С улыбкой трупа

Александр Накул

С улыбкой трупа

1. Убийство в Чижах

Чижи – один из многих окраинных многоэтажных микрорайонов Заводского района. Другие жители столицы нашей молодой постсоветской республики стараются сюда лишний раз не заглядывать.

Для пущего спокойствия Чижи, на пару с еще более угрюмыми и печально знаменитыми Шабашами, отгорожены от остальной столицы здоровенным водохранилищем. Под серой гладью воды нет рыбы, зато там можно отыскать всю таблицу Менделеева. Туда сливала сточные воды вся окрестная промышленность. Так что даже заходить в эту воду было опасно – оставалось только фотографировать.

Про житейский уклад в Чижах хорошо высказался Куллинкович, один из немногих здешних поэтов:

…У меня есть сосед,

У которого в кармане кастет!

Делать в этом районе особенно нечего. Разве что на работу отсюда ездить.

Не отличимая от прочих многоэтажка, где снимал квартиру Черский, стояла на улице Мухтара Омархановича Ауэзова. Какое отношение этот казахский, кажется, писатель имеет к Чижам, никто из местных не знал. Но, скорее всего, никакого.

И название у улицы еще советское, и сама улица очень советская. Это были стандартные брежневские многоэтажки в шесть этажей, выстроенные для рабочих менее важных заводов. Жил теперь здесь кто попало.

Деревья во дворах уже успели разрастись, и кое-где среди них можно было даже разглядеть один-два частных домика, каким-то чудом уцелевших от бывшей деревни. Так что когда посмотришь в окно, можно было увидеть, как кто-то машет тяпкой на участке, а чуть дальше бредет в сторону моста древняя бабушка с потемневшим серпом в руке.

Даже продуктовый магазин «Живинка» – по-советскому тесный и душный, в древних металлических клетках теснятся новомодные яркие чипсы и газировки. Ведь советским людям чуждо неумеренное потребление.

Летом здесь должно быть по-своему замечательно. Но сейчас, ранней, голой авитаминозом весной, когда везде полоски не до конца растаявшего снега, стены домов – туберкулезно-бледные, с черными глазницами окон, а небо затянуло тучами, похожими на грязный асфальт, Чижи угнетали особенно. И мелкий дождик накрапывал.

И тем не менее бывший корреспондент и просто мститель Виталий Черский надеялся, что ему получится здесь укрыться.

Конечно, эта идея была надеждой на чудо.

Тот погром, который он в одиночку устроил наркоторговцам в родном городе, был тоже чем-то чудесным. И то, что Нэнэ решит ехать с ним, – это было вторым чудом.

Так почему бы не случиться третьему?

Почему бы и правда не затеряться среди таких же потерянных людей на съемной квартире со случайным номером в случайной многоэтажке посреди мало кому известного микрорайона?

Ему вспомнился Джон Рэмбо, который в третьей части пытался затеряться в буддистском монастыре где-то в Таиланде. Но место это было хорошим только для съемок, тайская природа с ее теплым морем и зонтичными пальмами напоминала рекламу «Баунти». А в конце еще сообщалось особым титром, что «фильм посвящен доблестному народу Афганистана».

За пару лет службы даже в сравнительно тихом кабульском гарнизоне он насмотрелся на этот доблестный народ. Нормальные восточные люди, только бедные очень, и воды там сильно меньше, чем населения. Кто-то даже всерьез становился коммунистом. Ближе к концу было вполне обычное дело, когда один брат зарабатывает у шурави, другой – у моджахедов, и они как-то улаживают, чтобы стрелять не друг в друга.

Зато сейчас доблестный народ Афганистана предоставлен сам себе. Кажется, моджахеды уже взяли Кабул и теперь по инерции воюют уже между собой. Афганская конопля и что покрепче хлещет через Среднюю Азию, доползает даже до нашего города и наверняка упала бы в цене, если бы не, как печатают в официальных сводках, «резкий рост числа потребителей». Интересно, что теперь думает об этом Джон Рэмбо?

Потом вспомнился его тезка, с другим ударением, Артюр Рембо, который, напротив, был настолько радикальным, что в девятнадцать лет прекратил писать вообще любую поэзию и, после пары неудач, занялся по-настоящему серьезным делом – контрабандой в жарких горах Африки. Тогда эти места не сильно отличались от Афганистана, разве что нравы были пожестче.

