Саламонский

Саламонский-младший с юности обожал азартные игры. А если с кем-то спорил, то только на деньги, хотя в них не нуждался и обязательно выигрывал.

Судьба его долгие годы будет крутиться монте-карлоской рулеткой, где ежедневно придётся ставить на кон всё, что есть. Чаще всего – жизнь…

Аманда Ренц кокетливо смотрела на Альберта.

– Я никогда не была во Франции. Никогда не купалась в тёплом море.

– Так в чём же дело, поехали.

– Когда?

– Сейчас.

– Ты сошёл с ума?

– Да.

– Тогда поехали…

Они понимали – скандала не избежать. И какого! Вселенского! Зная Эрнста Ренца, быть бы живу! Под ложечкой подсасывало, по телу пробегал озноб – и именно это ещё больше заводило. Они нервно посмеивались, но не отступали, поддерживая друг друга.

Аманда с Альбертом бросили всё и сумасбродно рванули поездом в Ниццу навстречу приключениям, новым ощущениям и чему-то ещё, что заставляет учащённо биться молодое сердце, тело – покрываться мурашками, а душу – вопить от навалившегося куража и абсолютного безрассудства.

Публика шла на Саламонского-младшего – на эту цирковую звезду европейского небосклона, о которой в последнее время в Берлине стали судачить едва ли не на каждом углу. В вечер побега, не увидев его в цирке в означенный час, пришлось объявить публике, что господин Альберт Саламонский неожиданно захворал. Что-то врали с манежа о самочувствии премьера, о какой-то там его травме, полученной на репетиции перед представлением, о скоропостижной госпитализации. Короче – шум, скандал, сдача билетов, требование неустойки, грустные физиономии родителей неугомонного Альберта.

– Весь в тебя, польско-прусский жеребец колена Давидова! Один в один! – Мать Саламонского-младшего, школьная наездница Джулия из известного циркового рода Карре, недобро сверкнула глазами в сторону мужа.

– Нет такой породы – польско-прусский жеребец. К тому же обрезанного.

– Есть! Вильгельм Саламонский называется! Яблочко от яблони…

– Это ты про змею-искусительницу и её плод с древа познания?

– Про червоточину в том самом яблочке!

– Откуда же тогда у нас с тобой четверо детей, если речь идёт о какой-то там червоточине?..

Глава четвёртая

Они откинулись на спины, порывисто дыша. Аманда улыбалась с закрытыми глазами, прислушиваясь к своему телу и к тому, что с ней только что произошло. Впервые. Переход из юности в молодость случился легко и естественно, как рассвет переходит в день…

– Любишь?

– Не-а!

– Тогда зачем?

– Интересно!

– Тебя теперь отец убьёт. Он на всех углах звонил, что отдаст тебя только за датского принца.

– А я отдалась самому королю. Королю манежа. Тоже неплохо.

– Теперь жди вражды Монтекки и Капулетти.

– Это кто? Что работают? Итальянские акробаты?

Саламонский повернул голову, многозначительно взглянул на юную цирковую прелестницу, чуть помедлил с ответом.

– Ну что-то вроде того. Неважно. Они уже давно не работают…

Луна спряталась за наплывшее облако. Ночь снова накинула бархатное покрывало на морской берег. Накатывающиеся волны погромыхивали прибрежной галькой. Море словно обещало берегу что-то в эту ночь, тихо шептало: «Щщ-щасс! Щщ-щасс!..»

Они нашли этот береговой выступ вдалеке от тех мест, которые посещают отдыхающие. Там и днём-то не было ни души, чего уж говорить о ночи. Надо сначала спуститься по валунам вниз и далее по крупной гальке к самой воде, где галыши уже помельче и круглее, обтёсанные водой. Лежать на них было малоприятно, но с подстеленной одеждой терпимо.

Вода была тёплой. Море – глянцевым и невесомым, словно плаваешь в чёрном масле. Если бы не луна, которая периодически появлялась на небосклоне, ощущения вообще не с чем было бы сравнить. Будто висишь в невесомости, где нет ни верха, ни низа.

