Саламонский

Гинне выдержал паузу, насладившись произведённым впечатлением от знания истории цирка и наличия некоторой доли иронии и юмора в изложении сего предмета.

Сделал завершающий глоток, слегка испачкав кофейной гущей губы. Подчёркнуто неторопливо промокнул их уголком салфетки. Освежил чашку, подлив в неё ещё не совсем остывшего ароматного напитка. С выражением непередаваемого блаженства сделал глоток, посмаковал и продолжил:

– Свой неизгладимый след в истории оставил также род Блюменфельдов, о котором я тебе уже рассказывал, – прародители нашей общей знакомой Лины Шварц. – Гинне выразительно посмотрел на Саламонского, тот невольно заёрзал. Продолжил:

– Помимо Блюменфельдов, тут тебе и Корти-Альтгофов, Кни и другие. Многие из них потом осели в разных странах, основав там стационарные цирки. Шуманы, например, присмотрели себе скандинавские страны. Я, Карл Магнус Гинне, у которого был общий учитель с твоим визави Ренцем и Шуманом, основал, как опять же ты знаешь, два цирка в России – в Москве, здесь, на Воздвиженке, и в Санкт-Петербурге. Таким образом, могу себя смело считать одним из основоположников цирка в этой стране. Надо не забыть моего шурина Чинизелли, кующего себе славу в Санкт-Петербурге. Ну и конечно же, – тебя, мой дорогой друг Альберт Саламонский! Как я надеюсь и молюсь, – будущее мирового цирка! – Гинне поднял кофейную чашку, словно провозгласил тост.

– Теперь непосредственно о нашем противнике. Для ясности картины и для того, чтобы сконцентрировать твоё внимание, немного повторюсь…

Далее Гинне чеканил слова, кратко и сухо излагал факты жизни Эрнста Ренца, словно читал протокол свершённых им преступлений:

– Эрнст Якоб Ренц. Он же Хайльбронн. Родился в Королевстве Вюртемберг. Из семьи странствующих канатоходцев. С юных лет вместе с отцом Корнелиусом Ренцем выступал в труппе канатных плясунов Максвелла. После того как госпожа Максвелл сорвалась с каната и разбилась, Эрнст Ренц поступил в труппу Бриллофа. Здесь он обучился верховой езде. Овладел разными цирковыми профессиями.

В 1842 году Рудольф Бриллоф скончался и Ренц взял бразды правления в свои руки: он дал заведению новое название, писавшееся по-французски «Le Cirque Equestre» – «Конный цирк».

Поначалу дела шли не блестяще. У членов труппы было по одному костюму на двоих. Частенько директору приходилось закладывать своё имущество, чтобы выплатить жалованье артистам. А между тем в «Конном цирке» работали такие знаменитости, как Вильгельм, Бернард и Карл Карре, Шуманы и твой многоуважаемый папаша Вильгельм Саламонский. Вот такая славная компания!

Вскоре у Ренца дела пошли на лад. К 1844 году в конюшнях цирка стояло около сорока лошадей, и среди них – арабский жеребец Сулейман, любимый конь директора, за которым ухаживали по-царски. В ту пору Ренц вступил в Мюнхене в борьбу с Луи Сулье и вскоре победил конкурента. Это было почти подвигом – ведь в сороковые годы французские артисты безраздельно царили в Германии. В 1846 году Ренц обосновался в Берлине, в здании на Софиенштрассе, где до него работал Вольшлегер, о котором я тебе уже рассказал. В следующем году Ренц возвратился в прусскую столицу, где в тот момент выступала труппа Алессандро Гверры.

На этот раз Ренц занял помещение на Денгофплац, а вместо вывески «Конный цирк» над входом засияла новая надпись «Олимпийский цирк». И снова Ренц вышел победителем из борьбы с иностранцем. Однако, когда в 1852 году он столкнулся с Дежаном, ему пришлось туго. Зато на следующий год он утешился, заняв триумфатором здание противника на Фридрихштрассе. Поверженный Дежан, не выдержав конкуренции, бежал с поля боя. В дальнейшем он посвятил себя управлению парижским Зимним цирком и Цирком на Елисейских полях, навсегда покинув Берлин. С этого дня ведущая роль в цирковом деле перешла от Парижа к Берлину. Теперь у Ренца оставался лишь один конкурент, на сей раз его соотечественник – Вольшлегер. Но ты уже знаешь его печальную судьбу…