Поэт он был хороший, авантюрист – международный. И может быть, вернулся бы годам к сорока в Париж и накатал бы пару десятков романов в духе Жюля Верна и Густава Эмара – но вместо этого просто помер.

Он понимал обоих этих деятелей. Видимо, закваска у него и правда военная, так что он отлично чуял, что тащило этих молодых и перспективных отморозков навстречу опасности. Но вот что его смущало: вне зависимости от ударения, ни тот, ни другой Рэмбо или Рембо так и не нашли покоя. Воевали постоянно.

А когда война заканчивалась – начинали искать другую войну.

Неужели и мне не суждено найти покоя?

Ответ был где-то внутри. Но Черский не хотел туда заглядывать.

Вместо этого он собирался запечь курицу.

Им повезло отыскать квартирку, где у плиты работала духовка. И Черский, раз уж в доме две пары рук и не надо отвлекаться на посторонние дела, решил, что хотя бы есть они будут как надо. Пока Нэнэ приводила в порядок единственную комнату, он, накинув любимую сизую куртку с капюшоном, сбегал в магазин за неизменно дешевыми овощами, доступными приправами вроде аджики и курицы, которую, судя по цене, выращивали на ужин американскому президенту, а он так и не прилетел. Но овощи стоили всего ничего, так что обед обещал получиться вкусным и бюджетным.

Он тушил курицу прямо с овощами, в одной сковороде, чтобы соки всех ингредиентов пропитали друг друга, размягчили и наполнили вкусами.

Когда закрыл дверцу духовки, то уселся на стул и стал смотреть в окно. И вот уже прошел час, по квартире пополз тонкий сладковатый аромат, а он все сидит и сидит, а тяжелые мысли никак не уходят.

***

Нэнэ – чернявая, неугомонная и прекрасная – показалась в дверях кухни, и оцепенение сразу отпустило, а в груди разлилась теплота.

– Я твою куртку надену, – сказала она, – все равно ее стирать.

Все-таки работа в газете сказалась на ней не меньше, чем Афганистан на нем. И пусть здешний говор отличался и от московского, и от питерского не меньше, чем от условно-литературного, одежду она никогда не «одевала», ни в коем случае не пыталась что-нибудь «словить» или «споймать» и даже знала, что «шуфлядка» на большой земле – это просто ящик стола.

Как видим, и от филологического образования может быть польза.

Вот и сейчас она стояла в проеме кухни с пакетом, набитым какими-то житейскими отходами. Женщина в доме неизменно начинает перестраивать все под себя – Черский усвоил это еще в прежней жизни, когда был вынужден делить квартиру с племянницей.

– Да, конечно, без проблем, – сказал он. И Нэнэ пропала из проема, а вместе с ней пропал и свет на душе. Как будто кто-то просто щелкнул выключателем.

Черский слушал ее шаги и думал о том, как это будет, когда все между ними закончится.

Вечной любви не бывает – хотя бы потому, что люди не живут вечно. И обычно до этого не доходит, все заканчивается намного раньше. Чтобы успели и побыть в восторге, и разочароваться, и пострадать.

Он сам не знал, откуда всплывало на душе это ощущение. Кажется, с того дня, когда он давно, еще в другом городе, начал работать в газете «Брама», радовался приятным коллегам – и заранее ощущал, что рано или поздно сдаст дела и спустится на первый этаж этого старого тесного особнячка, где пол в фойе выложен в шахматном порядке квадратиками черной и белой плитки. Попрощается со всеми и выйдет наружу, на укрытую ранним снегом (почему-то ему всегда представлялись ранний снег и чистое небо) улицу Исаака Бабеля.

И вот этот особнячок давно уже в прошлом, хотя обстоятельства были другими. А он все еще жив.

И почти уже не вспоминает ту эпоху.

Да, когда-нибудь все закончится.

Но пока еще ничто не закончено.

И от этой мысли черная туча на душе рассеялась, и над пустырями души показалась невозмутимая, но светлая Луна.

***

Бараш знал адрес, несколько примет и что примерно сделал этот гад.

Про самого Бараша сложно сказать что-то конкретное. У него совершенно неприметная пролетарская внешность, короткая стрижка, типовые куртка и штаны. Это один из тех неопределенно молодых парней, которые едут с вами в одном автобусе и забываются, стоит отвести от них взгляд.

Но в его занятии эта незаметность была преимуществом.

До Чижей пришлось ехать утомительно долго, почти через весь город. Вез его знаменитый автобус ЛиАЗ-677, он же «Луноход». Как обычно, звякали вечно изношенные подшипники карданного вала, и казалось, что под полом перекатываются бутылочки.

Столичные панорамы утомляли. На открытках про счастливую жизнь социалистического общества из детства город казался совсем другим. Залитые солнцем проспекты, новые микрорайоны, сияющие витрины всякого соцкультбыта – там было что показать с выигрышной стороны. Но все поменялось, погода испортилась. Да и маршрут, как назло, пролегал через какие-то индустриальные гребеня – то пустыри, то унылые кварталы, то бесконечный забор завода высокоточных шестерней. Бараш уже думал, что никогда не доедет, когда вдруг заблестела под солнцем гладь огромного водохранилища.

Приехали.

Потом он долго искал нужный дом. А потом чуть не столкнулся с объектом, когда тот выходил из подъезда.

Тот не особо обратил внимание на случайного встречного. Просто шагал через двор к магазину, и каждый шаг отдавался между домами звонким эхом.

Бараш отметил, что дверь в подъезде простая, деревянная. Металлических дверей в этом районе пока еще не появилось. Люди действительно думают, что преступность – это только пьяные дебоши.

Скоро они узнают об этом больше. А пока Бараш неторопливо побрел следом, просто чтобы разведать местную обстановку.

В полутемном магазине с типовым дурацким названием «Живинка» хватало пестрых новомодных упаковок с английскими буквами, но духота здесь царила, родная, советская.

Он купил одну серебристую баночку пива с незнакомым английским названием и улыбнулся воспоминанию, которое много для него значило. А когда вышел, выпил ее прямо перед магазином и аккуратно утрамбовал в переполненный мусорный бак.

Баночка была симпатичная – ртутно-серебристая, с черными надписями, вполне годилась бы в коллекцию ценителя. Но Барашу было важно ощутить, что деньги у него водятся. А еще – не оставить лишних следов.

Так что он и расплачивался, и даже пил из банки, не снимая перчаток.

Потом он, не особенно торопясь, снова зашагал к новому дому. Он не торопился и не стал даже натягивать капюшон.

Едва ли этот мудень будет высматривать его в окно. А если и будет – это никак ему не поможет.

Бараш зашел в подъезд. Лифта в пятиэтажке не было. Наверх уходили ступени, а справа был неизбежный закуток в пространстве под следующим пролетом, куда вечно ставят всякий хлам. Но в этом закутке не было даже хлама.

Там он и встал. И принялся ждать.

Это было ужасно тупо. Но намного надежней, чем ждать на лестнице. Люди будут ходить без толку, какая-нибудь бабка пристанет с вопросами. А тут, в закутке, можно хоть вечность простоять, и никто даже не заметит, все будут мимо ходить. Если кто и заметит, всегда можно сделать вид, что просто дорогу уступаешь.

Во время такого ожидания полагается курить, множить под ногами бычки, похожие на скрюченных белых опарышей. Бараш не курил, пронесло его мимо этого. Потому-то ему и поручили это непростое задание.

Ничего, рано или поздно он выйдет снова. Человек рано или поздно выходит из дома, где живет, – и рано или поздно в этот дом возвращается. Поэтому в городе если ты знаешь, где живет человек, – ты знаешь про него все.

Снаружи постукивал дождик – неторопливо, словно пальцами по столу. Даже здесь, в подъезде, держался запах мокрого асфальта.

Он выйдет, обязательно выйдет. Еще до наступления темноты. А даже если и после – тем лучше. Незаметность будет Барашу только на руку.

Шаги. Гулкие шаги вниз по лестнице. Будет хорошо, если это он. А если не он, то еще подождем.

Он! Как это любезно с его стороны – спуститься сразу.

Тонкие, бабьи ноги в тесных джинсах, слишком потертых, чтобы быть модными. Та самая куртка с опущенным капюшоном, тащит в руках какой-то мусор.

Промелькнул мимо, даже не посмотрев в его сторону, и вышел, хлопнув дверь.

