С улыбкой трупа

Сам человек ушел. Точно так же ушла Нэнэ. Куда они ушли? Есть ли связь с этим местом? Или, может быть, они не уходят, а распадаются и для прежнего общения уже не годятся. Как разбитая чашка перестает быть чашкой даже наполовину – или даже как еще живой человек перестает быть собой, когда мозги съедают болезнь, наркотики или упорные, многодневные запои.

Очевидно одно: где-то бродит убийца. За ним стоят другие люди, они тоже в этом запачканы. И он собирается их найти и отправить туда, откуда не возвращаются.

Сейчас он сделал маленький, но важный шаг к этому. Теперь они не просто выполняли процедуры и формальности – а просто разговаривали. И в этом разговоре можно было узнать много.

– Я по работе много общался с милицией, – заговорил Черский, – и знаю, как выжигает эта профессия. Кожа дубеет, бесчувственным становишься. Я знаю, что это. Сам сейчас такой хожу. Это, конечно, кажется грубостью обычному населению. Но это необходимо, как у врачей и любых других профессий, которые работают почти забесплатно с людьми, которые на самой грани. Это очень сложно – брать работу в руки, но не в сердце, кишки и печенку. Тем более что на такой работе все чувства замыливаются, потому что нормальных людей почти не видишь. Видишь человека, и сразу вопрос: «Давно откинулся? Что, еще ни разу не сидел? Не дорабатываем! Могу, кстати, устроить».

– Ну, попадаются нормальные пострадавшие. Или свидетели. Но они быстро уходят или вообще прибывают в трупном виде.

– А если чаще – преступление произошло в компании отборнейших отбросов, – Черскому снова представились угрюмые многоэтажки Белой Горы, а еще та обычная, неприметная, где был тот самый притон. – И сложись чуть-чуть по-другому – жертва сама сотворила с обвиняемым то же самое или даже что-то похуже. А свидетель от обвиняемого отличается только тем, что первым согласился сотрудничать со следствием.

– Есть такое. Я сравнительно мало в этой системе работаю, но, конечно, мир мрачнеет. Кожа дубеет сама по себе, этого почти не замечаешь. Но есть еще одна, еще более сложная вещь: важно оставаться человеком. И смертельно важно уметь видеть человека в любом злодее. В заросшем бомже и в серийном маньяке, который охотится на маленьких детей с молотком. В любом злодее, даже если его вина уже завтра будет доказана.

– Это вопрос милосердия?

– Это вопрос криминологии. Я сам человек, и поэтому я могу понять злодея как человека. Но если я забуду, что он человек, – то он мне уже непонятен. В этом проблема рядовых бандитов, кстати. Очень часто в рядовых быках оказываются люди тупые и злобные, реально нездоровые, с медицинской точки зрения – психопаты. А беда психопата именно в том, что он не понимает людей. Болевой порог понижен, мозги набекрень, смерти не особо боится, потому что не особо любит складывать два и два. Но при этом таким дуболомом нужно именно командовать, потому что сам он не понимает, что делает.

– Много таких людей стало?

– В том и дело, что их не стало больше, чем раньше. Просто для них теперь нашлось место в жизни. И даже таких не хватает. На наших улицах творят беспредел не какие-то особые люди, маньяки там или прочие психи отбитые. Творят его такие же, как и мы. В одном дворе росли!

– Но почему ни я, ни вы не творим то же?

– Мы просто на правильной остановке соскочили. Я уже со счету сбился, сколько тех, с кем во дворе играл, сели, подохли или перекалечились. Если бы жил их жизнью – ни на секунду бы не сомневался, что меня самого ждет что-то другое, а не тюрьма или, разве что, «всю жизнь на халяву проносило». Понять, что можно жить иначе, на Ангарской просто невозможно. Знаете же Ангарскую или Шабаши. Валуны или Чижи по сравнению с ними – тихое пристанище, настоящая нейтральная Швейцария.

– Я иногородний, но даже я про них слышал.

– С ходу жить другой жизнью получится, только если растешь в спецшколе какой-то. Мы видели такие места, просто с другой стороны забора. Забор в таких школах – главное. Чтобы ребенок не видел зла – нужно, чтобы стоял забор, и такие, как я, таких, как он, охраняли. Но чтобы понять, что есть другая жизнь, надо самой жизни не видеть. Жизнь, среда – они же целиком человека засасывают.

– Даже странно, что вы или я не пошли по этой дороге, раз она такая открытая.

– После первой полусотни дел я скажу уверенно: просто повезло. Вы или я еще не поубивали пару десятков человек просто потому, что не угодили в нужные подразделения.

«Насчет меня вы несколько ошибаетесь, – подумал Черский. – Я и правда поубивал пару десятков не очень хороших людей. Причем это было не в Афганистане».

Но спорить об этом предмете не стоило. И он спросил про другое:

– Как вы думаете, хоть кого-то получится найти? Я понимаю, преступление сложное. Нет очевидного подозреваемого, кому это было бы выгодно.

– Я не могу раскрывать вам все подробности следствия – все-таки вы тоже отчасти под подозрением…

– Вы думаете, что это я ее застрелил?

– Вы могли стоять за тем человеком, который ее застрелил.

– Понимаю. Вы сначала проверяете ближайших родственников. Хотя, конечно, мой интерес мог быть только в том, чтобы от нее избавиться. Я ничего от нее не унаследовал. Даже куртка на ней была моя.

– Да, мы сперва отрабатываем самые очевидные варианты. Шерлок Холмс удивительно правильно про это сказал, не зря его автор судмедэкспертом работал: главное преимущество сыщика перед преступником как раз в том, что для преступника это преступление, как правило, первое, а для сыщика оно даже не сто первое. Преступления редко бывают загадочными, есть более или менее стандартные схемы. И что самое для нас приятное, преступник постоянно уверен, что он первый, кто до такого додумался. К счастью для нас – и для вас, потенциальных пострадавших, – схем не так уж и много. И задерживать, особенно если по горячим следам, получается даже сейчас, когда бензин за свои покупать приходится.

– Но мой случай, я думаю, сложный.

– Заказные убийства всегда самое сложные.

– Потому что заказчики – настолько влиятельные люди.

– Это не главная причина. Все дело в том, что… – опер сделал многозначительную паузу, – в раскрытии подобных дел обычно не заинтересованы даже родственники пострадавших.

***

Черский расспрашивал оперативника еще какое-то время, но не добился ничего, чего не знал бы и сам. Он вышел наружу, вдохнул и вдруг обнаружил, что начинает темнеть.

Единственное, в чем он был уверен, – он не главный подозреваемый. Если бы его хотели повязать и закрыть дело по-быстрому – то выйти он уже бы не смог.

Он постоял на пороге, подумал и зашагал. Делать ему было особо нечего, времени вагон. И он решил не нырять в душное и гулкое метро, а пойти пешком.

Наш город, хоть и столичный, но совсем не бескрайний. Весь путь должен был занять не больше пары часов через город, который медленно окутывала зябкая тьма, – а значит, у него будет время осмыслить многое. А по дороге, пусть даже мельком и в сумерках, увидеть какие-нибудь интересные части города, которые он, скорее всего, больше никогда не увидит, проживи он тут хоть сто лет.

Точно так же, как сегодня он в первый – и хотелось верить, что в последний, хотя, конечно же, это не так – раз увидел это немного пугающее, но все же примечательное здание его районной милиции. В этом почти столетнем доме определенно что-то скрывалось. А так мог бы весь (небольшой) остаток прожить в Чижах и даже не появиться на улице Передовой.

Он углублялся в совсем уже почерневшие дворы, где редко-редко горел одинокий фонарь. В таких местах Заводского района есть риск нарваться на проблемы – но Черского это не волновало. У него и так была проблема, огромная, удушающая. Прибавить или убавить хотя бы одну каплю в этот океан – ничего не изменится.

К нему возвращалась та самая анестезия, с которой он шел ставить подпись. И все серьезные мысли словно соскальзывали с этой корки из серого льда. Возможно, это была самозащита от слишком глубоких, сложных и поэтому неприятных мыслей.

Вместо этого лезли другие мысли – о прошлом. Как вышло так, что из того, что было раньше, получилось то, что сейчас? Конечно, обстоятельства изменились. Но дома-то прежние стоят, и люди в них те же живут. Почти никто из них не умер, и мало кто новый рождается.