Альберт целовал только что обласканную морем, чуть солоноватую грудь Аманды, которая постепенно покрывалась мурашками. Она прижимала к себе его красивую голову, гладила волосы и прерывисто дышала, млея от неведомых доселе ощущений.

В темноте сзади раздались осторожные шаги, ищущие путь к воде, тихие голоса, мужской и женский. Захрустела потревоженная галька. Шаги замерли. Пришедшие пытались осмотреться в темноте. Идти на шум волн просто так они не решались – берег был диким.

Луна выглянула из-за тучи, осветив космическим фонариком панораму берега. Пришедшие увидели обнажённую парочку, возлежащую близ линии прибоя. Женский голос ахнул от такого неслыханного бесстыдства. Торопливо удаляющиеся шаги захрустели галькой.

Аманда с Альбертом вызывающе засмеялись, распираемые собственной дерзостью, которая свойственна только молодости.

– Куда же вы? Эй! Спешите к нам, в царствие греха! Присоединяйтесь! – выкрикнул Альберт.

– Ох уж эти бесцеремонные вездесущие немцы! – услышали они на французском.

– Интересно, а сами-то они для чего сюда пришли в этот час?

– Может, просто подышать. – Аманда состроила глазки, многозначительность которых не вызывала сомнений. Это было хорошо видно в свете луны, взирающей на них с небес во все глаза. Видимо, и она была немало удивлена.

– Подышать, говоришь? Так же, как ты несколько минут назад?..

Альберт с новой энергией навалился на Аманду в порыве страстного поцелуя. Морская галька снова захрустела…

Семьи встретились во дворе берлинского цирка.

Вильгельм Саламонский исподлобья хмуро улыбался, мать Альберта стояла, обречённо опустив руки.

Свирепый Ренц, обладатель лучшего цирка в Европе, стирая эмаль, скрипел зубами и сжимал увесистые кулаки, готовый броситься на Саламонского-младшего и свою дочь.

Жена Ренца, видя ухмылку дочери, материнским сердцем всё поняла. Обречённо произнесла:

– Цветок сорван…

Это стало сигналом. Подлетевший к дочери Ренц замахнулся, чтобы ударить наотмашь. Альберт перехватил руку, сжал что было силы. Далеко не хилый и ещё не старый Ренц скривился от боли и неожиданной силы руки молодого наездника, побагровел, пытаясь высвободиться. Пару раз безуспешно дёрнулся.

– Не надо, папаша! Не надо. – Альберт после небольшой паузы словно ненужную вещь откинул руку хозяина цирка от себя. Вильгельм Саламонский, довольный поступком сына, расплылся в улыбке. Внутренне он уже давно был готов к тому, что ожидал услышать сейчас. Не вчера это началось. Когда-то он, Вильгельм Саламонский, был учеником знаменитого немецкого артиста Рудольфа Бриллофа, верного друга и соратника Эрнста Ренца. Их всех вместе связывала многолетняя дружба, которая в последнее время стала давать трещину. Чем больше сближался Ренц с братьями Буш и не менее талантливым Альбертом Шуманом, тем больше нарастала напряжённость и неприязнь к Саламонским и их родственникам – братьям Карре, с которыми Ренц когда-то начинал. Карре успели обзавестись своим цирком. Ни шатко ни валко вели своё дело. Оттуда он, Эрнст Ренц, на свою беду и пригласил Саламонских в свой цирк. За короткий срок сделал из младшего звезду мирового уровня. И вот благодарность!

Саламонские в последнее время стали откровенно демонстрировать свою независимость. Этого Ренц не терпел. К тому же всё чаще стал слышать, что и они собираются начать собственное дело. Понял – своими руками взрастил конкурентов. Час настал…

С перекошенным от ярости лицом властелин лучших цирков Германии заорал, брызгая слюной:

– Папаша? Даже не думай! Во-он! Убирайтесь! Сегодня же! Чтобы духу вашего не было в моём цирке! И запомните, Саламонские, не попадайтесь больше на моём пути! Уничтожу!

