Записки невольника. Дневники из преисподней

А тех, кто по-настоящему болен или травмирован, заставляют заниматься самыми разными делами по благоустройству: мыть полы, чистить двор или туалеты. Никого не волнует, что они едва держатся на ногах, или что болезнь может убить их раньше, чем тяжёлая работа. Жизнь здесь ценится не больше, чем тот кокс, который я вчера не успел разгрузить.

5 июня 1942 года

Заставляю себя писать, хотя иногда жалею, что ввязался в это дело. Постоянно мучает голод – с самого утра, как только открою глаза, и до отбоя, а если проснусь ночью, то чувство голода снова возвращается. Оно непрестанно, как и усталость, которая, кажется, никогда не проходит. За ночь не успеваю отдохнуть, сил едва хватает. В пять утра дежурный надсмотрщик, как по расписанию, зажигает свет и орёт, будто сумасшедший: «Aufstehen!» Эта страшная реальность мгновенно вырывает из сна. И сразу понимаешь – сейчас снова погонят на ненавистный завод, где до шести вечера буду таскать тачку с коксом.

Карл рассказал, что ночью снова бомбили Кёльн.

Бомбардировки Кёльна во время Второй мировой войны были одними из самых разрушительных на территории Германии. Самая известная бомбардировка произошла в ночь с 30 на 31 мая 1942 года. В этой операции участвовало более 1000 бомбардировщиков Королевских ВВС, которые сбросили около 1455 тонн бомб на город. В результате Кёльн был сильно разрушен: более 250 гектаров густонаселённого города превратились в руины, тысячи домов были уничтожены, около 45000 жителей остались без крова. Погибло около 480 человек, и около 5000 были ранены. Бомбардировки Кёльна продолжались до конца войны, и город подвергся более чем 260 воздушным налётам. К концу войны примерно 90% центра Кёльна было разрушено, а численность населения сократилась с 800 000 до около 40 000 человек.

Говорят, разрушения огромные, жителей эвакуируют. Наконец-то война добралась и до их домов. Наши, как ни странно, обрадовались этой новости – кто-то даже сказал, что так и должно быть: остановить такую жестокую войну можно только ответной жестокостью. Немцы на заводе ходят мрачные, угрюмые, будто их души тоже разрушены бомбёжками. А мы… Мы молимся, чтобы и Саарбрюккен разбомбили. На свою судьбу мы давно махнули рукой. Здесь для нас конец уже виден на горизонте, и в глубине души мы принимаем это.

Сигизмунд сейчас работает на складе завода. Недавно он ездил с немцами за материалами на другой завод, и по пути ему удалось зайти в магазин. Конечно, всё там по карточкам – обычная жизнь под жёстким контролем.

В прошлую субботу нам неожиданно выдали по шесть марок. Говорят, что это наша «зарплата», или то, что осталось после всех удержаний за еду, одежду, жильё и «обслуживание» полицией. Такое чувство, будто эти деньги превращают нас в союзников немцев, будто мы помогаем им бороться против наших за крохи, которые они сами же нам бросают.

Когда комендант лагеря Янсон выдавал эти деньги, он с усмешкой добавил, что тем, кто будет хорошо работать, будут платить больше. Но что значит «хорошо» для нас? Мы и так еле стоим на ногах.

Эту «зарплату» я отдал Карлу. Как же он не хотел брать её! Ему было неудобно, и мне тоже – казалось, будто я пытаюсь оплатить его доброту и заботу. Этот жесткий, противоречивый мир, где даже маленькие добрые поступки омрачаются гнетущим чувством вины.

13 июня 1942 года

Мой спаситель, добрый и чуткий Карл, наконец-то принёс мне блокнот и авторучку. С каким старанием я переписал свои записи из старой записной книжки и отдельных листков, заполняя страницы мелким, аккуратным почерком.

Но сколько же там было ошибок! Самая большая из них, пожалуй, в том, что по этим записям никак не видно, что мы ещё держимся вместе – бодрые и сильные, пока поддерживаем друг друга. А ведь каждый из нас, по отдельности, уже давно потерял всякую надежду. Я и о своих переживаниях не пишу – о том, как каждый день думаю о маме. Ни дня не проходит, чтобы я не вспомнил её. Одни и те же вопросы, что не дают покоя: жива ли она? Как она питается? Мне кажется, что эти мысли меня грызут изнутри, но я не могу их записать – как будто если не написать, то это не станет реальностью.

Я плачу горькими слезами,Когда печальный образ твойПеред сыновьими глазамиВстает туманной пеленой.

18 июня 1942 года

Позавчера в наш лагерь привезли двадцать ребят из Полтавской области. Это совсем рядом с моим родным Харьковом, и мне стало чуть теплее на душе оттого, что среди новеньких есть земляки. Сегодня нас в лагере стало 120 заключённых – двоих уже увезли в этот злополучный «госпиталь»: одного несколько дней назад, а второго – сегодня, из новоприбывших.

Утром, когда нас гнали на завод, ещё было темно, а освещения снаружи не было. Мы-то уже знали, куда идти, давно запомнили этот путь к проходной, а вот один из новеньких зазевался и, вместо того чтобы идти с нами, свернул вправо к умывальнику.

И тут, как из ниоткуда, возник Чёрный – самый свирепый из всех надсмотрщиков. Он с размаху ударил парня в лицо. Тот упал, но, несмотря на удар, тут же вскочил и, неожиданно для всех, бросился на Чёрного. Но долго сопротивляться ему не дали: другие полицаи тут же подбежали, сбили его с ног и начали избивать ногами, освещая его тело фонариками.

Они били его даже тогда, когда он уже перестал сопротивляться и, скорее всего, потерял сознание. Потом надсмотрщики, словно это был мешок с картошкой, схватили его за ноги и потащили в карцер. Его голова болталась и стучала об пол. Вечером, когда мы вернулись с завода, его уже не было в бараке.

Я не понимаю, откуда у немцев берётся такая звериная ненависть к нам, к людям. Чёрный выделяется среди остальных надсмотрщиков своей жестокостью – он наслаждается каждым моментом, когда может кого-то избить. Ему достаточно, чтобы кто-то не так на него посмотрел или прошёл мимо с недостаточной покорностью, и он тут же применяет свою силу. Здоровенный, широкоплечий, с лицом синюшного цвета, он, кажется, видит свою цель в том, чтобы внушить нам животный страх, сделать из нас безмолвных и покорных рабов.

Малейшее неповиновение воспринимается как бунт, и за это следует мгновенная, жестокая расправа. Лёгкие наказания происходят в дежурной комнате, а тяжёлые – в карцере, откуда не все возвращаются.

Обедаем мы в так называемой «столовой» на заводе, которую устроили в старом низком складе. Внутри стоят дощатые столы и скамейки. Обычно Чёрный раздаёт баланду у входа. Мы заходим, берём миску и становимся в очередь, чтобы получить свою долю.

Когда подходишь к нему с миской, никогда не знаешь, что тебя ждёт: то ли он наложит баланду, то ли просто ударит. Одному он нальёт суп, другому – вдруг, без всякой причины, может ударить половником по голове или сапогом по ногам, а то и в пах. Этот постоянный страх перед тем, что тебя могут избить в любой момент, становится невыносимым.

25 июня 1942 года

На днях Сигизмунд снова ездил на другой завод. Там, по его словам, отношение к русским такое же скотское, как и здесь. Будто для них мы не люди, а просто рабочий материал, расходный и заменимый.

О всех своих мыслях и сомнениях я говорю только с Володей. Он, как и я, стал мне настоящим другом с первых дней нашего пребывания здесь. Мы с ним работаем рядом: его мастерская, где он помогает слесарю, прямо напротив тех проклятых топок, которые отнимают мои силы каждый день. Мы всегда вместе – на завод, в лагерь, обратно.

Когда Карл дал мне третий бутерброд, я сразу пошёл к Володе, чтобы поделиться. Оказалось, что его мастер тоже помогает ему с едой. Но наша настоящая сила – в том, что у нас общий гиздопар. Мы едим из одного котелка, и чаще всего муку удаётся раздобыть Володе – его мастер помогает ему в этом.

8 июля 1942 года

Вчера произошло удивительное событие – один из наших ребят получил письмо из Харькова. Мы все читали его по очереди, как будто это было наше собственное письмо. В нём описывалась тяжёлая жизнь в оккупированном городе. Оказалось, что месяца два назад он отправил письмо через немца, и вот теперь пришла весточка.

Полтавчанин тоже получил письмо. В нём рассказывается, что немцы забирают всех трудоспособных в Германию, а деревни сжигают.