***

Хотя, конечно, всем было ясно уже тогда, что все это не по-настоящему. В газетах писали про рекордные надои и урожаи, на партсобраниях усыпляли обещаниями неизбежного коммунизма – но уже было ясно, что это такие же сказки, как и рецепты из «Книги о вкусной и здоровой пище», где описаны неведомые блюда из продуктов, которых никто в глаза не видел даже на колхозном рынке. Была толкучка с пластинками и радиодеталями под водонапорной башней возле того самого колхозного рынка, где переходили из рук в руки ключи от мира рок-музыки. Был ресторан при гостинице «Интурист», где можно было, наверное, заказать те самые блюда с картинок, но вход с улицы навечно заперт, а у входа изнутри гостиницы стоит швейцар и никого никак не пускает. Очевидно, есть какой-то способ туда попасть – но даже командировочному про него не узнать.

Были ученые и инженеры, но они получали смешные зарплаты и не шли ни в какое сравнение с товароведами и водителями тепловозов, которые ходили в Польшу. Была реальная жизнь, но текла она очень подспудно – и кто же знал, что, прорвавшись на поверхность, она окажется настолько бессовестной и безобразной?

***

Черский расспрашивал оперативника ещё какое-то время, но не добился ничего, чего не знал бы и сам. Он вышел наружу, вдохнул и вдруг обнаружил, что начинает темнеть.

Единственное, в чём он был уверен – он не главный подозреваемый. Если бы его хотели повязать и закрыть дело по-быстрому – то выйти он уже бы не смог.

Он постоял на пороге, подумал и зашагал. Делать ему было особо нечего, времени вагон. И он решил не нырять в душное и гулкое метро, а пойти пешком.

Наш город, хоть и столичный, но совсем не бескрайний. Весь путь должен был занять не больше пары часов, через город, который медленно окутывала зябкая тьма, – а значит, у него будет время осмыслить многое. А по дороге, пусть даже мельком и в сумерках, увидеть какие-нибудь интересные части города, которые он, скорее всего, больше никогда не увидит, проживи он тут хоть сто лет.

Точно так же, как сегодня он в первый – и хотелось верить, что в последний, хотя конечно же это не так – раз увидел это немного пугающее, но всё примечательное здание его районной милиции. В этом почти столетнем определённо что-то скрывалось. А так мог бы весь (небольшой) остаток прожить в Чижах и даже не появиться на улице Передовой.

Он углублялся в совсем уже почерневшие дворы, где редко-редко горел одинокий фонарь. В таких местах Заводского Района есть риск нарваться на проблемы – но Черского это не волновало. У него и так была проблема, огромная, удушающая. Прибавить или убавить хотя бы одну каплю в этот океан – ничего не изменится.

К нему возвращалась та самая анестезия, с которой он шёл ставить подпись. И все серьёзные мысли словно соскальзывали с этой корке из серого льда. Возможно, это была самозащита от слишком глубоких, сложных и поэтому неприятных мыслей.

Вместо этого лезли другие мысли – о прошлом. Как вышло так, что из того, что было раньше, получилось то, что сейчас? Конечно, обстоятельства изменились. Но дома-то прежние стоят, и люди в них те же живут. Почти никто из них не умер, и мало кто новый рождается.

Он ещё помнил 1983 – краем довоенного сознания, но помнил. Застал, как говорится, в сознательном возрасте. Брежнев был жив, причём настолько жив, что казалось – он никогда не закончится. Потому что был же у нас вечно живой дедушка Ленин. И все жили в каком-то бесконечном мороке, словно в полусне.

Почему-то казалось, что это будет продолжаться вечно, потому что непонятно, как вообще может закончится.

Хотя, конечно, всем было ясно уже тогда, что всё это не по-настоящему. В газетах писали про рекордные надои и урожаи, на партсобраниях усыпляли обещаниями неизбежного коммунизма – но уже было ясно, что это такие же сказки, как рецепты из “Книги о вкусной и здоровой пище”, где описаны неведомые блюда из продуктов, которых никто в глаза не видел даже на колхозном рынке. Школа, где постоянно вещали что-то об угнетённых народах Африки и “ориентировались на среднего ученика”, бессмысленно долгие очереди в поликлинике, вечно поддатые сантехники со знаменитыми кранами, битком набитые автобусы, которые так и норовили развалиться на ходу.

Была бетоная серость площадей, домов, страниц газет, пустые прилавки и такие же пустые улицы. Была толкучка с пластинками и радиодеталями под водонапорной башней возле того самого колхозного рынка, где переходили. Был ресторан при гостинице “Интурист”, где можно было, наверное, заказать те самые блюда с картинок на развороте, но вход с улицы навечно заперт, а у входа изнутри гостиницы стоит швейцар и никого никак не пускает. Очевидно, есть какой-то способ туда попасть – но даже командировочному про него не узнать.

Были великие советские учёные и инженеры, но они получали смешные зарплаты и не шли ни в какое сравнение с товароведами и водителями тепловозов, которые ходили на Польшу. Была реальная жизнь, но текла она очень подспудно – и кто же знал, что, прорвавшись на поверхность, она окажется настолько бессовестной и безобразной?

И то и дело выскакивают в памяти какие-то обыденные кусачие мелочи. Павильончик с вином в облезлом осеннем парке. Какой-то бомж, который хватает тебя за руку, когда ты идёшь из одного институтского корпуса в соседний, и вопит, как резаный: “А почему не на работе?” (это уже андроповские, получается, времена). Даже если раздобыл мебель – надо везти её осторожно, потому что ГАИ может тормознуть и поинтересоваться историей покупки, и вообще на какие нетрудовые ты смог это достать?

Даже если урвал автомобиль, проблемы копятся. Резина строго по блату: продавец выкатывает четыре огромных резиновых бублика в зал, а ты именно в этот момент произносишь в кассу нужное слово, и только так рождается покупка. Рядомагазин обуви, а туда очередь в два оборота и среди них твоя бывшая одноклассница Маша, которая в педагогическом и которую попросили взять обуви на троих, размер не очень важен, разносится. Маша всё понимает – сама пару раз ходила всю зиму в резиновых сапогах, потому что родители не выбили обувь. В магазинах вообще продаётся минимальный набор для выживания, всё остальное надо доставать, а как доставать – нигде не сказано, но все всё как-то достают и при этом все всем недовольны.

Пластиковые бутылки сейчас раздражают – а тогда их можно было раздобыть только у иностранной родни, их ставили на кухню и держали в них подсолнечное масло.

Отца отправляли в командировку в Новополоцк, где в магазинах был почему-то вкусный ацидофилин, а вот сливочное масло уже по талонам. Дома тоже лежат несколько листов талонов на дрянные сигареты и спички, и все эти паспорта покупателя, и вечный вопрос – дадут или не дадут то, что в них понаписано, потому что мы уже область, но ещё район.

Но страх ожил только ближе к середине восьмидесятых. Даже наверху уже считали доли процента, никакого оптимизма по поводу новых пятилеток. Всё шла и шла война в Афганистане, непонятная и тревожная даже для тех, кто там воевал. Даже телевизор начинал заговариваться. Черский отлично запомнил эту странную фразу из официальное телепередачи про корейский “Боинг”: "Самолёт продолжал лететь в сторону открытого моря"…

Когда вокруг происходит такое – люди, в принципе, не против, чтобы всё рухнуло.

Ну, вот оно и рухнуло. Мало кто ненавидел Союз всей душой – но почти всем не было до него никакого дела.

И внезапно оказалось, что разруха умеет быть очень разной. И тебя просто перекинуло из одной в другую. Никуда не делся этот всеобщий серый бетон – он просто потрескался. Трубы как лопалисб, так и лопались, в кое-как сложенных блочных домах как продувало, так и продувало. Сантехники пропали даже муниципальные, автобусы напоминали душегубки.

Больше не ставили на учёт – но могли поставить на счётчик. Появились в магазинах ботинки – но немыслимой цены и качества непредсказуемого. Можно было смотреть польское телевидение и даже BBC – но там говорили об американских делах и польском зоопарке.

И если раньше ты мог тайком слушать вражьи голоса, а потом даже пересказывать их в заводской курилке, с дежурным напоминанием, что с услышанным ты категорически не согласен – то теперь не было того завода, а если и ухитрился ты найти работу с курилкой, то никому там больше не было дела до того, что и где ты услышал.

5. Агент

Жилая застройка закончилась, он шагал через какие-то расплывшиеся во тьме заросли – может быть, маленький лес, а может, разросшийся парк. Но направление было правильным: он отлично чувствовал, что идет через центр города, а значит, заросли скоро закончатся.

Смена окружения повлияла и на мысли. Теперь это были не жилища, а заросли – и мысли тоже сместились от быта к тем самым сумрачным тайнам, о которых он и собирался поразмыслить по дороге.

Тем более что оставшееся расстояние еще оставило ему достаточно времени.

Едва ли это сделал какой-то маньяк-одиночка. Даже если такой и появится, он найдет себя в какой-нибудь банде.

Черский слишком хорошо знал, как их сейчас много и в какой большой они силе.

Да, это усложняло ситуацию. Значит, тот человек, та безликая серая фигура, которая удалялась прочь из двора, – был только частью большого организма-убийцы, огромной хищной амебы, которая раскинула свои щупальца между городами.

А про то, как это устроено, Черский знал не хуже опера. И именно поэтому про это не особенно хотелось думать. Потому что он в очередной раз ощутит, насколько это сложно.

Как происходит устранение? Те, кто просто посылал людей разобраться, уже сгинул, как облиняла вместе с сухим законом мафия таксистов, у которых даже ночью можно было купить водку. Теперь убийство планировалось как настоящая диверсионная операция.

Сначала по всем возможным каналам пытаются отыскать, куда делся человек или кто-то из тех, кто мог быть ему близок. Потом ставят наблюдение. В наблюдение посылают самых толковых и старательных.

Этот человек наблюдает за местом, где живет объект. Отмечает, когда он приходит, когда выходит. Следовать за объектом как раз не обязательно. Мало ли, в какой магазин и на какую работу он ходит. Так или иначе он вернется обратно. Надо только определить, в какое время он обычно бывает дома и в какое время обычно выходит по своим уже бесполезным делам.

Самое страшное, что даже если ты заметишь эту слежку, то ничего с ней сделать не можешь. Никто не может запретить человеку сидеть на скамейке и смотреть на выход из подъезда или даже записывать, кто и когда выходит. И опять же, попробуй доказать, что он запоминает именно это…

Если дело серьезное – следить могут даже несколько человек, как можно более незаметных, сменяя друг друга.

Когда информация собрана, на задание выходит человек мощнее и тупее. В обиходе таких называют «торпедами».

Мрачные убийцы-одиночки, живущие в роскошных домах, бывают только в Голливуде. Обычно это свирепые и тупые быки, которых не особенно жалко, либо запутавшиеся в долгах бывшие военные, которые привыкли обращаться с оружием. Они прибывают в нужное время по нужному адресу и производят ликвидацию. Иногда они попадаются, но толку от них не добьешься – они обычно понятия не имеют, кто именно их цель, и знают о ней только время «пришел-ушел», ну и возможные помехи вроде охраны.

Черский и сам мог стать одним из таких бывших военных – если бы не сестра, не везение и не подвернувшаяся газета. После демобилизации он сам не заметил, как буквально занес ногу над пропастью.

Но почему даже не банда, а (если говорить научно) целая организованная преступная группировка решила за него взяться? Конечно, он порядочно проредил одну из них, но у других-то к нему какие претензии? Он только избавил их от лишней конкуренции.

Это он и собирался выяснить.

Если он проиграет – его ждет смерть. Это не так страшно. Смерти он хотел и так.

А если он победит – то его ждет, скорее всего, тоже смерть. Но зато он хорошенько покажет этим гадам, где раки зимуют. А смерть сама по себе неизбежна.

Получается, он уже прямо сейчас почти непобедим. Что бы он ни выбрал – для него результат будет один и тот же. А вот эти ублюдки будут вынуждены бороться за выживание.

Он собирался выдрать весь ползучий корень этой заразы – от того самого исполнителя до главаря, который его заказал. И может быть, даже достать тех, кто отвечал за наблюдение…

Но как выйти на них? Осведомителей у него нет, города он пока не знает. И он даже толком не знал, за что именно они собирались его замочить.