Дело, конечно, не в дожде. Он просто пытается спрятаться от этого мира, который всегда будем ему врагом.

Конечно, этот мир – враг для всех нас. Просто большинство этого не замечает или хотя бы старается не замечать. У большинства получается – поэтому они так удивлены, когда жизнь все-таки решает ввалить наконец им лопатой по макушке.

А вот этот уже все понял. И знает, что ввалит. Просто не знает, как скоро это случится.

Бараш досчитал, как положено, до десяти. И тоже вышел следом. Как будто он тут и ни при чем.

Да, объект ничего не заметил. Все так же тащил свой мусор к и так переполненным бакам. Мусор не вывозили уже неизвестно сколько, так что теперь это были даже не баки, а скорее, какие-то металлические кубы, словно остатки погибшей цивилизации, которые торчат из-под мусорных гор.

Бараш шагал следом, ступая как можно тише. Хорошо, что кроссы надел, подошвы мягкие.

Барашу почему-то хотелось позволить объекту выкинуть этот хлам, чтобы последнее дело окончилось успешно.

Он по-своему уважал этого дурика. За кем попало его не пошлют.

Вот мусор рухнул в гору и сразу слился с прочим мусором. И в то же мгновение Бараш выстрелил ему в спину.

Целиться почти не пришлось. Между ними было не больше десятка шагов.

Объект дернулся, и в районе загривка начала расползаться темная клякса. Но он пока еще держался, так что Бараш выстрелил еще и еще – и объект все-таки рухнул, бесшумно, рожей прямо в мусор.

Бараш шагнул еще ближе и прямо в затылок капюшона всадил последнюю, контрольную пулю – чтобы и не смог что-нибудь разболтать сквозь агонию. Бараш уже отлично усвоил, что люди порой умирают очень долго и мучительно. Едва ли в его предсмертном бреду окажется что-то полезное для следствия, но просто не хотелось, чтобы уважаемый им объект сильно мучился.

Швырнул ствол в мусорную кучу и спокойно зашагал прочь, где в щели между домами виднелись проспект и кусочек автобусной остановки.

Ствол, конечно, неплох, но совсем не хотелось, чтобы карман пропах порохом. И улика лишняя, и нюхать неприятно.

***

Черский сразу опознал выстрелы, непривычно гулкие в пролете двора, – сказался боевой опыт. С оледеневшим сердцем он поднял взгляд и просто посмотрел в окно кухни.

Он предчувствовал то, что увидел. И в то же время до боли хотел оказаться неправым. Ну не может же человек так точно угадывать! Ну не может же быть дело всем исключительно до него! Куча людей вокруг…

Но он, увы, угадал.

Нэнэ – в его куртке, почти его роста и в своих любимых унисексовых джинсах – лежала ничком на кучи мусора. И само ее тело было теперь не больше чем мусором. Он сразу это понял, даже с такого расстояния, хотя толком не мог разглядеть даже вытекавшую из-под нее черную лужу крови.

Вот оно и закончилось.

Закончилось так, как он и думал, и намного быстрее, чем он думал.

Какой-то человек удалялся прочь через пустой двор. Черский даже не смотрел ему вслед. Этот человек мог быть просто посторонним. А даже если и не был – что тут разглядишь с такого расстояния?

И что он ему сделает, даже если догонит?..

Итак, Нэнэ мертва. Тех, кто это сделал, скорее всего, не найдут. А даже если и найдут – это все равно не изменит.

И с ней мертво все, что она сделала для него, все, чем она была в его жизни. И теперь непонятно, как вообще жить дальше эту проклятущую жизнь.

Как говорят евреи, «чтобы я тогда был таким умным, как моя жена потом!».

Он открыл окно, как будто это что-то решало. И увидел то же самое тело на мусорной куче и под дождем. Только чуть более отчетливо, больше не за стеклом.

Черский глубоко вдохнул, пытаясь напитать себя хотя бы воздухом. Но в ноздри ударила адская, тошнотворная вонь.

Это ветер потянул с полей аэрации.

2. Без чувств

Несколько дней Черский ходил, как под анестезией.

Пережить ее смерть оказалось сложнее, чем вернуться с войны.