Гинне сделал паузу, поднялся с кресла во весь свой могучий рост циркового гренадера, подошёл к окну, задумчиво посмотрел в сторону Арбата, где извилистым ручьём текла неторопливая московская жизнь. Чуть покачал зажатой в изящной кисти чашкой кофе, словно продерижировал отрывок только одному ему слышимой музыки. Обернулся и продолжил со вздохом:

– Эрнст Ренц стал некоронованным цирковым королём Центральной Европы. И тут не поспоришь, именно благодаря ему появились на цирковых манежах укротители хищников, гимнасты и прочие. Он, неугомонный, ставил акробатические и музыкальные клоунады, водные пантомимы. Его рук дело – большие пантомимы «Золушка», «Нибелунги, или Неустрашимый Зигфрид», где, помнится, в центральной роли блистал некто Альберт Саламонский. Никогда не приходилось встречаться? – Гинне сделал невинное лицо. Саламонский хмыкнул, польщённый, отыграл на отлично, разведя руки в стороны, мол, увы…

Гинне снова глянул в сторону Арбата. Самодовольно улыбнулся: здесь его публика, здесь! Место выбрано правильно. Много богатых домов, сплошь дворянство да купечество, до Кремля рукой подать. Не поворачиваясь, продолжил разговор:

– К твоему сведению! Ренц совсем недавно сделал пробный ход – провёл гастроли в цирке Новосильцева в Санкт-Петербурге. Судя по всему, стал присматриваться к России. К нашей с тобой России…

Гинне обернулся. Саламонский заметил, как тот неожиданно померк лицом. С озабоченным видом походил по кабинету, задумчиво, словно рассуждая с самим собой, тихо произнёс:

– Да-а… Противник серьёзный!.. Но! – Гинне снова повернул голову к окну, глядящему на Арбат, где когда-то, три с лишним века назад, в церкви Николы на Песках, забыли погасить свечу. Тогда от неё выгорела большая часть города. Это событие осталось в русских летописях. Тогда же и появилась поговорка, которая сейчас вспомнилась Карлу Гинне. Он не преминул её процитировать:

– «От копеечной свечки Москва сгорела». Ренца погубит самонадеянность и самомнение…

И уже бодро, с оптимизмом в голосе:

– Давай-ка оставим в покое кости пока ещё здравствующего Эрнста Ренца, которые мы с таким упоением перемываем со всё нарастающим желанием их переломать, и сделаем паузу. Ещё выпьем по чашечке потрясающего турецкого кофе и вместе посмотрим из окна на московскую осень, которая в конце концов разродится весной – с пробуждением всего нового, цветущего!..

Глава четырнадцатая

Саламонский, по совету Гинне, направился в южные районы России. Начал с куста, где цирковые антрепренёры уже бывали. Там должен был отыскаться маленький кусочек «Эльдорадо» и для Саламонских, который, при благоприятном раскладе, со временем можно будет превратить в кусок, в кусище, в землю обетованную. Выбор пал на Одессу.

Здесь пахло свободой, солнцем, морем и ещё чем-то, будоражащим душу.

Непередаваемый, особенный запах обволакивал, входил в тебя и оставался навеки. Это был воздух, питающий авантюристов, неисправимых романтиков, пребывающих в постоянном поиске приключений и торжества гешефта.

Здесь из каждого двора шёл устоявшийся дух жареной кефали, картошки, чеснока и каких-то диковинных пряностей, известных лишь домохозяйкам, которые громко и певуче переговаривались, высунувшись из окон.

То была Одесса. Говорливая, суетливая, но в то же время степенная, сытая и никуда не спешащая.

Альберт Саламонский, выйдя с отцом и матерью из поезда на перрон, тут же ощутил знакомый горьковатый запах подгоревшего хлеба.

– Каштаны!.. – поставил он диагноз своему обонянию.

– Точно! – отозвался отец. Многоопытный, а посему мудрый Вильгельм Саламонский определил судьбу этого города, вспомнив, как любят говорить французы:

– «Страна, где выращивают каштаны, никогда не узнает – что такое голод». Если где и строить свой цирк, так только здесь! Запомни мои слова, Альберт…

Впервые, ещё в детстве, Саламонский-младший попробовал жареные каштаны, будучи на гастролях в юго-восточной Австрии, в столице Герцогства Штирии – городе Грац. Их цирк тогда стоял на площади. Толпился народ. Призывно улыбались торговцы разной снедью. В разогретых жаровнях тлели розовые угли, на решётках возлежали разомлевшие каштаны. Вился синеватый дымок, пахло хлебом…