После этого инцидента Ренц ужесточил свои правила до предела.

В его памяти саднящей занозой ещё был жив эпизод, когда несколько лет назад в Копенгагене, французский воздушный гимнаст Луи Годфруа играючи похитил его племянницу – знаменитую наездницу Кетхен Ренц. С её согласия, разумеется. От гнева всесильного Ренца они нашли своё убежище в России. И вот опять! Теперь его дочь и молодой соблазнитель Саламонский! Неслыханно! Дожил!..

Гонения на прелюбодеев в этом цирке начались давно, ещё когда тридцатилетний родственник, полный тёзка Эрнста Ренца, покончил с собой из-за измены жены. Именно тогда Ренц ввёл свои строжайшие правила. Пройдёт время, и судьба вновь посмеётся над великим Ренцем. Наездница Тереза Старк смело обрушит его незыблемые устои. Она соблазнит его племянника Роберта, став Терезой Ренц…

Глава пятая

Саламонские ломали головы, как теперь жить и работать. Временное убежище для лошадей, реквизита и семейного скарба они нашли быстро – сняли помещение. Но что делать дальше? Без работы они остаться не боялись. В конце концов, можно было какое-то время перебиться в цирке своих родственников Карре. Там продолжали работать две родные сестры Альберта – Амалия и Адельхельд. Брат Якоб – тот давно был самостоятельным. Этакое перекати-поле, настоящий романтик-бродяга. Не сиделось ему на одном месте. Мотался по всему свету по циркам, куда приглашали. Такой наездник везде нарасхват. Чем он и пользовался. Теперь вот, поговаривают, где-то в Америке.

Вильгельм, Джулия и Альберт Саламонские перебирали варианты, пытались найти выгодный контракт и цирк, соответствующий их статусу. Свой цирк Саламонские открыть пока не могли. Финансы были, но их не хватало, чтобы выдержать конкуренцию. Время не пришло. Спокойное и благополучное существование здесь, в Германии, им не светит – всемогущий Ренц слов на ветер не бросает. Вступать с ним в открытую борьбу сейчас – значит заведомо вчистую проиграть и многое потерять. Силы пока не равны. Единственная мысль – уехать подальше, куда не дотянутся мощные руки монополиста. Но сколько той Европы! И тут – удача!..

Цирковая почта, как всегда, работала быстрее почтовых голубей и даже электромагнитного телеграфа русского учёного Павла Шиллинга. Тем более куда уж «телеграфу оптическому» Клода Шаппа до телеграфа циркового. В самое короткое время все директора цирков прознали о распре Ренца с Саламонскими. Кто-то из них на время затаился, сделал вид, что не в курсе, боясь навлечь на свою голову гнев коллеги-«тяжеловеса», а кто-то, наоборот, потёр руки и поспешил воспользоваться ситуацией, позвать к себе опальных артистов.

Приглашение пришло откуда не ждали – из России! От тестя Гаэтано Чинизелли – Карла Гинне. Тут же вспомнился побег Кет-хен Ренц и Луи Годфруа. Снова эта малопонятная далёкая Россия протягивает руку помощи очередным гонимым.

Всё! Решено! Они едут в Москву. К Гинне…

Глава шестая

По пути надумали посетить родственников в Польше. Пока лошади поездом, как старые клячи, доковыляют до Москвы, пока их разгрузят и разместят, времени будет предостаточно на радостные встречи и застолья, которые вскоре наскучат, станет нарастать жгучее желание побыстрее расстаться и окунуться в привычную цирковую круговерть. После перерыва опять начнутся непременные усиленные репетиции для вхождения в форму людей и животных. Снова придётся рвать жилы. В который раз тело будет разваливаться от усталости, как непобедимая крепость после жестокого штурма.