Ему случалось, конечно, терять однополчан и даже друзей. В Афганистане это происходило с тошнотворной неизбежностью. Очередная стычка, очередная дурацкая перестрелка – а потом узнаешь, что убит кто-то, кого ты пускай мельком, но приметил.

И, что особенно тошнотворно, никакой закономерности в этом не находилось. Умные и глупые, умелые и неумелые, интересные и просто мудаки – пуля находила их совершенно случайно, без любой закономерности. Словно кто-то тыкал в тело иголкой – вроде бы не смертельно, но очень больно.

А внутри головы висела, густая и едкая, как стена табачного дыма, мысль о том, что раз это случилось с ними – то рано или поздно случится и с тобой, таким замечательным. И ты тоже разбросаешь свою жизнь по жадному песку Афганистана.

Дураки тоже погибали стабильно, но своим, дурацким способом – обычно это случалось на привалах, по причине идиотских выходок. Вроде попытки потрогать местную ползучую живность или постучать камнем по сигнальному патрону.

Позже, уже после войны, Черский читал в газете, в которой сам же и работал, что ужасная советская власть положила в Афганистане целых 15 тысяч человек. Даже не верилось, что так мало. По меркам даже Великой Отечественной, это сущая ерунда, одна неделя «боев местного значения с незначительными изменениями по линии фронта».

Хотя, скорее всего, он не понимал до конца, дислоцированный в столичном и модном Кабуле, насколько мало на самом деле они контролируют – фактически это были только Кабул, Мазари-Шариф, другие крупнейшие города (некоторые целиком, некоторые, как тот же Кандагар, только по центру) и еще неправильный прямоугольник шоссе, который их соединял.

К тому же на многие операции посылали местную армию. Сколько положили местных – уже и не посчитаешь. Вполне обычным было, что один служит у наших, а его двоюродный брат у душманов – и если случайно пересекались на базаре в каком-нибудь Кандагаре, эти бородачи тут же начинали хвастаться один перед другим оружием и довольствием.

Но раскаленное афганское небо осталось далеко позади. А самая страшная бойня поджидала его в родном городе и в наше сравнительно мирное время.

Хотя какое оно мирное. В одном Питере, говорят, за год отстреливают пять тысяч коммерсантов. По всей России наберется на полноценный Афганистан – но дела до этого печальникам за народные судьбы, конечно же, нет. Эти хорошо устроились, у них крыша иностранная, и они уверены, что в случае чего за них впишется Шестой флот.

…А самая страшная потеря ждала его здесь. Когда дым прошлого рассеялся и он был совершенно уверен, что оставил все позади. Теперь ему было ясно, что все эти мысли о неизбежном расставании были попыткой просто заклясть реальность, сочинить такую фантазию, которая точно не сбудется.

Но реальности не было дела до его магии. Точно так же, как пулям афганских душманов не было дело до умственных способностей тех, чьи тела они рвали на куски. Все сбылось, они расстались – и способом, о котором он даже не думал и ужаснее которого не было.

Нэнэ убита, и тому, кто убивал, не было дела до его мыслей. Прямо по-написанному: «Ужасное, чего я ужасался, то и постигло меня; и чего я боялся, то и пришло ко мне». И то, что про это есть в Библии, показывает: такое происходило с людьми еще в начале времен и никогда не перестанет.

Да, в Библии про это было. Но даже там не было сказано, как жить после этого дальше. Видимо, тогда этого не знали. Не знали и теперь.

Он плохо помнил, что именно творил. Точно не пил. Возможно, если бы напился, то сорвался бы окончательно. А может быть, это пошло бы на пользу. Экспериментировать он не стал.

Самое удивительное, что скорби он не чувствовал. Он вообще ничего не чувствовал, ему было совершенно все равно, и ничто не имело значения. Кажется, по науке это состояние называется ангедонией. Девушки знают это словечко из альбомчика Янки Дягилевой, которая сама выучила это красивое слово от отца, врача скорой помощи (Черский читал про это в каком-то интервью). Но они, конечно, не понимали, что это значит. Они принимали за ангедонию обычную хандру, или критические дни, или просто подростково-женские загоны.

А Черский очутился в этом состоянии с головой.

Это было тупое, бесконечно тоскливое состояние. Он брел через жизнь, словно через бесконечной длинный, выжженный солнцем пустырь – и самым страшным было знать, что этот пустырь никогда не закончится.

