Комната тишины

Без живота.

Я знаю, что роды проходили тяжело. Я знаю, что она отказалась от кесарева. «Хочу увидеть его во что бы то ни стало!..»

Зачем?..

Так нравится страдать? Мне – нет.

И я принял решение. Как только позвонил врач и сказал, что всё закончилось.

… Она стояла и смотрела на меня, валяющегося в постели с чужой женщиной. А я, даже не потрудившись прикрыться, ледяным тоном зачитывал ей приговор.

– Я подаю на развод, Кэт. Пойми, так будет лучше для нас обоих. К сожалению, ты не устраиваешь меня как жена. Мне нужны здоровые отношения и здоровое поколение. А ты, увы, мне этого дать не можешь.

И Эля, глупая невозможно Эля, подхватила, прильнув к моему плечу:

– Зато я, милый, смогу родить тебе нормальных, здоровых малышей.

Ты идиотка, хотелось мне крикнуть, никого мне не родишь, потому что я предохраняюсь. И не позволю тебе приблизиться ко мне настолько. Ты – самое обычное тело. Красивое, но без мозгов.

Я ничего этого не сказал вслух. Мне важно было, чтобы Кэт поверила. И пусть меня тошнило от собственных слов, но я, вместо того, чтобы оттолкнуть Элю, прижал к себе крепче.

Кэт всё поняла. Молча ушла в другую комнату. Пробыла там минут десять. Что-то искала, не знаю. Я не следил за ней. Ушла вскоре, тихо прикрыв дверь. Что с ней стало потом, я не знаю.

На разводе был мой представитель. Кэт подписала все документы. Когда я той же ночью выставил из квартиры Элю, зашёл в комнату, где последний раз была она. Мне было интересно, что Кэт унесла с собой.

Оказалось – ничего…

И тогда впервые я познал, что такое настоящая вина.

Мне было горько. Надо было срочно чем-нибудь заглушить это чувство. Я вышел на улицу. Я ходил из одного бара в другой. Пока не встретил своего будущего наставника Андрея Протецкого. Он уговорил меня вернуться. Он дал очень дельный совет: свою вину обратить в злость.

– Именно злость будет помогать тебе двигаться дальше.

И он оказался прав.

Я стал ещё больше работать.

Я буквально поселился в офисе.

Я стал вынашивать идею.

Я восемь лет пахал, чтобы утвердить свой статус в обществе. И мне это удалось.

Теперь моё дело процветает. И я бесконечно рад этому. Тому, что даю безнадёжным людям последнее право выбора. За них никто не будет решать. Они всё сделают сами.

Что касается моей бывшей жены… Да, я вёл себя с ней как последний мерзавец. Но по-другому тогда не мог, теперь мне это точно известно. Незапланированные трудности сильно осложнили бы мой путь по карьерной и социальной лестнице. А Протецкий всегда советовал отбрасывать в сторону сомнения. И действовать решительно и радикально.

У меня есть всё. Спустя годы я оглядываюсь на прошедшее и понимаю, что лучшего пути выбрать не мог. Я перестал жалеть о том, что сделал. Я просто в один миг запретил себе об этом думать. И, показалось, сразу стало легче дышать.

Да, это новая жизнь. Та, к которой я стремился. Та, которую я строил не один год. И она не совместима с прежней.

* * *

Я первым покинул консультацию. Первый раз за свою терапевтическую практику. Но я был раздражен настолько, что не высидел бы положенное время. Просто встал и ушёл, предупредив Илону (секретаря), что не вернусь. Она знает, что делать дальше. Любезно попрощается с Кэт и выставит за дверь. Та будет спрашивать, когда можно назначить следующую консультацию. Илона что-то ей ответит. Неважно. Я больше с ней не встречусь. Этот призрак прошлого не имеет права на существование. Он мёртв вместе со всем, что нас когда-то связывало.

Она решит, что я испугался. Проявил слабость. Пусть так. Меня больше не интересует эта женщина. Кэтти, Кэт… Катя… Я называл её по-разному. К сожалению, память стереть не удаётся. Но всегда есть способ переключиться на другой, более безопасный объект.

Мне захотелось выпить чего-нибудь крепкого. Я не сторонник алкоголя. Однако здоровый образ жизни тоже не пропагандирую. Мне достаточно обычной комфортной жизни, в которой есть место удовольствиям. Но сегодня я понимаю, что расслабиться привычным способом мне не удастся. И даже Лиза мне не поможет. С ней, вообще, лучше не встречаться.

Кстати, о своей любовнице вспомнил только в баре после третьего стакана виски. Достал телефон, взглянул на экран. Пропущенные вызовы – все, наверное, от неё. Надо бы отправить сообщение: сегодня не смогу, непредвиденные дела и всё такое.

Нет никакого желания.

В стакане, что раз за разом наполняет мне бармен, плавают льдинки. Я смотрю на них и удивляюсь, почему они не тают. Всё та же форма, тот размер. Значит, это фальшь? И мне подсовывают её так просто, выдавая за подлинное? Неужели я похож на человека, которого так легко обмануть?

Возникает желание устроить скандал. Потом я вспоминаю о своём статусе. Скандалить нельзя. Вот чёрт!

И прошу бармена долить мне ещё.

Домой возвращаюсь, еле держась на ногах. Естественно, не на своём автомобиле. В приватном такси. По пути слушаю рассказ водителя о том, как ему повезло устроиться в эту службу. Ему, оказывается, всё нравится. И зарплата хорошая, и клиенты адекватные. Спросил, как я отношусь к своей работе. Э-э-э, парень, да ты, оказывается, меня не знаешь? Новости надо смотреть. И ток-шоу разные. Там столько дерьма, что на всех хватит.

– Вам помочь? – спрашивает таксист, наблюдая мои поначалу тщетные попытки открыть дверь.

– Не надо.

Раза с двадцатого у меня получается набрать верную комбинацию цифр. Я поднимаюсь на лифте на свой этаж и ключом открываю дверь. Меня встречает Светлана, домработница. Накануне я просил её дождаться моего возвращения. Планировалось, что это будет в районе шести. А сейчас около двенадцати. И выгляжу я весьма сомнительно.

– Добрый вечер, Борис Андреевич, – смотрит на меня вытаращенными глазами, однако старается держаться спокойно.

– Добрый, Света, – переваливаюсь через порог и спотыкаюсь, едва не падая. Светлана испуганно охает, помогает мне устоять.

– Что с вами случилось, Борис Андревич?

– Всё в порядке. Не видишь, я пьян, как сапожник?

– Простите, но я вас впервые таким вижу, – признаётся она.

Бросаю взгляд в зеркало.

– Я тоже.

Моя цель сейчас – спальня. Лечь на постель, накрыться одеялом и в полной темноте, наконец, уснуть. Не думать ни о чём, не вспоминать, не анализировать. Только сон и больше ничего. А всё другое будет завтра.

Глава 3

Я решил навести справки о ней. Словам на ощупь давно не верю. Да и выглядит моя бывшая совсем неплохо. На человека, готового добровольно отдать дочь в комнату тишины, Кэт не похожа. Возможно, у неё совсем другие цели. В любом случае я это выясню. Теперь, когда она решила заявить о себе, я не оставлю её так просто, пока не узнаю правду.

Мой хороший знакомый пробил по своим каналам, и уже через пару часов у меня на руках было целое досье. Екатерина Корнева (её девичья фамилия, вернувшаяся после развода), 30 лет, работает в городской библиотеке, заведует отделом периодической литературы. Не состоит в браке. Имеет статус матери-одиночки… Воспитывает дочь.

Тут я отвлёкся на мгновение. Мать-одиночка, значит. Ну, что ж, государство поддерживает таких женщин. Может, это, всё-таки, не тот ребёнок?

Девочка родилась 6 мая 20… года. Та самая дата…

У меня отличная память на цифры, события. Я могу запомнить, в какое время у меня была встреча с кем-либо. И тот день я тоже хорошо запомнил. Даже спустя восемь лет помню.

Чёрт, чёрт!!!

Девочку зовут Милана. Милана Корнева. С рождения страдает одной из форм ДЦП. У неё проблемы с позвоночником, и самостоятельно передвигаться ей трудно. Однако ей доступна вертикализация, и с помощью костылей она может совершать шаги на небольшие расстояния. Длительные перемещения – в специально предназначенном для этого кресле. Интеллект сохранен полностью. Девочка социализирована, посещает обычную общеобразовательную школу. Иногда остаётся дома с няней. Иногда мать берёт её с собой на работу. Милана учится также в художественной школе, хорошо рисует и поёт. Никаких врождённых аномалий развития, несовместимых с жизнью, нет и в помине.

Стиснув зубы и кулаки, с силой ударяю по столу.

«С этим заболеванием ребёнок не сможет жить», – звучал приговор врачей.

– Долбанная медицина! Долбанные врачи! Ненавижу их всех! Какого хрена…

Дальше просто нет слов. Я закрываю глаза и сразу проваливаюсь в воспоминания, которые не отпускают до сих пор.

Врачебный кабинет, кушетка, бледная как смерть Кэт. И этот урод в белом халате, скучным голосом выносящий ей приговор. Он говорил: не будет жить. Медицина бессильна. Найти бы его сейчас и поговорить как следует. Сказать ему: ну, что, родной, облажался? А ведь твоя компетенция могла кому-то жизни стоить.

Меня прошибает пот. Дрожащей (почему-то) рукой нащупываю пульт, чтобы включить кондиционер. Нечем дышать. Расстегиваю верхние пуговицы рубашки.

Она молодец. Катя всё сделала правильно. Наверное. Но что сейчас происходит? Если это способ, чтобы встретиться со мной, то не самый удачный. В досье девочки ничего не сказано о смертельной болезни. Придётся выяснить самому.

В досье также есть номер телефона. Набираю его. Надо срочно успокоиться. Я умею это делать. Глубокий вдох и выдох. И так три раза, пока в трубке не раздался её голос.

– Алло? – несколько удивлённо.

– Кэт, это я, Борис, – получается как-то быстро и нервно. – Нам нужно встретиться. Прямо сейчас.

– В твоём Центре?

– Нет. Я сам заеду за тобой.

* * *

Обычное здание в четыре этажа. В городской библиотеке я был, наверное, лет сто назад, когда ещё учился в институте. Здесь иногда проводят открытые мероприятия, приглашают почётных гостей. Я не был в их числе. Но как только вошёл в вестибюль, меня там узнали.

– Это же Реутов! – слышу я первое.

Ко мне навстречу кидаются сотрудники.

– Борис, добрый день. Чем мы обязаны?

– Мне нужна Екатерина Корнева. Где её кабинет?

– Катя? – две дамы солидного возраста недоумённо переглядываются. – А зачем она вам? Мы думали, что…

– Позвольте самому разобраться, – пока эти клуши опомнятся, я потеряю много времени. Поэтому, не спрашивая разрешения, иду вдоль коридора, заглядывая в каждую дверь.

– Отдел периодики крайний справа, – несётся мне вслед.

Спасибо. Я именно туда и пришёл. Дверь открываю без стука.

– Борис? – Катя смотрит на меня сквозь очки. Она сидит за столом, напоминающим школьную парту, и что-то пишет ручкой. Сзади неё стеллажи с множеством книг и журналов. Я подхожу ближе.

– Почему ты в очках? У тебя испортилось зрение? – первым делом спрашиваю я. Потом понимаю всю нелепость этого вопроса. Разве может это иметь значение? За восемь лет что-то же поменялось. Но мне почему-то важно знать о ней всё. Как будто теперь она – часть моей жизни.

– Боря… – Катя снова называет меня по-простому, забыв о том, что мы не одни. – Ты что-то хотел?

Вместо ответа протягиваю ей руку: «Едем!»

– Но у меня рабочий день, – напоминает Катя.

– Едем, – повторяю я.

Моей решимости сложно противостоять. Катя встаёт, выходит из-за стола, идёт к вешалке, на которой висит её пальто. Очки она убирает в футляр и прячет в сумку. Жизнь в периодическом отделе замерла. Всех резко перестали интересовать печатные журналы. Только внезапно открывшиеся отношения между заведующей отделом простой девушкой Катей и известным на весь мир благодетелем с душой убийцы Борисом Реутовым. Впрочем, мне, как всегда, всё равно. Я беру Кэт под руку и вывожу её в коридор. Потом за пределы библиотеки. Сажаю её в свой автомобиль. Вижу через боковое стекло, как её коллеги высыпают вслед за нами на улицу – проследить, что будет дальше. Увидев, в какую карету посадили их сотрудницу, наверное, рты раскрыли. Потом будут детально обсуждать. Абсолютно нечему удивляться. В моей практике были пациенты и с этого учреждения. Отжившие свой век старушки, не видевшие в жизни ничего, кроме книжных полок. Они много прочли, но мало прожили сами. Мне не жаль их, как и всех других.

– Что ты хотел, Борис? – снова спрашивает Кэт.

Поворачиваюсь к ней.

– Вчера мы так и не закончили разговор.

– Не по моей вине, – напоминает Кэт. – Ты сам ушёл. Впрочем, как и всегда…

В её словах звучит надтреснутая боль неизжитых воспоминаний и непрощеных обид. Я виноват, я знаю. Но приехал к ней не для того, чтобы извиняться. Мне нужно получить от неё информацию. Однако сам поддаюсь нахлынувшим внезапно чувствам. И набрасываюсь на неё со злостью.

– Зачем ты появилась? Чтобы мстить мне? Чтобы испортить жизнь?

Но Катя не поддаётся на агрессию. Ей не в чем оправдываться передо мной. Поэтому спокойно отвечает:

– Да кто я такая, господин Реутов, чтобы портить вашу драгоценную жизнь? Я всего лишь обратилась за помощью.

– Ты сказала: тебе нужно разрешение на эвтаназию для дочери, – мне непросто даётся произнести это.

– Да, именно так, – подтверждает Катя.

– Что с ней? – быстро спрашиваю я.

– Она тяжело больна.

– Она с самого рождения тяжело больна! – вскрикиваю я, сжимая руль. Мы так никуда и не уехали. Стоим на одном месте. А сотрудники библиотеки не уходят. Но вряд ли кому-то из них придёт в голову разгадать, о чём мы говорим.

Катя всё ещё держится спокойно.

– Тогда врачи неверно поставили диагноз, – объясняет она то, что я уже знаю благодаря своим наводкам. – Это не та самая тяжёлая форма ДЦП, которую они предрекали вначале. Да, проблемы были, и поначалу она отставала в развитии, но это было связано с внутриутробной инфекцией.

– Когда ты успела занести инфекцию? – перебиваю её.

– Откуда я знаю? Этого никто не мог определить. Просто поставили перед фактом.

– Скоты! – вырвалось у меня.

Катя смотрит на меня с сомнением и продолжает.

– Потом к двум годам она выправилась. Стала расти, развиваться. Да, позвоночник слаб, и ей было трудно удерживать свой вес. Но она старалась. И у неё получалось! – глаза заблестели от волнения. – Знаешь, она очень умная и способная девочка.

– Знаю, – вырывается у меня.

Катя очень удивлена. Пристально смотрит на меня, пытается поймать взгляд, но я упорно отворачиваюсь. Чтобы избежать этого опасного момента, я завожу, наконец, мотор и рывком отъезжаю с места, оставив любопытных глазеющих гадать, что же будет дальше.

Я еду вперёд вдоль улицы, потом сворачиваю направо, не разбирая дороги. У меня нет конечной цели маршрута.

– Ты следил за нами? – прямо спрашивает Катя.

Я не стал лгать.

– Да, наводил справки. Откуда мне было знать, что ты говоришь правду!

– Это твоя привилегия – лгать во всём, – мои слова-признания задевают Катю, и она высказывает мне то, что думает. – Своим пациентам ты тоже лжёшь.

– Напротив, им я не лгу. Просто не говорю всей правды. Я лишь позволяю им сделать выбор. За этим они и приходят в мой Центр.

– И тебе ни разу не приходило в голову отговорить их от этого шага?

– Зачем? Это уже означает вмешательство. А хороший психотерапевт должен следовать этическому кодексу. Я не могу осуждать того, кто сидит в кресле напротив в моём рабочем кабинете. Я должен быть беспристрастным. И принимать любое решение своего пациента.

– Со мной у тебя это не получилось, – напоминает Катя о моём промахе, чем снова вызывает злость. Я резко сворачиваю в сторону, едва не столкнувшись с едущим по встречной авто. Он сигналит мне. – Чёрт возьми, Кэт! Ты моя бывшая жена! И ты пришла в мой кабинет с таким заявлением!.. Какой реакции ты ожидала?

– Но ведь ты слышишь подобное каждый день.

– Да, от людей, которых я не знаю, и с которыми меня ничто не связывает.

– Разве тебя ещё что-то связывает со мной? – тихо спрашивает она.

Я бросаю взгляд в сторону. Ресницы опущены, глаз не видно. Она их прячет. Да, нас ещё многое связывает, Кэт, хочется мне сказать. Но я не делаю этого. А разве она сама не понимает?

– Почему ты молчала все эти годы? – продолжаю расспрашивать. – Почему пришла ко мне именно сейчас?

Катя тяжело вздыхает. Я понимаю, что рассказ её будет долгим и непростым. Заезжаю в узкий проулок и паркуюсь напротив старого здания бывшего купеческого дома, где кроме местных бездомных, никто не живет. Здесь мы сможем спокойно поговорить. Здесь, возможно, впервые в жизни я попробую её выслушать. Меня всегда было слишком много в наших отношениях. Её – столько, сколько я позволял. Катя не спорила. Она была умница. Она знала, что значит быть послушной женой. К сожалению, я не оценил этого. И за восемь лет так и не нашёл женщину, которую захотел бы взять в жёны. От которой захотел бы иметь ребёнка…

– Я думаю, ты понимаешь, что я не собиралась с тобой встречаться снова, – так начинает свою исповедь моя бывшая жена. – После того, как ты выставил меня за дверь, не потрудившись даже вылезти из постели, разговаривать с тобой мне было не о чем. Я ещё не оправилась после родов и, признаюсь, первые дни в больнице ждала тебя…

– Мне не нужны все эти подробности! – бесцеремонно перебиваю её. Катя морщится и осуждающе качает головой. Она привыкла к моему грубому обращению и даже не предполагает, что скрывается за ним на самом деле.

Мне просто страшно.

Ужасно страшно.

Я боюсь услышать то, что тяжелым камнем повиснет на шее и будет давить книзу. Да, я знаю, что такое вина и что такое совесть. Нужно ли Кэт знать, что все эти чувства открылись мне благодаря ей?

– Тогда что ты хочешь услышать? – устало спрашивает она. Ей тяжело бороться. Катя никогда не отличалась сильным характером. Девочка девочкой. Десять лет назад она напоминала мне этакий одуванчик, способный умереть от одного дуновения, рассыпаться прахом по земле.

Кто-то говорит, что с возрастом люди меняются, становятся крепче духом. Я не верю в этот бред. Люди становятся хуже – вот правда.

Злости всё больше.

Больше обиды, претензий к этому миру.

И прав был Протецкий, когда советовал обращать злую энергию себе в пользу. Он научил меня раз и навсегда избавиться от самоедства. Именно благодаря отсутствию самокритики я смог быть успешным во всём. И теперь меня ничто не останавливает. И никто.

Но Кэт, этот еле дышащий на ветру одуванчик, вот уже второй день выводит меня из равновесия. И я бы с удовольствием избавился от неё, вычеркнул из жизни во второй раз. Но мне нужна информация. Которую может дать только она.

– Расскажи, что было после нашего разрыва. И – меня интересует не твоя личная боль и травма брошенной женщины, а – что было с ребенком.

Я веду себя как последний урод. Я знаю это. И также знаю, что если дам волю чувствам и начну её жалеть, это помешает мне сохранить ясную голову. Нельзя этого допускать. Одно из важных правил в моей работе – оставаться беспристрастным во что бы то ни стало. До сих пор мне это удавалось.

– Хорошо, – соглашается Катя. – Я расскажу тебе, как всё было.

Глава 4

Катя нервно теребит ворот блузки. Ей трудно дышать. Я опустил стекло, но ей всё равно некомфортно. Я еле сдерживаю себя, чтобы не накричать. Ну, давай же, скорее! Но Катя медлит.

– Может, выйдем, – предлагает она. – Мне надо пройтись.

– Позже. Я хочу услышать от тебя всю историю здесь и сейчас.

Это эгоистично, но мне нет дела до её сомнений и страхов. Она должна говорить. Пусть даже возненавидит меня за то, что заставляю. С другой стороны она сама ко мне пришла. Она сама попросила помощи. И я имею право знать всю предысторию.

– Милана росла обычным ребенком, – словно ком выдавив из себя, начинает Катя. – Если детей с ОВЗ можно сравнить с обычными детьми.

Милана… Красивое имя.

– Её особенности проявлялись в осанке и ходьбе. Вернее, ходить, как все, она так и не научилась.

– В роддоме что говорили?

– Да ничего особенного. Апгар восемь баллов, дыхание в норме, зрение, слух – также. Рост, вес меньше, чем надо, но не критично.

– То есть никаких признаков болезни?

– Никаких.

Я грязно ругаюсь. Катя, наверняка, отвыкла от моей резкости и грубости. Но по-другому выразить негатив я не могу.

– Ты должна была подать в суд на этих уродов, которые вели твою беременность. Кто тебе делал УЗИ? Ты помнишь его фамилию? Я из-под земли его достану!.. – взрываюсь, словно граната, и снова ругаюсь трехэтажным.

– Боря, пожалуйста, не надо, – Катя осторожно кладет свою руку поверх моей на сгибе локтя. – Я не хочу туда возвращаться. Я… такое пережила за шесть месяцев… одному Богу известно.

Ну, вот мы и до Создателя добрались. Катя всегда была верующей в отличие от меня. Я всегда был скептиком и циником. Как нам вообще удалось сойтись?

Её ресницы дрожат. Длинные, ненакрашенные. Выглядят такими натуральными, что невольно любуешься. Я отвык от простой женской красоты. В моем большом, но таком ограниченном мире все женщины одинаковы – цветные, раскрашенные и… пресные. Мне скучно на них смотреть.

А вот бывшая жена за восемь лет почти не изменилась.

Так, мне нужно отбросить лишние эмоции. Я забрал Катю не для того чтобы восторгаться её достоинствами. Мне нужна от неё информация. И только. Однако Катя пока не настроена говорить четко и по делу. Её глаза становятся влажными от переживаний, и это очень плохо. Если она заплачет, то протянет время. Нельзя давать ей раскисать. Да только я не мастер утешать плачущих женщин. Мои пациенты – не в счет. С ними другие методы работают.

Катя – не пациент.

Не пациент, черт возьми! Я готов миллион раз это повторить.

Чуткая, она улавливает мой настрой. Сглотнув, словно горькое лекарство, печаль, берет себя в руки и продолжает.

– Я забрала её спустя две недели. Раньше не отдавали, объясняя это тем, что надо провести дополнительное обследование. Всё-таки, карта ведения беременности была у врачей на руках и, согласно ей, ребенок вообще не должен был родиться живым.

– Ладно, – не вижу смысла на этом останавливаться. – Они убедились, что всё в порядке, и выписали вас. Что дальше?

– Развод, – напоминает Катя.

– Я же просил: без сантиментов.

– Это всего лишь цепочка событий. Так мне легче всё воспроизвести. Я забрала дочь и переехала к маме.

– Как скоро ты заметила признаки болезни?

– Сначала она не могла сесть. Обычно это происходит после полугода или чуть позже. Но у Милены и в год не получалось. А когда я пыталась её усадить, она плакала, как от боли. Я решила подождать, подумав, что это её индивидуальные особенности. А потом когда все дети пошли, она всё ещё не могла держать спинку. Я обратилась к врачу. Мне сказали: такого не должно быть, это патология. И направили к хирургу и к неврологу.

– Дальше, – а по телу начали бегать неприятные мурашки. Как предчувствие нехорошего.

– Куча анализов, череда обследований. Регулярное наблюдение. К двум годам диагноз, наконец, определили. Врожденная форма ДЦП. И она не лечится. Но возможна компенсация.

Перед глазами словно титры встают фрагменты досье, которое я читал буквально утром: «…самостоятельно передвигаться ей трудно… доступна вертикализация. Интеллект сохранен полностью».

– В каком классе она учится?

– Во втором. Отличница.

Я улыбаюсь. Очень быстро, чтобы Катя не заметила. А затем возвращаю серьезное выражение лица. Милана учится на отлично. Кто бы сомневался. Её мать вечная перфекционистка. До знакомства со мной была идеальной девочкой. Такой, похоже, и осталась.

– Ещё она рисует хорошо, – добавляет Катя.

– И поёт, – тихо вторю я.

Мы обмениваемся взглядами. Я улавливаю её приятное удивление, и тут же опускаю глаза, делая вид, что рассматриваю обувь. Нелепость – но это первое, что пришло мне в голову. Не могу же я выдать истинных эмоций. Не сейчас.

– Она очень талантливая девочка, Боря. И у неё есть мечты.

– У каждого человека они есть.

До сегодняшнего дня я был уверен, что свои мечты давно осуществил.

– Да, – соглашается Катя. – И Милана, понимая, что не сможет ходить, как все, мечтает стать великой художницей. Если бы ты видел её картины…

– Ты мне не всё рассказала, Кэт, – перебиваю снова, потому что я негодяй. Это во-первых. А во-вторых я ненавижу это чувство щемящей тоски, охватывающей внутреннее содержимое. Я думал, что избавился от него навсегда. Но бывшая жена снова рушит стереотипы. – Зачем ты явилась ко мне?

– Несколько месяцев назад Милане поставили другой диагноз. Он не совместим с её прежним. Это нечто совершенно иное.

– Название, – требую я.

Я знаю много разных болезней. О каких только диагнозах, стадиях и симптомах ни говорили мои пациенты, сидя в кресле напротив. Иногда было похоже, что им это доставляет удовольствие. Перечислять свои симптомы как отличительные знаки; как награды, полученные за большой труд. А если подумать, так оно и есть. Чем ещё на старости лет в обреченном состоянии могли похвастаться те, кто пришел просить разрешение на смерть?

«Вот посмотрите, Борис Андреевич, какой орден я заслужила. Рак груди четвертой стадии – результат долгих лет борьбы за право быть свободной».