В Швецию, Голландию, Данию Альберт Саламонский всегда ехал с радостью. Часто бывал там, теперь уже у многочисленных Карре, которые облюбовали этот «куст». Это были свои люди, рождённые в цирке и цирком.

Но когда речь заходила о Польше, настроение Альберта портилось. Это была родина отца, который появился на свет в провинциальном Влоцлавеке. Здесь среди родственников цирковых не было. Тут Альберта окружали сплошные «паны». Шумливые, высокомерные, временами надутые, с какими-то нечестными блудливыми лицами и глазами. Хотелось от всего этого спрятаться подальше или дать в морды всем сразу. Но приезжать сюда приходилось довольно часто. И на гастроли тоже. В эти моменты он включал «терпелку», с годами выработанную у всех цирковых.

Саламонский-младший не любил этот «шипящий» язык. Говорил на нём без охоты и с трудом. То, чем его отец Вильгельм восхищался и гордился, сын, тщательно скрывая, презирал. С его точки зрения, Польша была глубинкой, малоразвитой и далёкой от проторённых дорог европейской цивилизации. Не впечатляли его и рассказы отца о Великой Речи Посполитой, её славных днях в единстве Королевства Польского и Великого княжества Литовского. Теперь Польша находилась в составе Российской империи.

Саламонский по приезде на родину отца постоянно слышал крамольные «речи посполитные», хотя уж кому-кому, но только не полякам было открывать недовольные рты. Так, при правлении Александра II и Александра III поляки стали чаще назначаться на руководящие должности. В некоторых уездах их число достигало восьмидесяти процентов. Польская губерния имела множество привилегий в сравнении с другими регионами Российской империи. Скажем, на образование русское правительство тратило там в пять раз больше, чем в Центральной России. Благодаря такой политике, с 1861 по 1897 год количество грамотных в Польше увеличилось в 4 раза, тогда как в России – вдвое меньше.

«Вечно всем и всеми недовольные поляки! – давался диву Саламонский, имея общую кровь с этим народом. – От их постоянного высокомерного нытья устаёшь больше, чем от репетиций с несколькими десятками лошадей!»

Саламонский-младший вырос среди немцев, чувствовал себя немцем, был австрийским подданным и всячески это подчёркивал. Свои отцовские корни он рубил внутри себя беспощадно. Понимал: быть польским евреем в мировом сообществе не самое лучшее приданое от родителей. Тому имел уже немало печальных подтверждений в своей судьбе. Выходила какая-то двойная кара небесная. Поэтому в щекотливых и принципиальных ситуациях он предпочитал выставлять родословную матери – Джулии Карре.

Линия цирковых Карре началась от гимнаста и наездника Жозефа Карре, который женился на Марии Доротее Кестнер. В церковной книге 1817 года зарегистрировано рождение их сына Вильгельма Карла Теодора Карре, который однажды станет другом Вильгельма Саламонского. Тот, в свою очередь, женится на сестре Вильгельма Карре Джулии, которая и станет матерью Альберта Саламонского…

В последнее время Альберт много думал о России? О том месте в мире, которое она занимала. Он с детства слышал разговоры среди цирковых и своих родственников об этой загадочной и таинственной стране. Ему, ребёнку, казалось, что там кончается привычный мир. Там люди ходят кверху ногами, а медведи бродят по улицам целыми стаями. Если у других подобные рассказы вызывали оторопь, то Саламонского-младшего, наоборот, неудержимо тянуло в эту неведомую даль. Придуманную его детской фантазией сказочную страну он заранее воспринимал восторженно и радостно. Она ему казалась продолжением цирка. Где ещё найдётся столько медведей и людей, ходящих книзу головой!..

Постепенно приходило понимание: своё цирковое дело надо переносить именно в Россию, где невероятные просторы, непаханое поле для деятельности при отсутствии мощных конкурентов, тогда как в Европе от них уже стало не продохнуть…

Глава седьмая

Гинне встретил Саламонских в Москве тепло и радостно. Причин тому было две. Во-первых, он заполучил выдающихся артистов, звёзд мирового уровня, на которых можно делать рекламу, – и они её многократно оправдают. Во-вторых, он им будет платить, безусловно, большие деньги, но не такие, какие они просили. Ситуация складывалась не в их пользу. Гинне этим воспользовался. Саламонским пришлось умерить аппетиты. Впрочем, никто в накладе не остался. Сегодня так, завтра эдак – бизнес…

Баварец Карл Гинне (он же Магнус) был человеком незаурядным и ярким, как, собственно, многие его коллеги – предприниматели высшего циркового дивизиона. Происходил он из немецкой цирковой семьи, которая имела родственные связи с известными цирковыми фамилиями – Гверра, Шрайбер и Прайс.

В 1819 году у одного из основателей немецкого цирка, Иоганна Гинне, родился сын Карл. Не успел мальчик подрасти, как отец отправил его учиться в Будапешт к наезднику Бриллофу, наставнику Ренца и Готхольда Шумана. Впоследствии Карл Магнус Гинне совершенствовал своё мастерство под руководством Боше в Цирке Дежана, а затем в труппе знаменитого Эндрю Дюкроу, который был женат на его сестре Аделаиде. После смерти Дюкроу Карл Гинне некоторое время выступал в передвижном цирке Сулье, а затем открыл собственное заведение, в название которого включил имя своего знаменитого шурина: «Цирк Гинне – Дюкроу». В 1852 году он, несмотря на соседство Ренца, добивается большого успеха в Берлине и решает оставить на фасаде своего цирка только собственное имя.

Гинне и его жена Фредерика были превосходными школьными наездниками, а сёстры Карла, Паулина и Вильгельмина (будущая жена Гаэтано Чинизелли), прославились как наездницы на панно. Представления Цирка Гинне отличались особым блеском – давала себя знать школа Дежана, Сулье и Дюкроу.

Великолепный наездник и такой же дрессировщик, строитель цирков и собственного благополучия, постоянно излучал радость и позитив.

С внимательными лисьими глазками-буравчиками, очаровательной улыбкой и обходительными манерами, он был неотразим как на манеже, так и за кулисами. Его объятия круглосуточно для всех были распахнуты, как у удава.

Если при заключении контракта цирковые работодатели традиционно указывали артистам на их недостатки и тем самым сбивали цену, то наблюдательный и предприимчивый Гинне учёл ошибки своих коллег и теперь действовал с точностью до наоборот. Он всячески воспевал достоинства будущего работника, вознося их до небес, даже если таковых вообще не существовало в природе. У артиста кружилась голова, он млел, терял осторожность. И вот тут, в чаду фимиама и прочих сладких благовоний, Гинне с горечью в голосе сообщал, что в связи с затруднительным материальным положением, к величайшему его сожалению, в данный момент он не может по достоинству материально оценить высочайший уровень глубокоуважаемого артиста, но в следующий раз…

Когда наступал «следующий раз», Карл-Великий, или Карл-Многообещающий, как его называли артисты из-за количества обещаний, обязательно выполнял данное слово – с памятью у него было всё в порядке. Он прибавлял к новому контракту нечто символическое, с пояснением, что сейчас дела идут не лучшим образом. За этим новое клятвенное заверение – в следующий раз всенепременно! Далее, обязательная программа с горячими объятиями и, в некоторых случаях, даже поцелуями из репертуара Гефсиманского сада. Артисты пожимали плечами, улыбались, восхищались – ну ловко же, чёрт возьми! И даже не обидно! Мастер!..

В Россию Карл Гинне приехал в 1860-х годах, после того, как потерпел неудачу в цирковом антрепренёрстве в Европе. Попросту разорился. Приехал не на пустое место…

Здесь самое время рассказать предысторию развития цирка в России.

Глава восьмая

Цирк как таковой появился в Петербурге ещё в петровские времена. В исторических документах сообщалось:

«В 172-4 году почтовые смотрители особым указом были извещены о том, что на берега Невы едет „иноземец с компанией”, а при нем „танцующая лошадь”. Предписывалось никаких препятствий оным не чинить, а лошадь снабжать кормом».

Тогда в Петербург приезжали «балансеры», «еквилибристы», «великаны», обладатели говорящих собак и прочие артисты из Франции и Голландии. Свои представления они обычно давали в домах столичных богачей: Нарышкина, Демидова, Глазунова, Козулина.

В 1738 году «голландские ташеншпилеры» (дословно – фокусники, но так тогда называли вообще всех цирковых артистов) выступали во дворце перед самой императрицей Всероссийской Анной Иоанновной, обожающей необычные развлечения и экзотику.

И вот тут есть описание исторического события, которое зафиксировано на бумаге. Событие забавное и прелюбопытное.

В том месте, где сейчас располагается Манежная площадь Санкт-Петербурга, построили огромный деревянный амбар для содержания удивительного зверя – слона, доставленного в столицу Империи из Персии в подарок Всероссийской Императрице. И вот, что конкретно оставила История в описании знакомства Анны Иоанновны со слоном зимой 1737 года:

«…Потом приведен был Индейцами и Персианами пред Летний дом от Надыр Шаха… в дар присланный Ост-Индский Слон в полном своем наряде. Ее Императорское Величество изволила оного видеть и разных проб его проворства и силы более часа смотреть».

Эта история имела продолжение. Слону недолго предстояло оставаться в одиночестве.

После воцарения Елизаветы Петровны в 1741 году Надир-Шах присылает в Петербург аж 14 слонов, для которых на Фонтанке у Симеоновского моста (ныне мост Белинского близ цирка Чинизелли) строится три больших светлых амбара с обязательным отоплением, на что из казны была отпущена сумма в 5000 рублей серебром (по тем временам сумасшедшие деньги).

Как обычно и водится, содержание крупных животных не обходилось без инцидентов. 16 октября 1741 года слоны, «осердясь о самках», учинили буйство, сорвались с привязей, разломали двери амбаров и удрали. Два из них вскоре были пойманы, а третий «пошел через сад, изломал деревянную изгородь, прошел на Васильевский остров и там изломал Сенат и Чухонскую деревню». Для слона это было наверняка серьёзным приключением – перебраться с южного берега Невы на Васильевский остров по наплавному мосту, атаковать здание Двенадцати коллегий (там находился тогда Сенат) и дойти до правого берега реки Смоленки, где и находилась Чухонская деревня. Событие для столицы империи прямо-таки необычайное. В любом случае буйного беглеца выловили, успокоили и водворили обратно на Слоновий двор. Слоновщик Ага-Садык настоятельно просил выдать ему для привязи слонов толстые железные цепи и кольца. Просьбу его ещё не успели удовлетворить, как на следующее же утро четыре слона снова сорвались с привязи, ушли, «сломавши ворота, и много беды наделавши в городе». Вслед за тем Слоновый двор едва не сгорел со всеми слонами от небрежности истопников. Наконец Елизавета Петровна распорядилась перенести Слоновый двор от греха подальше за черту города.

Для цирковых представлений в разных районах города стали строить деревянные временные арены. Но скоро «разные штуки верховой езды, скачки, танцы по веревкам» зритель смог увидеть уже в специально устроенном помещении. В 1822 году на Крестовском острове некий Иосиф Габит соорудил «здание для Гимнастических Упражнений», первое не только в Петербурге, но и вообще в России деревянное сооружение для цирковых представлений.

Успех ранее гастролировавших цирков затмил прибывший в Петербург в 1845 году Алессандро Гверра. Его труппа состояла из 40 артистов, в конюшне стояло 50 лошадей.

В Петербурге, на месте Театра оперы и балета имени Кирова, Гверра выстроил деревянный цирк, который открылся в 1845 году. Он первым предоставил доступ зрителям в конюшни.

В его труппе было много красивых наездниц. Ради них в цирк повалила толпа, и Гверра наживал огромные деньги.

В то время популярность цирковых наездниц в Европе была неимоверна. