящего – так лимонад шипит на тебя и колет любопытный нос. Запах сухой и кисловатый – так пахнет намазанный апельсиновым джемом тост, только чуть горче, неприятнее.

Я не хотел это пить, поморщился, зажмурился от взрыва смеха и летящих из разинутой пасти «дядюшки» капелек липкой слюны. И снова услышал тонкий шелест мягких крыльев в мозгу.

Это гул электричества или потрескивание свечи, оставленной матерью у иконы? Это шипение в трубке телефона или шкворчание масла на сковороде, где подрумяниваются искрящиеся жиром котлеты?

Годам к двадцати, кажется, я начал её понимать. С каждым годом моего полного подчинения муха всё сильнее билась о стены моего сознания, и крылья вибрировали с такой силой, что мысли расплывались чернилами по мокрой бумаге.

Муха умоляла, просила, требовала, и отказывать не было никакого желания, да и смысла тоже. Она была громче всех и всего: трепетного шёпота обнажённой подружки, визгливых обличений матери, свиста ремня, с которым с некоторых пор любил встречать меня отец. Он даже не осознавал, насколько глупо выглядит со своим вывалившимся животом над отвисшими коленками старых спортивных штанов.

– Ты что, тупой? – бросал я отцу сквозь нечищеные зубы и обводил распухшим языком горьковатые губы.

Уходил в подвал, где с некоторых пор оборудовал вполне достойное лежбище, и наслаждался тишиной. Когда муха была довольна, я мог даже поспать, избавленный от необходимости в миллионный раз переслушивать собственный навязчивый монолог.

Если бы только я умел говорить сам с собой о чём-то более увлекательном. Глядишь, муха бы заслушалась моих рассуждений и притихла, поражённая внезапным прозрением. Но разве человека учат, как правильно оставаться с собой наедине? О чём вести беседы? Спорить? Многозначительно молчать? Нет. Не берусь судить за всех, но в моей голове всегда была такая помойка, что появление мухи нисколько не удивляло.

Иногда хватало сил, чтобы бороться с ненавистным жужжанием. Это был новый человек, новая мысль или взгляд на себя в отражении витрин – никогда не знаешь, что именно схватит тебя за палец, почти увязший в трясине, поглотившей твое тело целиком, и потянет на воздух, давая сделать хотя бы один – последний? – вздох.

– Зачем ты борешься со мной? – спрашивала муха. И многозначительно потирала лапки, готовясь к новой атаке.

– Я сильнее, – неуверенно бросал я в ответ, смахивая капельки пота со лба.

– Усилия ради усилий? – ухмылялась она.

Отвечать бессмысленно, спорить тоже. Да и внутренний голос слишком ослаб от постоянной борьбы с её навязчивым присутствием. Требовался кто-то извне – сильный и настойчивый, чья неумолкающая речь, вливаясь терпким вином в мой мозг, смыла бы её к чертям.

Как Анна – Анечка, Аннушка, – которая была ещё настойчивее, чем муха. Иначе как объяснить, что уже через шесть месяцев после нашей встречи я осознал себя глубоко и беспощадно женатым, спящим рядом с беременной женщиной, к которой, кажется, ничего не испытывал, кроме безграничной благодарности за то, что она спасает меня каждый день, каждый час.

Но муха появилась снова. Не могла не появиться. Одурманенная длинными речами моей Аннушки, она сначала едва поднимала крылья, но вскоре уже вовсю трепетала.

Я потерпел поражение. Я погиб. Глядя в зеркало, я видел пустоту. Теперь я был той самой мухой, сидящей в мозгу какого-то неудачника, еле волочащего ноги с работы до дома, чтобы и там продолжать ненавидеть своё жалкое существование. Я наблюдал за некогда своим долговязым телом в отражениях тёмных витрин и глаз прохожих. Тянул за проводки, чтобы некогда мой рот произносил нужные слова, или руки делали нужные движения, доведённые до автоматизма.

– Эй, ты меня слышишь? – хмурилась Аннушка и, кажется, плакала. Почему?

– Нет. Я слышу только её, – вдруг, сидя за воскресным ужином, признался я.

– Её?

– Муху.

Глава 2

Привычка отключаться самопроизвольно, повинуясь нетерпению тела забыться от кошмара реальности, выбивала почву из-под ног, заставляя Джейдена кувыркаться в приторно-сладких забродивших мыслях. Эти мысли складывались в на удивление занимательный сюжет – без всяких надрывов и пыток. Всё потому, что перед глазами не белел пустой лист, не суетился обгрызенный кончик ручки.

Джейден даже попробовал проверить свою догадку: скатился с дивана, на котором ему пришла очередная гениальная фраза. Но как только добрался до книги… Всё исчезло, растворилось. Словно организм требовал передышки, хотел надышаться первым успехом – или провалом.

Его метания прервал телефонный звонок. Настолько необычно было услышать хоть что-то в кромешной тишине квартиры, что звук показался раскатом грома. Вот-вот польёт первый летний дождь, и капли ударят по кажущимся влажными листьям, потекут ручьи, перебивая друг друга в попытке проникнуть в каждую щель заброшенного дома.

Джейден готов был поклясться, что учуял запах размокшей глины и вековой пыли, собравшейся на чердаке с одной единственной целью: стать свидетелем его внезапного появления.

– Да.

От молчания, длившегося неделю с того последнего произнесённого вслух имени в пустоте квартиры – «Несса», – голос хрипел, раздирая горло, привыкшее за последнее время изрыгать наружу только непереваренную еду.

Звонила мать. Лепетала какую-то чушь про соседей и могилу отца, задавала вопросы, не ожидая ответов. Звуки её голоса вытекали из динамиков и пронизывали застывший воздух давно непроветриваемой квартиры живым теплом.

И сами собой перед глазами полезли картинки: тот самый дом, тот самый подлесок, тот самый дождь. Только на много лет раньше. И запах свежей сдобы, и знакомая нотка перегара – так пах отец.

– Ма, а ты помнишь… у соседей собака жила. Такая… страшная. Помнишь?

Динамик замолчал, насторожился, словно не ожидал, что с другого конца разговора кто-то подаст голос. Было слышно влажное дыхание и скрип старого дивана.

– Собаку? Какую собаку, сынок? Не было никакой собаки.

Как не было? Была собака. Подойдя ближе к столу и книге, Джейден перелистнул на первую страницу и подслеповатыми глазами, из-за полумрака, пробежал по скачущим строчкам. Вот же она. Как живая.

– Такая, лохматая. Морда в колтунах. Бок в репейнике.

– Не было, сынок.

– Не было?

– Не было.

Разговор запнулся об одну фразу, перескочил через невидимое препятствие и понёсся дальше на знакомой волне вопросов без ответов к заросшей могиле отца.

– Так ты поедешь? Завтра.

Мать ждала, что Джейден согласится, хотя знала: откажет. Он отказывал всегда, и не было причины думать, что что-то изменилось за эти пятнадцать лет.

– Поеду.

«Может, и отца тоже не было?» – толкнула в спину непрошенная мысль. Рука дрогнула, закрывая назойливую страницу, испещрённую словом «собака».

Хорошо, если не было. Значит, не было детства, в котором отцовская радость приравнивалась к паре рюмок водки, в котором выгоднее было стащить у матери двадцатку, чтобы купить бате пива на опохмел. Без брезгливости – тоже с радостью.

– Я заеду за тобой, ма. В десять.

– В десять поздно, сынок.

Она никогда ни на чём не настаивала, но дьявольски сложно было отказать, проигнорировать, преломить ситуацию в свою пользу.

Договорились на восемь.

Восемь – чертовски рано, если на часах уже почти полночь, в бутылке пусто, а в глазах ни намёка на сон.

***

«Какая поганая весна», – начала новый день случайная мысль, едва Джейден выглянул на улицу, размашисто отодвинув давно нестираный тюль на середину окна. Жена бы уже ворчала: «Почему нельзя открыть нормально или поправить всё за собой?», но вот уже неделю он мог по праву считать себя холостяком. А значит – пусть остаётся так. И хоть рука, по привычке, навязанной нежеланием лишний раз выслушивать заунывный «голос совести», потянулась было к мятой бледно-серой ткани, в последний момент пальцы лишь скользнули вниз, зацепившись обломанным ногтем и оставив зацепку.

Пора выходить.

Светало в районе семи, но в такое пасмурное утро, как сегодня, глупо было рассчитывать, что природа соблаговолит поддержать отчаянную попытку стать хотя бы на одно воскресное утро примерным сыном. Возможно, виной тому было желание хоть в чём-то стать чуть лучше: раз роль «идеальный муж» с треском провалена, а роль «популярный писатель» только забрезжила на горизонте – неясно, удаляясь или приближаясь. Да и вряд ли хоть кто-то прочтёт тот бред, что он вымучивал из себя слово за словом целую неделю.

Внедорожник с заляпанными грязью боками блестел в ночной росе. Джейден застыл на секунду, пытаясь вспомнить, почему так и не отвёз его на мойку, но ничего приличного и хоть сколько-нибудь объясняющего в закромах памяти найти не удалось.

– Кто это у нас такой чушок? – пробубнил он, даже не пытаясь подражать голосу матери, которой жутко не нравилась грязь в любом проявлении. Но слово «чушок», вероятно вольное производное от «чушка», раньше чаще относилось к самому Джейдену, стоило только в детстве притащиться домой с грязными коленками или перепачкаться вареньем, которое словно нарочно вытекало из кое-как сооружённого бутерброда.

Пустые бутылки, пакеты, невесть откуда взявшиеся прошлогодние листья и молодая трава перекочевали в чёрный пакет, предусмотрительно оставленный за сеткой на спинке сиденья, и полетели в мусорку. Спидометр ожил, свет фар попытался пробиться сквозь слой грязи, но быстро сдался, и на испещрённый трещинами, заполненными бурой водой, асфальт легли неуверенные тусклые лучи. Джейден бросил захваченный с собой высокий термос с крепким кофе на переднее пассажирское сиденье, подумал, что неплохо было бы выпить баночку пива, хотя бы безалкогольного, но вовремя вспомнил, что раньше, когда он ещё доставлял матери удовольствие сопровождать её до могилы отца, она всегда разливала водку по трём стопкам: одну ставила рядом с памятником, две другие они выпивали вместе. Наверное, скучала по тем временам, когда кто-то воровал у неё двадцатки.

Он заметил её издалека, как только свернул на очередном повороте петляющей по пригороду улицы. Здесь стояли частные дома на один или два этажа, окружённые крохотными участками не больше четырёх соток, но, кажется, всем хватало.

Мать стояла у калитки, теребила в руках нелепую раздутую сумку с потрёпанными ручками на золотистой цепочке и смотрела себе под ноги, словно не решалась поднять глаза и убедиться, что сын не обманул. Приехал.

– Сынок, привет.

Ей было уже за семьдесят. Чуть расплывшаяся фигура, короткие волнистые, заляпанные сединой волосы, заправленные за уши, уставшие и почти прозрачные, но бесконечно добрые глаза. Глядя в них, Джейдену каждый раз хотелось удавиться от одной мысли о том, как такой мудак, как он, мог родиться у такой, как она. Невольная свидетельница его первых самых жестоких попоек. Немая участница жутчайшего похмелья. Она бесчисленное количество раз умоляла, заклинала, упрашивала, грозила, требовала…

– Привет, ма.

– Я взяла с собой бутерброды. С вареньем и арахисовым маслом… – «Как ты любишь», хотела добавить, но сдержалась. Откуда ей знать, что он любит, когда ему давно уже не пять и даже не пятнадцать.

Сдерживаться мать не умела, поэтому оставшуюся дорогу с лихвой компенсировала три проглоченных слова словесным поносом, изливающимся на приборную панель и лобовое стекло. Она болтала обо всём, словно только в этом находила спасение. Словно только это могло помочь справиться с безудержным желанием выплеснуть куда-то внутреннее напряжение.

Приходилось терпеть. Глотать пресную информацию о незнакомых или просто неинтересных людях, сдерживая рвотные позывы. И в который раз за это бесконечно длинное утро перед глазами замаячила баночка тёмного пива.

– Ма, а зачем ты к нему ездишь? – вклинился Джейден, неожиданно даже для себя самого.

– Что? – большие, чуть прикрытые нависшими от времени веками круглые глаза уставились на него.

– Зачем ты ездишь к отцу? Вы, вроде, не слишком-то ладили.

Она часто-часто заморгала, как будто пытаясь сбить с ресниц налипшие капельки воды. Отвернулась, посмотрела на улицу, проводила взглядом раннего пешехода, переходившего дорогу прямо перед их капотом, перевела взгляд на раздувшуюся от бутербродов – и, хотелось верить, бутылки водки – сумку. Пигментные пальцы поправили края вязаной кофты, ровняя их в одну линию.

– Прости, – поспешил вклиниться в немое представление то ли грусти, то ли обиды, то ли скорби Джейден.

– Ничего, – мать улыбнулась, отвернулась и притихла.

Остаток пути проделали молча.

Бросив машину на парковке, Джейден подхватил мать под руку, нащупывая исхудавший локоть, и повёл через высокие резные ворота по вымощенной камнями дорожке, петляющей среди могил. Начал накрапывать хлипкий дождик, серебря давно остывшие каменные плиты и памятники, создавая совершенно необыкновенную атмосферу. Именно такую и хочется видеть на кладбище, чтобы не замешать солнечные дни с горем утраты и мыслями о собственной скорой кончине.

Он не знал, куда идти. Смотрел по сторонам, повинуясь движению матери, направлявшей его по заученному маршруту. Пытался читать надгробные надписи, невольно задумывался о том, что напишут на его собственной могиле – если он её удостоится. Он старался не смотреть на даты – страшно было в уме отнять одну от другой и получить какие-нибудь жалкие семнадцать, десять лет или три года.

И хоть Джейден не слишком боялся смерти – иначе давно бы перестал играть с ней в догонялки, – а иногда и вовсе не считал этот древний как мир переход из одного состояния в другое чем-то особенным, после недельного запоя и жутко короткого рассказа, в муках родившегося из-под его руки, почему-то не хотелось думать о том, что могло бы всколыхнуть его внутреннюю стабильность, законсервированную алкоголем.

– Пришли, – прошелестела мать, выскользнула из его руки, бросила сумку на низкую лавочку, примостившуюся у оградки, и подошла ближе к памятнику, стирая одной ей видимые частички неприемлемой грязи.

«Чушок», – наверное, думала она про себя, расплываясь в нежной улыбке и едва сдерживая слёзы.

Джейден присел на лавочку, вытянул ноги. Взгляд метнулся от матери к её раздутой сумке. Он ни за что в жизни не унизит её, попросив налить стопку водки, но сейчас ни о чём другом думать не мог.

Хотя, признаться честно, думал об этом скорее по привычке, совсем не испытывая ни малейшего желания выпить. Такое с ним случалось нечасто.

Он знал, что значит сдерживаться. Он знал, что значит отпустить поводья. Но не помнил уже, когда совершенно искренне мог бы отказаться от предложения выпить.

– Будешь бутерброд? Я захватила твой термос.

– Буду, – кивнул Джейден, вытягивая шею и заглядывая в приоткрытую сумку, надеясь услышать знакомый дзынь.

Зашуршали пакеты, скрипнула крышка термоса. Только сейчас он заметил, что стопка, всегда стоявшая на самом краю памятника, пропала. Он пошарил взглядом в пределах оградки – ничего. Надо бы спросить, но язык не поворачивался.

«Сейчас, прожую…».

Арахисовое масло прилипло к нёбу, варенье забилось косточками между зубов, ненавязчивой болью намекнув, что пора сходить к стоматологу. Пришлось выпить пару глотков кофе, прежде чем он смог заговорить.

– Ты ему не нальёшь?

– Чего? – не оборачиваясь, переспросила мать.

– Ничего. Прохладно тут. И дождь… усилился.

– Чай не сахарный, сынок. Ты давно у него не был.

– Ты думаешь, он об этом знает?

– Я об этом знаю.

Действительно. Не ради мёртвого отца он приехал сюда утром в воскресенье.

Они снова молчали. Мать одними губами что-то шептала, видимо, не смея при нём выливать всё то, что накопилось за неделю и что так хотелось закопать возле могилы, надеясь похоронить навечно. Джейден хмурился, тут же тёр костяшкой большого пальца правой руки складку на лбу, а потом снова хмурился.

Он пытался вспомнить что-то об отце, но почему-то воспоминания, такие яркие ещё вчера, подёрнулись мутной дымкой, так что разглядеть что-либо стало невозможно.

Они ушли спустя час. Молча прошли лабиринт к воротам, молча забрались во внедорожник, молча допили – по-честному, по глотку – успевший остыть кофе, молча слушали усилившийся дождь, барабанящий по лобовому стеклу и разбегающийся в стороны из-под настойчивых шин.

У калитки мать обернулась, затараторила что-то неразборчиво, проглатывая целые слова – намолчалась! Позвала на завтрак, покачала головой на отказ, махнула рукой куда-то в сторону дома, лепеча что-то о старом покосившемся сарае. Дождалась прощального «Пока, ма», и осталась стоять, подобно соляному столпу, пока машина не скрылась за поворотом.