Теперь он понимал самоубийц. Вот так и приходят к ужасному концу, хотя, казалось бы, еще можно тянуть лямку и дальше. Просто и жизнь, и смерть в таком состоянии – одно и то же, ты вроде бы живешь, но и помереть не особенно против. Но не жить – намного проще, чем жить, поэтому от немедленного самоубийства удерживает только то, что тушка человеческая на редкость живуча, и нужно много возни, чтобы прекратить ее существование.

Поэтому Черский продолжал таскать по миру свой живой труп, а вокруг него происходили разные события.

Как ни странно, тело продолжало обеспечивать свое выживание.

Мозгам (а они тоже часть тела) хватило энергии, чтобы сообразить: охотились, конечно, за ним. Нэнэ, очевидно, погибла случайно – потому что кому она нужна, – и от этого ее смерть выглядела особенно чудовищной. Их просто перепутали, и исполнитель был настолько глуп, что действительно не стал проверять, в кого стреляет. Похожая куртка – и ладно.

Но кто же мог это сделать?

Конечно, Черский перебил в родном городе немало врагов – так что могло показаться, что в живых никого не осталось. Но он знал, что это не так. И дело даже не в том, что кто-то выжил и мстил. Если кто и уцелел – то, скорее всего, будет прятаться по глухим вонючим углам. Так разбегаются тараканы, когда на кухне включают свет. Тот, кто пытался его достать, мог вообще быть человеком посторонним. Могло быть и так, что Черский никогда его даже не видел.

Неизвестный враг устроил это просто потому, что хотел показать – никому не дозволено отстреливаться от новых хозяев жизни. А может, просто потому, что мог. Потому что, как учит нас мудрый каракалпакский народ, «много, много на свете зла!» (он проходил что-то такое на культуре народов СССР, но не запомнил подробностей).

Но надо было выдвигаться прочь. Очень скоро узнают, что замочили не того, что нанесли только рану, и теперь эта рана будет болеть, гноиться и взывать к мести. А значит, они вернутся, чтобы исправить, – не потому, что такие вот педанты, а из страха за собственную шкуру. И в этот раз будут работать тщательнее. Сделают все, чтобы он заведомо не смог встретить их во всеоружии.

А он был не против их встретить во всеоружии. Очень не против.

Он не знал, как они его нашли. Не сомневался, что со временем его снова найдут.

Но он мог выиграть время. И знал, что в этом и скрывается его смертоносный шанс.

Прежде у него тоже не было шанса. И тем не менее он смог. Хотя, конечно, чудо, что смог из этого вынырнуть, а не получил высшую меру. Смертная казнь у нас вроде бы еще есть и иногда даже применяется – хотя те, с кем он воевал, не особо ее опасались.

Но надо помнить, что смерть все же настигла этих бесстыжих бандитов…

А пока ему надо было подыскать другую квартиру. В прошлый раз этим занималась Нэнэ, так что если бы не та самая анестезия, его бы точно стошнило от этого процесса.

Да, непростое это дело. В самом начале пути он даже звонил с почты в прежний город, кому-то из прежних знакомых. В последний момент он сообразил, что лучше сделать вид, что они с Нэнэ просто расстались, и он ушел – а не она от него ушла, причем на небо.

Его собеседник, человек адекватный и вроде как даже опрятный, посоветовал ему походить по спальному району, поспрашивать у бабушек у подъездов. Вдруг кто-то сдает. Или там объявления почитать, их возле подъездов вешают…

– Ты хоть раз так снимал жилье? – перебил Черский.

– Нет, ну я нет, но, наверное…

– ДЕГЕНЕРАТ! – рявкнул Черский и лязгнул трубкой так, что телефон загудел.

Он помнил какой-то офис, чистый, но совершенно пластиковый. Он не помнил даже, какая станция метро, – только знал, что идти от нее пришлось еще долго по широкому и совершенно пустому проспекту. И было непонятно, зачем строить такие широченные проспекты, если по ним все равно никто не ходит.

Но теперь был в офисе. Вышла женщина с презрительным лицом, села по другую сторону стола, совсем недосягаемая, и положила перед ним типовой договор,

Черский прочитал сумму. Она была большая, но подъемная. Потом спросил: