Змеелов

– Другое ж дело!

– Ух и крепкая! – выпучила глаза Ирга. – Закусить есть что-нито?

– Ишь, закусить! Сначала поблагодарить надобно!

Костыль не сказать, что был страшен. Не первый красавец в селе, конечно. Худоват да высоковат, что на цыпочках не разглядишь. Бледноват, с редкой чёрной бородкой и вечно сальными космами. Девки по нему не вздыхали, да оно и видно, что в свои года оставался парень не женат. Был он маленько старше Ирги, год-другой и перевалило бы за три десятка осенин. Но что для девки позор, за то мужа никто корить не станет, так что жил себе Костыль и не тужил. Но вовсе не потому Ирга отпихнула его, когда парень полез целоваться. А почему – того сама не ведала. Такое с ней бывало: словно уколет кто или за язык дёрнет. Так и на сей раз уперлась пятернёй в лоб Костылю и пихнула, что есть мочи. Тот нетрезво покачнулся, поскользнулся да и свалился с мостков в грязь. Благо, ручей уже перешли, так что и падать пришлось недолго, всего-то с высоты собственного роста. Зато обиды было – страх!

– Ты что творишь?!

– А ты что творишь? – в тон ему ответила Ирга. – Наперво, протрезвей, а опосля приставать будешь.

Костыль как упал, так и остался сидеть. То ли от обиды подняться не мог, то ли ноги не слушались.

– Да на тебя без бутылки и не взглянешь! – крикнул он.

– Ну не гляди, делов-то.

Ирга хотела дождаться, пока Костыль поднимется, и дальше пойти. Ну полез спьяну, ну получил затрещину. С кем не бывает? Она б зла на него не держала, хотя брату наутро обязательно рассказала б – хохма! Но Костыль подлил масла в огонь:

– Так вот оно что! От всех нос воротишь, потому в перестарках и осталась!

Иргу как по сердцу резанули. Она процедила:

– Лучше уж в перестарках, чем с таким, как ты.

И двинулась прочь, но Костыль оказался ловчее, чем думалось. Подскочил и схватил её за локоть.

– Да тебе б в ножки мне кланяться! Василь просом просил тебя поглядеть! Да небось и не меня первого!

Ирга так растерялась, что локоть вырвать забыла.

– Что просил?

– А то ты не знаешь! Небось сама брата ко мне подослала! В девках-то засиделась, ласки мужицкой хочется! Так чего ерепенешься? Цену набиваешь? Да тебе цена плесневелая медька в базарный день!

Крепко сжимал он Ирге локоть, верно, синяки останутся. Но девка окаменела вся, не чуяла боли, слов обидных не слышала. Об одном думала: это что же, родной брат не только её из дому выгнал, так ещё и пьяницу этого подослал, чтобы… чтобы… чтобы что?!

А Костыль и рад! Раз девка не противится, значит, всё правильно делает! Он прижал Иргу к себе, наклонился, пытаясь нащупать губы ртом, второй рукой шарил пониже пояса.

– Уж я тебя уважу! Уж не обижу… – бормотал он.

Пахнуло сладкой клюквенной настойкой, и на сей раз запах показался столь гадким, что Иргу ажно передёрнуло. Было б что в животе – наружу бы попросилось. Недолго думая, она размахнулась, да как даст нахалу промеж глаз! Хрустнуло, брызнуло, все косточки в кулаке на части развалились, а потом со своих мест осыпались. Костыль страшно заорал. И вот тогда-то Ирга боле своей смелостью не кичилась: припустила что есть духу к людям прежде, чем первые капли крови из разбитого носа впитались в мох. Всё мстилось: мужик бежит следом, догонит… Убьёт! Вот тебе и праздник! Вот тебе и Ночь костров!

До того резвы стали ножки, что Ирга и не заметила, как оказалась у запруды. А на берегу вовсю гремело веселье! Девки, парни, старики и те выбрались погулять да подкормить угольком святой огонь! В неверном свете костров кружили хороводы, скакали ряженые. Лучшие наряды достали из закромов, бисерные кики, плетёные пояса, звонкие височные кольца… Одна Ирга была в простой рубахе: как убежала из дома неподпоясанная, босая, так и здесь оказалась. И теперь средь нарядных красавиц стояла ровно голая. Что же, коль так вышло, робеть не дело. Ирга расправила плечи и в два движения расплела косы, укрылась рыжим пологом – не хуже вышитого платка! Словно пламень струился по её спине – заглядение! Одна беда: без брата да после пережитого страха шла Ирга по земле ровно по железу раскалённому. Вроде и шаг твёрдый, и взгляд дерзкий, а всё одно тяжко. Неужто взаправду Василь отправил за нею друга? Ждал, что тот помнёт несговорчивую девку где-нибудь под кустом, та и рада будет замуж за первого встречного выскочить? Нет уж, такого Ирга брату не спустит! Попадись он ей только!

Но куда там! В эдакой неразберихе ни брата родного, ни даже собственного отражения не узнать. Кто сажей успел измазаться, кто маску из бересты на лицо приладил, девки и вовсе так разукрасили щёки да брови, что и при Дневном светиле не разберёшь, кто есть кто, не то что при свете костров. И плясали, плясали, плясали!

Р-р-аз! Зазвенели колокольцы в бубнах!

Ох! Всхлипнула жалейка.

Бум! Накры отозвались кожаными лбами.

И вторил им девичий смех да нескладное пение, а всё вместе сплеталось в дивную песню, тревожащую густеющее молоко тумана. Ирга на пробу вдарила пяткой по сырой земле, перекатилась на носки… Нет, не выходит танец! А ведь не так-то она и плоха в плясках. Ежели никого рядом нет, то могла получше некоторых шагнуть да провернуться. Но это ежели рядом никого…

Хлестнул по воздуху оторвавшийся хвост хоровода. Залава, кузнецова невеста, что бежала последней, не глядя, хватанула Иргу за рукав, крикнула:

– Не стой!

Но девка вырвалась, едва клок рубахи плясунье не оставив. Тошно ей было, горестно. А от клюквенной настойки, которой Костыль угостил, ещё и гадко.

Костров на берегу было четыре – по числу лап старой жабы, что, по поверьям, дала жизнь острову. В давние времена их возжигали по четырём сторонам Гадючьего яра, но год за годом огоньки становились всё теснее друг к дружке: вместе всяко веселее! Один горел ярче прочих, но Ирга нарочно отошла к самому тусклому, к тому, что сложили ближе всех к воде. Пламя взметнулось вверх, приветствуя одиночку, но тут же, устыдившись, сиротливо прижалось к земле. Рыжие всполохи раздвоились в зелёных, как листва весенняя, глазах. Но и тут не суждено было Ирге постоять в тишине. От кучки девиц отделилась фигурка – в высоком кокошнике, со звенящими бусами-монетками на груди.

– Ты чего здесь одна? – окликнула Залава, но, едва узнав рыжуху, смутилась. – Ирга… А ты здесь, стало быть, одна…

Залава так и замерла, не дойдя сажени. Будь на месте рыжухи кто другой, схватила бы под руку да повела б веселиться. Заневестившаяся, она со всеми чаяла поделиться счастьем. Со всеми, да не с Иргой.

– Да уж всё лучше, чем ваш рёгот слушать, – фыркнула рыжая, тем самым доказывая, что не зря её сторонятся.

Залава топнула ногой в красном сапожке, досадуя на свою ошибку.

– Ну и стой одна, как дерево на погосте! – выругалась она. – Небось была б добрее, не сидела б в девках до сих пор! – И добавила, ядовито сплюнув: – Перестарок!

Резко повернулась и побежала к большому костру.

– От перестарка слышу! – бессильно крикнула ей вослед Ирга.

Крикнула бы и забыла, да Залава вдруг обмерла, будто ледяной водой её окатили.

– Что сказала? – пискнула она. – Да я тебе за такие слова знаешь что?..

Так-то! Стало быть, Иргу перестарком кличут в глаза и за глаза, а как сами хлебнули, так давай выть? Рыжуха подбоченилась, а костёр позади неё протянул алые длани к сизому небу.

– Что слышала! Поговори мне ещё, навек сама в девках останешься! Всякий знает, что бабка моя колдовство ведала, а кому, как не мне дар её перешёл? Кто за руку её держал перед смертью, кто ставень раскрыть не давал?

Высокий кокошник съехал набок, не звенели боле на груди бусы-монетки. Залава разинула рот, силясь припомнить, правда ли старая Айра помирала при запертых окнах – верное средство, чтобы не выпустить на волю колдовской дар! Не припомнила, но, чего не видала, то додумала. Хотела обвинительно крикнуть, но вышло, что жалобно спросила:

– Врёшь?!

– А ты проверь! – Ирга мотнула головой, и рыжие волосы словно сами стали языками огня. – Вот тебе моё слово! Покуда все девки в Гадючьем яре предо мною на колени не падут, ни одной замуж не выйти!

Видно, хватила Ирга лишнего. Про дар бабки Айры слухи и верно ходили. В силу, перешедшую к наследнице, тоже уверовали бы. Но чтоб на колени… Залава опомнилась. Круглое лицо её исказила брезгливая гримаса.

– Размечталась, кукушкина дочь! Немудрено, что тебя не любит никто. Мать родная, и та бросила!

Ой, зря… Много Ирга стерпела бы, от многого просто отбрехаться могла. Но тут сорвалась с места птицей, прыгнула с разбегу, повалила Залаву в прибрежную грязь – и покатились! Кусались, царапались, волосы одна другой рвали! Вспыхнули в свете пламени и потонули в траве цветные бусины с кокошника, заплакали монетки-бусы, соскакивая с порванной нитки. Ирга-то сызмальства была с норовом, не боялась ни ссоры, ни драки. Она оказалась сверху и давай лупить противницу! Залава завизжала, закрывая лицо.

Послышались крики:

– Девки дерутся!

– Никак Ирга?!

– Убьёт! Как есть убьёт!

– Василя зови!

Но Василёк и сам уже мчал сестре на выручку. Обхватил её со спины поверх локтей, вздёрнул, оттащил.

– Задушу гадину! – взвизгнула Ирга. Не руками, так ногами достала бы! Принялась брыкаться и кусать брата.

Залаву уже поднимали и отряхивали подружки. Звенигласка, подскочившая с Василём вместе, подымала из травы кокошник, собирала бусины. А кузнецова невеста всё плакала:

– Змея! Гадюка! Проклясть меня грозилась!

– Да я тебя не просто прокляну, я тебя со свету сживу!

Кто застал девичью драку, точно скажет: неча соваться. Девки и друг дружке кости пересчитают и тому, кто разнимать полезет. Вот и Васильку досталось, но тот к сестре был привычен, чать не впервой. Отволок к запруде да швырнул в воду.

– Охолонись!

Брызги светляками полетели во все стороны, в каждой отразилось золото костров и ещё что-то, о чём покамест не знал в Гадючьем яре никто. Ирга и верно остыла. Не остыла даже, а похолодела. Кровь в жилах, и та превратилась в лёд.

– Так-то ты со мной, – тихо проговорила она, но за весёлым смехом, грянувшем над берегом, никто её слов не услышал.

– Так её, Василь! – поддержал Дан. – Голову, голову под водой подержи ей! Как кутёнку!

Снова захохотали. А как не хохотать, когда каждый на ершистую Иргу обиду затаил? Помогать бросилась одна Звенигласка. Эта вечно всем чаяла угодить: Залаве ли, Ирге…

– Вы что, нелюди, что ли?! – ужаснулась она и, придерживая живот, тяжело полезла в воду.

Тут и Василь очнулся. Догнал и мягко перехватил жену.

–Куда?! Вода холодная, захвораешь.

И верно, холодная. Ирга то уже уразумела. Сидела в реке и дрожала. От холода? От злости? Мокрые волосы облепили плечи, ледяная рубаха прильнула к телу, и лишь белёсый туман тянулся укутать девку, спрятать от позора.

– Вылазь, – велел Василь, протягивая руку.

Ирга поглядела на него зверем.

– Я лучше ладонь себе откушу.

– Я тоже себе сейчас что-нибудь откушу. Ирга, вылезай и пошли домой. Не позорь меня!

– Ах вот ты как заговорил! Я тебя, стало быть, позорю? Что, мешает дома приживалка? Сговорить бы со двора поскорее, да никто перестарка не берёт?

Василь скрипнул зубами, прыгнул в озеро и наклонился – взять сестру на руки, но та отмахнулась и сама вскочила.

– За дорого ты меня продал-то? Али сам доплатил, чтобы этот пьяница под кустом повалял?

– Что? Ты что несёшь?

Василь едва сам в воду не сел, как растерялся. А яровчане теснее столпились на берегу: хоть бы что расслышать! Экое будет веселие! Но за гомоном, причитаниями Залавы да треском костров поди разбери, о чём брат с сестрой ругаются!

– Да знаю я всё! Мешаю тебе, да? В собственном доме мешаю? Так что ж жениха искать? Может проще сразу меня в омут?

– Да уж, – фыркнул Вас, – в омут оно бы попроще было… Я по три раза на дню об этом думаю.

И шагнул к сестре, но та резво отпрыгнула, оказавшись в воде уже по грудь.

– Только тронь! Я тебя знать боле не желаю! Все тебе хороши, окромя родной сестры, да? Одна я жизни не даю! Так что же мне, утопиться теперь, раз уродилась тебе на беду?!

Будто бы сам остров отвечал на девкино отчаяние. Ярче вспыхнули костры, где-то далеко, на погосте, вскипела подо мхом невиданная сила, тяжко вздохнуло болото, вода пошла рябью и туман…

Туман сделался таким, какового яровчане, повидавшие всякое, не помнили. Он загустел, хоть ножом режь. Не туман – кисель белый. А внутри белого клуба зашевелилось нечто живое. Нечто, от чего туман – верный защитник Гадючьево яра! – прятал остров, но никак не мог сладить. Нечто, что оказалось сильнее непроглядной пелены, годами оберегающей здешние земли от чужаков.

Ирга поёжилась: брат стоял близёхонько, только руку протяни, но на глазах растворялся в молочной пелене. Она фыркнула и пошла-таки к суше, походя отпихнув Васа с дороги.

– Вот тебе и кровь родная. Вот тебе и брат!

Василь скрипнул зубами и поплёлся за нею.

Но чудеса на том не кончились. Туман забурлил, как кипяток, вздулся и опал, а после расступился, признавая чужую силу.

По протоке вдоль берега медленно двигался человек. Судёнышко его было столь мелким, с низкими бортами, что казалось, не в лодке движется чужак, а прямиком по воде. Да и на человека издали он походил всего меньше. Наперво, потому что весь силуэт его скрывался под необъятной накидкой. Армяк – не армяк, епанча – не епанча. Словом, балахон. Чужак кутался в него, словно не привык к лёгкому холодку летней ночи, а может и по какой иной причине. Низко опущенная голова его скрывалась под капюшоном. Словно не человек – нечистик человеком прикидывается.

Он величаво погружал в воду весло то с одной, то с другой стороны от судёнышка. И двигался столь твёрдо, столь уверенно, что сомнений не оставалось: не гадает, а точно ведает, где повернуть, к какому берегу пристать, чтобы всего ближе к людям. Протоки, речушки и ручьи испещряли остров словно нити, перепутанные игривым котом, с первого раза верную не каждый местный умел выбрать. Но чужак не ошибся ни разу.

Когда до запруды оставалось всего ничего, он отложил весло и выпрямился. Дальше судёнышко двигалось само, повинуясь зеленоватому сиянию, исходящему от ладоней чужака. Теперь-то ясно, почему расступился туман, подобно верному псу оберегающий остров, почему не запутали протоки и не околдовали русалки. Чужак был колдуном.

Наконец, дно прошуршало по илу, а нос плавно скользнул в траву, в избытке растущую около запруды. Чужак поднял ногу и точно угадал, куда поставить мягкий кожаный сапог, чтобы не провалиться в грязь, сошёл на берег и потом только скинул капюшон на плечи. И лучше б он этого не делал!

– Щур, протри мне глаза! – пискнула заплаканная Залава, прячась за чужие спины.

Ирга и сама не прочь ахнуть да спрятаться, вот только, если Залаву с готовностью закрыли от колдуна яровчанские мужики, её никто защищать не спешил. Так она и осталась стоять почти что перед самым носом незваного гостя – промокшая до нитки, дрожащая и злая.

Гость, впрочем, среди остальных её не выделил – окинул всех хмурым недобрым взглядом. У Ирги от этого взгляда ажно дух перехватило. И от того, каким цепким он был, и от того, что зрячий глаз у чужака имелся лишь один. Второй прикрывали тёмные с проседью не по годам волосы, но всё равно из-под них виднелся белёсый шрам, перечёркивающий веко, и само око, покрытое белой пеленой.

– Ну здравы будьте, что ли, яровчане. У вас, никак, праздник? Или… – Колдун мельком глянул на Иргу. – Девку водяному в жёны отдаёте?

Голос его был хриплым, как после лёгочной болезни, у Ирги от него мороз по коже побежал. Да и не у неё одной: вон, все потупились! А ведь сколько народу на берегу, и все оробели перед безоружным чужаком! Хотя безоружным ли?

Тут бы вперёд выступить старосте, но Первак с женою не пожелали мешать молодёжи веселиться и, едва подкормив костры, воротились домой. Колдун меж тем двинулся в толпу, зорко всматриваясь в лица. Искал кого?

– Что ж молчите, яровчане? – Ходил он прихрамывая, словно каждый шаг приносил боль, однако боль привычную, почти позабытую. Остановился подле Дана, и любимый внучек бабки Лаи задрожал как лист осиновый. – Или заведённых обычаев не знаете? Забыли, как гостей встречать? – Мотнул головой, пробормотал «нет, не этот» и пошёл дальше. – Так я и напомнить могу…

Ирга и дух перевести не успела, обрадованная, что чужак отошёл подальше, как тот развернулся, указывая на неё длинным пальцем.

– Вот ты, водяница.

Рукав балахона задрался, обнажая предплечье, опутанное выступающими зеленоватыми жилами, как паутиной.

– Принеси-ка мне мёду. Или что у вас здесь пьют?

Всё существо девки вопило, что лучше бы не перечить колдуну. Послушаться да низко поклониться, коли примет дар и отпустит восвояси. Но Ирга, злая донельзя, возьми да и ляпни:

– Сам сходи. Или ты не только безглазый, но и безногий?

Ляпнула – и обомлела. Что ж это она делает, мамочки! Чужак развернулся к ней всем телом. Вот сейчас как превратит в лягушку! Выручил брат. Сжав локоть девки, силой отвёл её себе за спину. Ирга прошипела:

– Не тронь!

Но Василь не слушал.

– Здрав будь, чужой человек, – ровно сказал он, и только Ирга заметила, как звенел от напряжения его голос. – Коли можно тебя человеком величать. Мы в Гадючьем яре обычаи чтим и гостя всегда приветим. Да только гость ты али нечисть поганая? Явился невесть откуда, не назвался, а сразу угощения требуешь.

Не зря старики учат: последнее дело колдунов злить! Проклянут, опомниться не успеешь! А этот и без безлюдской силы страшен был что чудище лесное. Что ещё натворит? Но колдун… улыбнулся. Недоброй была та улыбка, не такая, от какой на сердце легче делается. Но всё ж глубокие морщины, залёгшие меж его бровями, маленько расправились.

– А ты, стало быть, самый смелый, яровчанин?

– Смелый-не смелый, а сестру в обиду не дам, – спокойно ответил Василёк, а в зелёных глазах его вспыхнули искры. – Коли назвался гостем, так и веди себя как гость, а не как господин.

Они встали один против другого. Василь – крепкий, румяный, с огненной головой – и чужак – истощённый и бледный, словно бы больной, одноглазый, хромой, рано поседевший и куда как меньше в плечах. И, сцепись они, никто не сказал бы сразу, кто победит. К ним протолкалась, обнимая живот, Звенигласка. Встала рядом с мужем: маленькая, кругленькая, светленькая, зато злая что кошка окотившаяся!

– Только тронь! – прорычала она. И поди объясни дурёхе, что колдуну перечить что отраву хлебать!

Один удар сердца минул, второй, третий. Зелёные глаза пылали яростью, синие – решительной тревогой. В единственном чёрном же глазу чужака не было ни следа живого огня. И тогда колдун… поклонился. Низко-низко, хотя всякий понял, как непросто дался ему этот поклон, ажно косточки заскрежетали! Он коснулся ладонью мягкой травы, а после, разогнувшись, той же ладонью провёл по темени, на мгновение откинув волосы от белёсого слепого глаза. Испокон веков так божились, что не свершат зла на той земле, на которую ступили.

– Хорошо говоришь, яровчанин. Заслушаешься! Что же, спрашивай, отвечу, как подобает гостю.

Василёк кашлянул и засучил рукава. Потом передумал, одёрнул и снова засучил. Яровчане сгрудились теснее – никому не хотелось упустить, что же скажет рыжий и что ему ответит колдун. Но никто, окромя Василька, слова взять не решился. Да никому другому колдун бы уже и не ответил. Тогда Василь велел:

– Назовись наперво. И скажи, зачем явился.

Чужак малость попятился, и люди, что обступили его, отшатнулись, как трава под порывом ветра. А колдун распахнул полы балахона и скинул его наземь. Верно, когда-то он был красив. Статен и силён, поджар, как охотничий пёс, ловок и гибок, как розга. Нынче от былой красоты осталось мало. Осунувшийся, сутулый и уставший, с глубоко залёгшими под глазами тенями. Нога, на которую колдун припадал при ходьбе, и верно была нездоровой: правый сапог плотно облегал штанину, в левый же без труда вошли бы три пальца. Пламя костров уродовало его исхудавшее лицо, делая глубже морщины и, что куда страшнее, высвечивая оскал, менее всего походивший на улыбку.

– Не узнали? – немного погодя, спросил чужак. – Что же, люди прозвали меня Змееловом. И я пришёл за гадюкой, убившей сегодня человека.

Глава 3. Колдун

Ходят враки, что рождён он самим туманом. Что мёртвый глаз его видит Безлюдье, а сердце, скованное железом, не гонит по телу горячую руду. Что ходит он по свету неприкаянный и во всяком селе, где заночует, скоро сбивают похоронные короба. Девки его боятся – страсть! Коснётся – проклянёт, навек в перестарках оставит! Всюду встречают его как гостя желанного, но плюют вослед да вешают рябину над окнами, куда заглянул мёртвый глаз.

Люди нарекли его Змееловом. И мало кто верил, что в самом деле топчет он землю.

Но вот же – стоял, ухмылялся, глядел так, что тошно делалось, и ждал, покуда гул растерянных селян утихнет. Первым снова заговорил Василь.

– Милчеловек, коли и впрямь ты человек, а не нечисть, рождённая Ночью Костров, накормить мы тебя накормим, напоить напоим. Вот только, не серчай, но зря ты приплыл. Гадюк-то у нас видимо-невидимо, что крыс в сараях на большой земле. Но никого из местных они испокон веку не трогали. А уж чтоб убить… Видишь, праздник у нас. Веселие. Шёл бы поплясал со всеми вместе.

Колдун хохотнул как каркнул и топнул костлявой ногой.

– Да уж, – хмыкнул он, – танцор из меня теперь знатный…

Василь побледнел: не чаял гостя обидеть, а ляпнул лишнего! Вот уж не только сестру при рождении Рожаница за язык дёрнула! Ну да чужак, вроде, только развеселился с его слов. Василёк, осмелев, добавил:

– Не было сегодня смертей.

– Значит будет, – показал зубы Змеелов.

Мужики подобрались. Дан хмыкнул:

– Да шо ты говоришь? Уж не ты ли устроишь?

Чужак смерил его спокойным взглядом, и Дан отчего-то затих, а там и вовсе попятился. А Василь нахмурился.

– Давай-ка, гость дорогой, мы сначала к старосте сходим. Надобно уважить, поклониться, объяснить, что за беда у тебя…

Он по-дружески положил руку на плечо колдуну, чая между делом отвести того к Перваку. Однако Змеелов к таковому обращению не привык. Он чиркнул пальцами по ладони Василя и тот вскрикнул: рука обмякла плетью на гвозде. Колдун дёрнул плечом, брезгливо стряхивая её.

– У меня беда? Беда у вас. Только я могу её от вас отвести. – И пошёл.

Звенигласка кинулась к милому: что с ним? Оклемается ли? Ирга же схватила край балахона колдуна.

– Эй, ты!

Змеелов остановился. Смерил рыжуху долгим тёмным взглядом, всё рассмотрел: от босых грязных ступней до мокрой головы. Потом только отозвался:

– Ты или спрашивай, сколько мёда мне налить, или рта лучше не раскрывай. Бабе не к лицу.

– Бабе и морды бить не к лицу, но уж я потерплю! Верни брату руку! Ишь, помощник выискался! С тебя пока больше вреда, чем пользы.

Колдун сдвинул брови к переносице: он-то успел позабыть и про руку, и про самого Василя. Наконец, просветлел, вспомнив.

– К утру сама отойдёт. Где погост у вас?

Опешив, Ирга показала.

– Там. По мосткам.

А Змеелов возьми да и перехвати её ладонь, ещё и на локоть себе положил. Вдоволь насладился дрожью, что прокатилась по телу девки, и велел:

– Ну показывай, лягушонок.

***

Иргу Змеелов так и держал при себе. Сразу велел:

– Коли вы с братом самые смелые, вы меня и ведите.

Когда же Вас сказал: «Пусти Иргу. Я дорогу покажу», ответил:

– Показывать показывай. А пустить не пущу. Авось и ты посговорчивей станешь.

Потому они втроём шли впереди: Ирга об руку с колдуном, Василь маленько их обгонял и каждые два шага оборачивался. Прочий же люд, хоть и следовал на почтительном расстоянии, но не отставал. Деревянные мостки скрипели и проседали от непривычной тяжести, местами выдавливали из болота воду и проваливались, но любопытство оказалось сильнее страха.

Мертвец лежал, широко раскинув руки. Одна нога на мостках, а всё остальное тело медленно утопало в трясине. Помедли колдун, и утром Костыля уже не сыскали бы.

Змеелов удовлетворённо кивнул ещё прежде, чем Ирга разглядела труп.

– А говорили, не трогают местных, – усмехнулся он.

Отпустил девку, отпихнул с дороги Василя и дальше пошёл уже один. А у силуэта на мостках остановился и поднял руку. На кончиках пальцев затанцевал зелёный огонёк. Чужак присел на корточки, тёмные с проседью волосы упали на лицо, и не понять было, радуется он находке или горюет. Зеленоватый свет исказил черты Костыля. А может исказило их то, что он встретил перед смертью. Колдовского пламени едва хватало, чтобы узнать покойника, и никто – ни побелевший Василь, ни причитающая Залава, ни сдерживающий тошноту Дан, ни даже сама Ирга – никто, кроме Змеелова, не разглядел две крошечные точки на посеревшей щеке покойника.