Сейчас чуть поодаль от перрона курились две жаровни, на которых потрескивали надрезанные крест-накрест коричневые шарики. Их перемешивали, они шуршали, постукивали лакированными боками, манили лучше всяких афиш и красноречивых зазывал. Народ подходил. Ещё горячие, с пылу с жару, каштаны перемещались в газетные кульки и карманы. Мимо благоухающих жаровен неторопливо текла река времени и разноязыкий ручей приезжих и живущих здесь…

Альберт сглотнул слюну. Нестерпимо захотелось есть. Сразу вспомнилась Франция! Именно там выращивали кугурдоны – определённый сорт каштанов, которые добавляли в салат со спаржей, в блюдо с морскими гребешками, в ризотто с креветками. А какой там делали шоколадно-каштановый мусс с апельсиновым мармеладом! М-м-м-м!..

– Заселяемся и тут же в ресторан! Разбудили во мне троглодита!.. – заявил семье Вильгельм Саламонский, махнув извозчику…

Это была любовь с первого взгляда. Город нравился улыбчивостью людей, авантюрными замашками пройдох, готовых втюхать приезжему всё что угодно, даже выдать полосатого котёнка за будущего бенгальского тигра. Эта была бесконечная игра ума и сообразительности. Окружающее было созвучно характеру, помыслам и темпераменту самого Саламонского-младшего. Да, когда-нибудь он размахнётся тут по полной, дайте только срок! Как для опытного специалиста по разведке месторождений некоторые земли пахнут нефтью, так для циркового предпринимателя это черноморское побережье сулило золотые россыпи, которые лежали прямо под ногами: наклонись, и всё твоё. Альберт Саламонский почувствовал это всеми фибрами души и тела. Даже с деревянным цирком сезон тут можно делать круглогодичным. Международный порт – вот он. Железная дорога в разные концы, что твоя паутина. До Европы рукой подать. Вглубь России – без проблем. Город большой, зажиточный. Зрелищам рады: лишь бы удивляло, поражало, будоражило. А чем «взять» публику, Альберт уже хорошо знал, и в уме на будущее тоже кое-что имелось. А насчёт конкурентов – подвинутся, не впервой. Подумаешь – Сур! И не таких видали…

Саламонские приехали в Одессу, чтобы всё увидеть своими глазами. Рассчитать, подсчитать, обзавестись знакомством с влиятельными персонами из власти, торговым людом, готовым вложиться на паях. Сделать их доброжелателями, союзниками. Для этого подмазать, замазать, очаровать, охмурить, заинтересовать – всё как всегда. Ничего нового под луной и солнцем. Пока же только разведка, наблюдения, информация…

Они гуляли по городу с утра до самого вечера. Выяснили, где в предыдущие сезоны стояли заезжие цирки. Увиденное брали на заметку, прикидывали свои варианты. Сидя в ресторанчиках, осторожно заводили беседы с хозяевами и посетителями о цирковых программах, побывавших здесь. Вильгельм Саламонский тут же на ходу делал краткий анализ достоинств и недостатков той или иной площадки.

Альберт с матерью частенько вступали в спор с главой семейства. Мнение каждого здесь было ценным и весомым.

Через четыре дня rekognoszierung – «рекогносцировки местности», говоря военным языком, предварительные выводы были сделаны. Можно было уезжать. Сейчас семейство Саламонских больше волновал Ренц. Одесса – будущее.

Альберт решил остаться здесь на неделю-другую, погреться на уютном морском побережье, напоминающем Ниццу, присмотреться к людям, к городу, где предстояло на какое-то время осесть. Родителям же захотелось морского путешествия.

В центр Европы они задумали добраться морем. В каюте первого класса доплыть до румынского порта Констанцы, оттуда поездом через Австро-Венгрию в Германию, в вотчину Эрнста Ренца. Посмотреть, чем он там занимается, оценить его силу, выведать планы и сверстать свои. И только после этого, через какое-то время, во всеоружии вернуться в Германию и дать решающий бой этому цирковому колоссу.

У причала под парами стоял красавец пароход с гордой надписью «Великий князь Константин».

По пирсу сновали носильщики. Везли на тележках горы чемоданов, узлов и прочей дорожной поклажи. Вся эта пронырливая братия кричала: «Посторонись!», «Дорогу!» – вклинивалась в толпу отплывающих и провожающих, виляла, объезжала, выслушивала спинами проклятия и жаркие пожелания гореть в аду.