Выход один – надо заставить их действовать и этим выдать себя. Пусть беспокоятся. Пусть побегают. Пусть их кровь сосет пиявка сомнения – точно ли того убили? А вдруг он все-таки жив.

Примерно так работают, как учил его проныра Иринархов, заказные статейки против всяких политиков. Там обычно нет не то что правды, а вообще чего-то конкретного. Читателю эти статьи до лампочки, он и так знает, что там, наверху, сидят циничные и бессовестные твари. Но она как раз и не для простого читателя.

Все дело в том, что сами политики требуют, чтобы им докладывали, что о них пишут. И если резко начинают писать всякие гадости – объект встрепенется и начнет выяснять: что тут, как, почему вдруг его имя трепать начали. Начнет делать всякие вещи, поднимет шум, следы начнет заметать. И в процессе непременно на чем-то подорвется.

Разумеется, просто снова пойти в журналистику и рыскать по злачным местам под видом редакционных заданий уже не получится. Тогда они просто быстро узнают, что он остался жив, и начнут готовить вторую ликвидацию. Тут уже сработают тщательней.

Черский не сомневался, что во второй раз его тоже найдут. Нашли в Чижах – найдут и в Валунах. Его главная броня в том, что его пока никто не ищет.

Напротив, нужны слухи. Пусть они не знают точно – жив тот, в кого стреляли в Чижах, или нет, знает он, кому будет мстить, или нет. Пусть пытаются выяснить. И, выясняя, выдадут себя.

От этой мысли на душе сразу стало легко, и ноги сами понесли его дальше.

Все равно что мертвый, он отлично продумал подлянку, которую подготовил для еще живых. Прямо как в том стишке или песенке – Черский уже не помнил, откуда он взялся:

Иду у крупа

В ночи белесой

С улыбкой трупа

И папиросой.

На этом месте он вдруг ощутил, что запястья слегка похолодели.

Потому что в прошлый раз он тоже вспомнил на ходу малопонятный кусок чужого стихотворения – а потом пришлось убивать.

Но в тот раз все прошло благополучно. А значит, и в этот раз у него был какой-то шанс.

Тут, согласно стихотворению, полагалось и закурить. Хотя Черский никогда не курил, даже по пьянке.

Он остановился, чтобы собраться с мыслями, и вдруг обнаружил, что заросли закончились.

Черский снова стоял среди высоченных домов, вокруг ходили люди, и даже само место, несмотря на вечерний мрак, было ему знакомо.

***

Он стоял на привокзальной площади. Причем на другой стороне, где парадная застройка и два высотных дома, похожие на гигантские башни, изображают ворота в город – явное подражание двум парадным башням, которые он как-то увидал на Ленинском проспекте, когда единственный раз в жизни был в Москве.

По другую сторону улицы, за силуэтами автобусов, взмывал в сизое небо едва различимый шпиль сталинско-ампирного здания вокзала. На ум вдруг пришло, что они примерно ровесники того самого здания УВД, откуда он только что выбрался.

По фасаду вокзала горела вереница огней. Но все равно он был далек и Черскому пока не нужен. Вокзал принадлежал приезжающим и отъезжающим, хотя, конечно, сложно было даже представить, куда едут все эти люди.

Его интерес был на этой стороне – где горели высокие, в человеческий рост, скругленные витрины новорожденных бизнесов и даже немного пахло капитализмом.

В таких местах невольно начинаешь верить в рыночное будущее новой страны, что в ней непременно появятся загадочные заведения, где решают дела не стрельбой, а за кофе с корицей, разлитом по фарфоровым чашкам.

Черский шагал мимо витрин, читая вывески.

Вот кафе, опрятное, хоть и полупустое. Большими металлическими буквами с квадратными засечками, как было модно в 1920-х, над входом было написано: «Восточный Экспресс».

Хорошее название, отсылает к классической английской литературе. И убийство, видимо, прилагается.

За «Восточным Экспрессом» располагалась парикмахерская под названием «Агент».

Было немного неожиданно увидеть в таком модном месте парикмахерскую. Хотя, если задуматься, где еще ей располагаться? В прошлом городе парикмахерская была прямо возле редакции, и он просто не задумывался, где обычно размещаются парикмахерские. Улица Бабеля, хоть узкая и тихая, располагалась вполне себе в центре города.