На нас, истощённых и голодных, некоторые немцы смотрят с явным сочувствием. Качают головой и говорят: «Krieg ist schlecht» – «Война – плохо». А мы всё время слышим одно: «Schneller! Schneller! Schneller!» – «Быстрее! Быстрее! Быстрее!».

Одни из нас превратились в живые скелеты, а у других ноги распухли так, что кожа натянулась, как барабан.

13 июля 1942 года

Говорил с Карлом о Косте и Антоне, с которыми работаю вместе. Спросил, нельзя ли и им приносить бутерброды. Карл ответил, что в лавках ничего не купишь без карточек, даже если заплатить больше. Но он сказал, что будет думать, а сам, улыбаясь, назвал меня Gauner. Павлик пояснил, что это значит «мошенник».

Из немецких газет дошли известия, что под Ленинградом у нас дела идут плохо, немцы также полностью захватили Севастополь и Крым. Это тяжело осознавать, слишком печально.

Оборона Севастополя началась 30 октября 1941 года и продолжалась 250 дней, до 4 июля 1942 года, когда Севастополь был сдан. Несмотря на поражение, оборона Севастополя стала символом стойкости и героизма советских солдат. В ходе обороны Крыма и Севастополя советские войска потеряли около 200 000 человек убитыми, ранеными и пленными, а потери немецко-румынских войск составили примерно 300 000 человек. Потеря Севастополя привела к ухудшению положения Красной Армии и позволила немецким войскам продолжить наступление к Волге и на Кавказ и, вскоре, захватить Ростов-на-Дону и Донбасс. В последних боях советские войска потеряли ещё около 600 000 человек.

В мае – июне 1942 года была окружена и потерпела поражение 2-я ударная армия при попытке прорвать блокаду Ленинграда. Командующий армией А. А. Власов со своим штабом сдался немцам. Он вскоре возглавил Русскую освободительную армию (РОА). Численность РОА, по разным данным, к концу войны составляла порядка 120—130 тысяч человек, составляя примерно 10% от общего числа граждан СССР, воевавших на стороне Третьего Рейха.

25 июля 1942 года

В лагерь привезли новую партию – 17 ребят и 53 женщины. Ребят разместили у нас, а женщин – на заводе, в бывшем складе у самой проходной. Коля Беспорточный, наш неугомонный шутник с забавной фамилией, сразу отпустил фразу: «Лучше бы вновь приехавших ребят поселили на складе, а девчат – к нам.» Это вызвало долгий смех и почти полуторачасовой разговор.

Миша, глядя на свои истощённые руки, вздохнул: «Мы, Коля, и без девчат ноги протянем.»

По вечерам иногда читаем вслух привезённые с собой книги, и мои Три мушкетёра пользуются наибольшей популярностью. С приездом этой последней партии число людей в лагере увеличилось до 167. Из «госпиталя» уже не вернулись семеро.

Среди новеньких есть одиннадцатилетний мальчик по имени Коля. Его угнали из деревни вместе с родителями, но он не знает, куда они делись. Всё это напоминает рабовладение. Как же хочется дожить до конца рейха!

29 июля 1942 года

Сегодня ночью впервые бомбили Саарбрюккен. Наконец-то и сюда добрались острые когти войны.

Саарбрюккен регулярно подвергался сильным бомбардировкам во время Второй мировой войны. Первый крупный налет на Саарбрюккен был предпринят 29 июля 1942 года, целью которого были промышленные объекты. Потеряв девять самолетов, бомбардировщики разрушили почти 400 зданий, повредив более 300 других и убив более 150 человек. Всего в Саарбрюккене в результате бомбардировок с 1942 по 1945 год погибло около 1300 человек (1,1 процента населения). Было разрушено 11 000 домов, а 75 процентов города превратилось в руины.

По предупредительной тревоге нас, как обычно, погнали на завод в укрытие. Немцы, как всегда, спрятались в большом убежище, построенном в холме, а нас загнали в подвальное помещение под нефтескладом – место, которое при попадании бомбы превратилось бы в огненную ловушку. Мы все понимали, что шансов выжить там практически нет, и многие даже не спешили реагировать на тревогу. Казалось, какая разница – сложить голову сейчас или позже? Некоторые, если удавалось избежать внимания надсмотрщиков, тайком возвращались в бараки, чтобы урвать немного сна, пока охрана отсиживалась в своих безопасных укрытиях.

Сегодня, когда нас снова гнали в убежище, я заметил, как двое ребят, воспользовавшись темнотой, побежали мимо проходной вдоль заводского забора к лесу на холме. Позже они рассказали, что это был не первый их побег. Они взобрались на холм и добежали до опушки леса, но не успели отдышаться, как началась бомбёжка города. Каждый взрыв вызывал странное чувство радости, смешанной с жалостью. Вскоре все взрывы слились в сплошной гул, заглушая даже рёв самолётов, а земля под ногами дрожала, словно она содрогалась от страха. Огненное зарево осветило небо, и мы увидели бесчисленные многомоторные бомбардировщики.

Бомбёжка вызвала небольшие повреждения в нашем бараке – разошлись стыки панелей. По соседству сгорел жилой дом за железнодорожным полотном, а в механическом цехе бомба пробила крышу и выбила кусок стены. Но серьёзного ущерба заводу налёт не нанёс.

10 августа 1942 года

Среди прибывших женщин была одна особенно героическая, о которой говорили: «Она словно хочет, чтобы немцы поскорее её убили». Она хорошо знала немецкий язык и, вызывающе глядя на Янсона, заявила: «Я комсомолка и на немцев работать не буду!» Янсон был в ярости, но ударить её не посмел. Её отчаянная смелость вызывала у нас одновременно восхищение и страх за её судьбу. Все понимали, что так вести себя опасно, но в глубине души было стыдно за собственную покорность. Мы прозвали её «Тамара-комсомолка». Её тут же посадили в карцер.

Через несколько дней её вывели на завод подметать механический цех. Она сказала, что не умеет этого делать. Немец пытался показать, как надо, но она стояла на своём, твердя, что ничего не понимает. Надсмотрщик, увидев, как она насмехается над немцем, отвёл её обратно в карцер. На Тамару кричали, морили голодом, но она смело отвечала: «Я комсомолка и работать на вас, фашистов, не буду!» Её били, а вчера двое охранников увезли её в гестапо.

Тем временем Янсон обзавёлся переводчиком – Германом Метелицей. Он заискивает перед нами, оправдывая своё положение язвой желудка. Якобы до войны он работал в Московском комитете комсомола, но многие в этом сомневаются. При всех он добрый и улыбчивый, но в личных разговорах с нами пренебрежителен и груб.

Метелица не пронумерован, питается отдельно и даже заставил одного мальчишку быть у него на побегушках. Перед Янсоном он унижается, не смущаясь нас, на коленях зашнуровывает Янсону ботинки.

22 августа 1942 года

У немцев действительно хорошо налажена система воздушного наблюдения. Как только над Ла-Маншем появляются самолёты, сразу же по радио оповещаются прилегающие области. Затем, в направлении полёта самолётов, объявляется предупредительная тревога (Voralarm) коротким сигналом сирены, и наружное освещение отключается. При дальнейшем приближении самолётов включают боевую тревогу (Mitlagealarm) длинным сигналом; выключается всё освещение, и нас загоняют в убежища.

Наше убежище имеет двери с уплотнением и двумя замками – внизу и вверху. Когда нас туда запирают, обязательно пересчитывают, и два охранника остаются сидеть у дверей. Обычно самолёты пролетают мимо, но до их возвращения боевая тревога не отменяется. Дневные тревоги нам даже на руку, но они очень редки. А ночные – изматывают до предела, в убежище ужасная теснота, спать невозможно.

С начала бомбёжек Саарбрюккена нас после работы возят расчищать завалы. Обещали дополнительное питание за это, но, как обычно, ничего не дали, и ребята стараются увильнуть от этой работы. Каждый вечер в лагере суматоха, пока не наберут две машины рабочих для расчистки.

23 августа 1942 года

Мы с Антоном возим кокс к печам – он работает днём, а меня перевели на ночную смену. Ночью кокса требуется меньше, но работать всё равно тяжело, потому что охранники не дают спать до обеда, заставляя нас заниматься благоустройством лагеря.

На этих работах мы подметаем дорожки вдоль бараков, подправляем стены и даже высаживаем цветы. Потом приходят штатные фотографы и снимают «счастливых» рабочих на фоне этих цветочков. Всем, кто попал в кадр, раздали фотографии и порекомендовали отправить их домой, как доказательство «хорошей жизни» в Германии.

Над больными издеваются, чтобы они как можно быстрее возвращались на завод. На прошлой неделе их заставили рыть траншею в отвратительном каменистом грунте за бараком, а сегодня эту же канаву заставили засыпать, плотно утаптывая землю.

Если кто-то возвращается в лагерь днём без явных признаков болезни, его обычно бьют, считая, что он симулирует. Если кто-то убегает – значит здоров, и его ещё сильнее бьют, заставляя работать.

После ужина раздался громкий голос Василя Сорока Пятого: «Ребята, я выучил немецкий язык!» Все тут же захохотали, ведь его способности к немецкому были известны. «Чего смеётесь? Сейчас послушаете!» Все замерли, а он как гаркнет: «Х (э) й Гитля!» И сам свалился от смеха вместе со всеми.

Но в этот момент распахнулась дверь, и влетели надсмотрщики. «Кто кричал?» Василь спокойно ответил: «Я.» Они тут же схватили его и потащили в карцер. Там его молча избили и отпустили.

25 августа 1942 года

Ребята попросили Германа передать Янсону наше возмущение из-за скотского обращения. Не знаем, что он ему сказал, но Янсон влетел в барак, красный от ярости, и начал бить всех стеком, направо и налево, крича, что это большевистский бунт, и заявил, что ужина не будет.

Так и вышло – ужин нам не дали, а вместо двух машин на расчистку развалин в городе отправили четыре.

На следующий день Сигизмунд тайком ушёл в город, но у самого лагеря наткнулся на коменданта. Янсон накинулся на него и выместил всю свою злость. Что делать дальше, мы не знаем.

Договорились рассказывать немцам на заводе, что нас постоянно избивают. Последнее время не проходит дня без побоев. Многие немцы тайно нам сочувствуют.

27 августа 1942 года

Прошлой ночью мы устроили Янсону свою «Варфоломеевскую ночь», срезав весь урожай яблок в его саду. Кто первым предложил набег на его фруктовый сад, уже трудно сказать – мы давно поглядывали на сочные плоды. Янсон обожал свой сад, он ухаживал за деревьями, прививал черенки и терпеливо ждал, когда созреют яблоки. Ночью один из наших вылез через окно, оттянул снаружи ставни и вернулся в барак. Мы начали вылезать по одному через окно и перелезать через забор к саду.

Для меня этот поход был особенно сложным, потому что я ничего не видел в темноте и рвал яблоки на ощупь, держась за Володю «Арамиса». В полной темноте мы тихо пробрались к саду, но вдруг ночную тишину разорвал громкий крик сыча. Все замерли на мгновение, но вскоре продолжили собирать яблоки. Мы быстро вернулись, никто не паниковал. Нашу добычу спрятали в полые панели барака.

Но радость была недолгой. За час до подъёма нас разбудил шум снаружи – Янсон ворвался в барак с огромным догом и охраной. Он был в бешенстве и начал искать украденные яблоки. Обыск ничего не дал, хотя воздух был пропитан запахом фруктов. Янсон кричал, что мы, как саранча, объели его сад за ночь. Охранники поняли, что ничего не найдут, но Янсон не отпускал ночную смену – начались допросы и побои. Несмотря на пытки, никто никого не выдал – все «спали».

Когда мы, наконец, вышли на завод, все уже знали о нашей «вылазке». Немцы хихикали, недоумевая, как мы могли съесть весь сад за одну ночь. Карл рассказал, что обычно Янсон держал собаку в саду, но в ту ночь забрал её в дом.

10 сентября 1942 года

Вчера нас неожиданно выпустили из лагеря без конвоя, и это было странным событием. На 17 человек выдали всего один пропуск на три часа, и предупредили, что тот, кто попадётся без него, будет отправлен в концлагерь городской полицией. Также нас предупредили, что, если кто-то вернётся отдельно от группы, его посадят в карцер, и прогулки будут отменены. Сегодня нам оформили удостоверения личности с фотографиями и отпечатками пальцев, а самое удивительное – выдали по одной почтовой карточке для отправки домой. Не понимаю, почему вдруг такое внимание и поблажки. Может, это из-за нашего похода в сад Янсона? Мы ведь ещё не все яблоки съели.

Я написал открытку маме, и слёзы текли, пока я писал. Жалко её, жалко и себя, но её – больше всего. Волнение за её судьбу, за её неспособность приспособиться к трудностям не даёт мне покоя. Жива ли она? В горле ком, а на душе тяжесть. Написал, что жив и здоров, боясь, что, если скажу правду, открытку просто выкинут. Чтобы мама поняла моё положение, я написал, что работаю, как «братоша» в её яслях до войны – никто ведь и не подумает, что в яслях приходилось тяжело трудиться.

Но на самом деле, как я помню, этот «братоша» был бывшим офицером царской армии, который, будучи без средств, лишённым всяких прав, чудом получил работу в яслях после каторги. Он был добрым, умным, но сломленным человеком, которого тайком подкармливали мама и другие работники, несмотря на жестокие приказы заведующей.

Пришли печальные вести с Кавказа – появились фотографии немецких флагов на Эльбрусе.

Воспользовавшись успехами под Харьковом и Ростовом, 25 июля части вермахта начали наступление на Кавказ и Сталинград. Захват Кавказа означал для Советского Союза потерю бакинской и грозненской нефти, а перед немцами открывался запас этой нефти и путь в Иран и Ирак. Началась 450-дневная битва за Кавказ. Наступление немцев развивалось стремительно: 3 августа они взяли Ворошиловск (ныне Ставрополь), 10 августа – Майкоп, 12 августа пал Краснодар. С 25 июля по 17 августа вермахт смог продвинуться на 600 км, однако своей основной цели – разгрома наших армий и прорыва в Закавказье – достичь не смог. В Майкопе немцам достались лишь сгоревшие нефтехранилища и уничтоженные скважины. Топлива немецким танкам и самолётам по-прежнему не хватало.

15 сентября 1942 года

Наконец-то мы избавились от Чёрного, самого жестокого надсмотрщика. Этот человек ненавидел нас и издевался над нами, как настоящий садист. Всё произошло, когда одна из девушек, которые живут на заводе у проходной, после построения захотела вернуться в барак, потому что заболела. Чёрный подскочил к ней и ударил так сильно, что она упала, вся в крови. Проходившие мимо немцы, шедшие на работу, возмутились этим. Чёрный схватил девушку за воротник и потащил её в помещение.

Возможно, именно возмущение немцев стало причиной его увольнения, а может, его просто перевели в другой лагерь. Но с тех пор мы его больше не видели.

Теперь у нас своя группа, и мы распределили между собой роли из нашего любимого романа Три мушкетёра: Миша Трофимов – Кардинал, Володя Чекаловец – Арамис, Жора Белецкий – Атос, Павел Домбровский – Портос, а я – д’Артаньян. Только Сигизмунд сохранил своё прозвище, не связанное с романом – Зима.

Сигизмунд «Зима» Кишкин

Сигизмунд был студентом Харьковского строительного института, и он отлично рисует. Ему достаточно сделать пять-шесть штрихов, и уже понятно, кого он изобразил. Однажды он набросал забор и щётку метлы под ним, и все сразу узнали в этом изображении Гитлера.

Сигизмунд – организованный и содержательный человек, как никто другой. Он ведёт дневник и иногда зачитывает нам свои записи, которые поражают своей точностью и живостью. Благодаря его таланту мы начинаем осознавать моменты, которые раньше проходили мимо, не замеченные.

Иван Мельник однажды сказал: «Если выживешь, обязательно напиши книгу о нашей жизни». На что Сигизмунд ответил: «Все выживем, и книгу напишу обязательно. Назову её „Во граде Саарских мостов“, по аналогии с древними былинами».

Чем больше я его узнаю, тем больше меня мучает, когда его бьют. Его знание немецкого языка не облегчает ему жизнь, а, наоборот, усложняет из-за его прямоты. Я часто задаюсь вопросом: почему он, умный и рассудительный человек, иногда так опрометчиво себя ведёт? Может, он нарочно испытывает себя и этих извергов, чтобы узнать, на что они способны?

Сигизмунд немного старше меня, общительный, но чаще серьёзен. Он знает много стихов и часто читает их нам. Именно он вдохновил меня начать вести дневник, советуя записывать всё важное, даже если это не всегда складно. Он говорит: «Плюнь на стиль, зато будешь при деле, и это дисциплинирует».

У Сигизмунда всегда озабоченное выражение лица. Он считает, что, даже если мы не выберемся отсюда, нужно оставаться человеком до конца. Он записывает наши эпизоды, делает зарисовки и заставляет нас верить, что осталось совсем немного – просто выжить. Но иногда я спрашиваю себя, верит ли он сам в это?