Стоял непередаваемый гомон, в котором трудно было что-либо разобрать. По трапу не торопясь поднимались пассажиры. С верхотуры судна вниз посматривали принимающие на борт. Кто-то что-то невнятное кричал в рупор, отдавая команды. Ветер шевелил волосы, взвивал газовые шарфы дам, пытался сорвать с потных голов мужчин шляпы. Волны плескались, облизывая влажный борт парохода и глянец чёрных, обросших зеленью свай. Над мачтами в небе кружились крикливые чайки. Временами весь этот «птичий базар» перекрывал басовитый пароходный гудок, который на время оглушал возбуждённую толпу и задавал ещё больший темп жизни на причале.

«Великий князь Константин» выполнял регулярные рейсы на Марсельской, Александрийской, Салоникской и Кавказской линиях. Считался одним из лучших лайнеров пароходной компании России РОПиТ – Русского общества пароходства и торговли, основанного в августе 1856 года. По размерам, комфортабельности, роскоши отделки и скорости среди черноморских судов с ним не мог конкурировать никакой другой пароход. Помимо команды, на борту могли разместиться 103 пассажира 1-го и 2-го класса.

Среди них были родители Альберта Саламонского, блистательные артисты, оставившие след в истории мирового цирка, – Джулия Карре и Вильгельм Саламонский…

Глава пятнадцатая

Не прошло и десяти дней, как чёрным вороном к Альберту Саламонскому в Одессу прилетела срочная депеша, где коротко, по казённому, сообщалось, что его родители скончались в Венгрии. Холера…

Это была четвёртая по счёту пандемия, известная миру. Продолжалась эта напасть с 1863 по 1875 год.

Предположительно, всё началось в дельте священного Ганга, в регионе Бенгалия. Далее она посопровождала мусульманских паломников, которые шли в Мекку. В короткий срок унесла 30000 жизней из 90 000 совершающих хадж.

Холера распространилась по всему Ближнему Востоку, была завезена в Российскую империю, Европу, Африку и Северную Америку.

Этому немало способствовали железные дороги с морскими судами и кораблями, особенно после открытия «Суэцкого канала». Он-то и обеспечил провоз инфекции из Индии в Европу. Всё что ходило по морям и отплывало тогда из египетской Александрии, доставляло её «с ветерком» в порты Италии и Франции. А далее, как говорится, со всеми остановками.

Все порты Черноморского побережья оказались в зоне риска. Правительства прибрежных стран спешно принимали чрезвычайные меры, но в этой ситуации каждый становился сам хозяином своей судьбы…

Альберт Саламонский не без труда выехал из благоухающей солнечной Одессы в Будапешт поездом. Понимал, что на перекладных придётся с боем прорываться через санитарные кордоны на границах, просить, умолять, давать взятки, чтобы добраться до места, дабы похоронить дорогих ему людей, с которыми он как-то наскоро попрощался, рассчитывая на скорую встречу. Сердце не предсказало беды…

Из Венгрии уезжал обескураженным, опустошённым. Осиротевшим.

На прохладные берега Балтии Альберт Саламонский приехал почерневшим от горя, с опущенными плечами и потухшим взором. Красивые морщинки солнечной улыбки молодого парня превратились в заметные борозды печали…

Карл Гинне, полный сочувствия, обнял Альберта, долго не выпускал из объятий.

– Мой мальчик! Тебе придётся научиться жить без родителей. Все проходят через это. Теперь ты – Саламонский-старший. У тебя сёстры. Им сейчас нужна твоя поддержка! И Якобу надо как-то сообщить, брат всё же. – Гинне отодвинул от себя своего любимца. Долго смотрел в глаза. Продолжил:

– Чтобы иметь душевные силы, не чувствовать себя сиротой, продолжить жить и работать – держи свой разум открытым! Думаю, самое время тебе обзавестись семьёй. Лина!.. – Карл Гинне ткнул указательным пальцем в грудь Альберта, словно поставил жирную точку в одной из закончившихся глав книги судьбы под названием «Саламонский». И добавил:

– Поверь, это ещё далеко не всё! Представление продолжается…

Лину поразила перемена в нём. Вернулся совсем другой человек. Эта первая в жизни личная трагедия так потрясла Альберта, что он преобразился как внешне, так и внутренне. Ветер неожиданных перемен унёс привычную ветреность. С лица сдуло маску вечного повесы-ловеласа. Он стал менее разговорчивым. Резко прекратил по поводу и без острословить и каламбурить, ловить подолы юбок и платьев. Саламонский в свои двадцать восемь лет неожиданно стал по-настоящему взрослым.

Но Лина заметила в глубине серо-синих глаз Альберта тщательно скрываемую беззащитность, какую-то наивную детскость с проблесками ярко выраженной мужественности. По её мнению, это был ещё только формирующийся мужчина с потрясающими задатками, из которого ещё совсем не понятно, что вырастет…

Сказать, что Лина Шварц всё это время не обращала на Альберта Саламонского никакого внимания – значит сказать неправду. Она прекрасно видела, что перед ней необыкновенно одарённый артист, редкой красоты и обаяния молодой человек. Но её отталкивала и настораживала его неугомонность, постоянный флирт направо-налево, демонстративно подчёркнутая бесконечная погоня за любовными приключениями. Казалось, не было ни одной крепости, которая бы не сдалась без боя только при одном его виде. Если и были такие, то недолгая осада заставляла их вскоре выбросить белый флаг. Но бастион Лины Шварц продолжал мужественно держаться. Джакомо Джироламо Казанова в лице Альберта Саламонского не был пределом её мечтаний. Если она чего и хотела, то уютного семейного гнёздышка со всеми его прелестями. Или, как подразнивал её Альберт, ежедневно призывая к сдаче: «Тихий мутный омут, где дохнут от обилия тины и тоски…»

Саламонский привык к лёгким победам. Но тут нашла коса на камень. Он был крепко озадачен. И всё потому, что Лина Шварц его просчитала. Она догадалась, что вся показная бравада и бесконечные любовные похождения были необходимы Альберту всего лишь для самоутверждения, для победы над тщательно скрываемой неуверенностью, которую он нещадно давил своими триумфами на манеже и в женских альковах. Это помогало, как ему казалось, выработать стойкий характер, решительность и мужскую мощь. В чём он, безусловно, преуспевал.

Сейчас, слушая утешительные речи Гинне, Альберт вдруг вспомнил, как однажды они стояли в центральном проходе цирка и смотрели выступление Лины Шварц. Тогда Карл Гинне шепнул ему на ухо:

– Запомните, мой молодой друг! Когда приспичит создать семью, жениться нужно на таких, как Лина! Не стоит выбирать красивых – это проходит. Не нужно выбирать умных – это наскучит. Выбирай добрых. Это навсегда…

Глава шестнадцатая

Саламонский воспользовался советом старшего товарища создать семью.

Альберту после смерти родителей нужна была точка опоры. Поэтому решился на брак скоропалительно и, с его точки зрения, безрассудно. Понимал: чем дольше он на эту тему размышляет, тем больше шансов остаться холостяком. А тут два цирковых рода объединятся. И это будет сила немалая, что в цирковом мире весьма существенно и полезно.

На удивление, Шварц согласилась легко, тоже особо не рассуждая. Скорее всего, она для себя всё давно решила, дело оставалось за будущим мужем…

Свадьба была пышной, но какой-то обыкновенной, пресной. Не так себе всё это представлял почти что двадцатидевятилетний Альберт Саламонский. Не так! В этот день он впервые в жизни напился до потери сознания. Или сделал вид, что напился. Точно не помнил…

Да, Лина была доброй, образцовой женщиной, созданной исключительно для семьи. Также была весьма неглупа. Давая в дальнейшем Саламонскому советы, часто повергала того в немалое удивление – откуда, как?..

Шварц не была дурнушкой. С точки зрения Гинне – даже красавица. Молодость сама по себе самодостаточна.

Однажды, когда Саламонский залюбовался на очередную прелестницу рода Давидова, он предостерёг: «Еврейки в юности красивые как черти, а в старости похожи на чертей! Не обольщайся. А твою ничем не испортишь…»

У Саламонского с первых дней супружеской жизни не было удовлетворения в ином. Лина Шварц фригидной не была, но чего-то в ней не хватало для того, чтобы молодому, полному сил Альберту чувствовать себя как мужчине на седьмом небе. Да бог с ним, с седьмым. Его устроило бы и шестое с пятым. Но никак не ниже. Увы, небеса «обетованные» и желаемые он находил лишь среди продажных девок в борделях, когда семейная жизнь окончательно начинала превращаться в рутинную скуку и сплошные «постные дни».

Саламонский, конечно, понимал, что продажные девицы умело и показательно темпераментно отрабатывали деньги. Какие они там были на самом деле, его не интересовало. Не только женщины любят ушами, мужчинам тоже нужна «обратная связь» с «подзвучкой». А тут, как на кладбище – ни вздоха тебе, ни аха…

За эти три года супружеской жизни Лина так и не смогла родить ему наследника. Многочисленные травмы, вечные цирковые сквозняки на репетициях и представлениях, безмерные нагрузки, начавшиеся ещё в далёком детстве, видимо, сделали своё дело. Лина оказалась бесплодной. Так они считали. Она тихо страдала… «А может, бодливой корове бог рогов не дал и бесплоден он?» – Саламонский гнал от себя эту мысль. Проще было винить во всём Лину. Эта ситуация давала ему преимущество и моральное право на вольную жизнь без особых супружеских обязательств…

Швеция! Ему нравился этот край! Сплошь озёра, морские фьорды, леса, поля. Своим климатом и просторами очень напоминало Россию. Опять же, недалеко родственники – семейство Каррэ, где младшая сестрёнка Амалия замужем за отличным парнем Оскаром Каррэ.

Именно здесь, в Швеции, случилось то, что заложило основу молодой семьи Саламонских как таковой.

В труппе Альберта Саламонского, которую он привёз сюда на гастроли, работал блистательный и невероятно куражный сальтоморталист на лошади швед Ларс Хансон, которого Саламонский считал своим другом и едва ли не единственным, кто равен ему по мастерству.

В развитии жанра конной акробатики громадную роль сыграло изобретение американским наездником Джеймсом Мортоном нового седла – панно. Сшитое из кожи, войлока и конского волоса, панно сверху имело ровную и удобную для работы наездников широкую площадку. Благодаря большой толщине нового седла гасились резкие точки и колебания, возникавшие во время бега лошади. Наездники получили отличную возможность для исполнения ещё более сложных акробатических прыжков.

Хансон был, как никто, близок к исполнению двойного сальто на лошади. Ещё чуть порепетировав, он бы его точно исполнил. Саламонский в этом даже не сомневался.

Месяц назад в семействе Хансонов случилась трагедия. При родах умерла горячо любимая жена Ларса. Ребёнок выжил. Девочка. Назвали Марией.

Ларс Хансон рвал на манеже жилы, чтобы забыться в работе, притупить боль. Отчаяние его, видимо, достигло наивысшего предела…

В тот день Ларс увидел, что его выступление смотрит Альберт. И то ли его накрыло отчаяние от недавно постигшей беды, то ли ещё что-то – он неожиданно решил сделать двойное сальто.

Ларс Хансон воткнулся головой в жёсткую тырсу манежа. Сломал шею. Смерть была мгновенной…

Лишь через полгода, в 1872 году, английскому наезднику Роберту Стиккей удастся впервые исполнить на галопирующей лошади двойное сальто-мортале, что в переводе означает «смертельный прыжок».

А в тот злополучный вечер представление продолжили, будто ничего и не случилось. А что особенного произошло в жизни Цирка и какого-то там ещё одного артиста? Ровным счётом ни-че-го. Особенного…

Остался сиротой ещё один ребёнок – Фредди. Ему чуть больше шести. Уже работает свой номер с поньками. В этом Хансонам помог Саламонский, как друг семьи. Теперь отец Марии и Фредди лежал в холодном подвале местного госпиталя. Мать – в сырой земле. Малыши остались одни. Из привычного – лишь опилочный круг в тринадцать метров…

Фредди нужно было как-то объяснить неожиданное отсутствие отца. Ему сказали, что он улетел на небо. Маленький Фредди отреагировал на событие как истинный цирковой ребёнок:

– Папа сделал новый номер?

На что Саламонский, прижав мальчика к груди, ответил своё традиционное:

– Ну как-то так…

Глава семнадцатая

Малышка беззаботно лежала в люльке, пускала пузыри и что-то весело гукала. Малютка пока не имела словесной связи с окружающим пространством, но в ней уже вовсю бурлила жизнь, которая изливалась через пронзительно синие глаза.

Саламонский, который не имел собственных детей, с любопытством рассматривал это крохотное существо. Удивлялся – всего месяц, а уже Человек!

Он протянул к ней указательный палец, легонько ткнул в тельце. Существо издало какие-то радостные звуки, схватилось за палец, осознанно взглянуло в лицо усатому дядьке и улыбнулось во всю ширь пока ещё беззубого рта. От этой улыбки словно солнце осветило комнату. Именно в это мгновение Саламонский бесповоротно решил, что удочерит кроху. Тут же высказал своё решение Лине, которая всё никак не могла забеременеть. Шварц покорно кивнула.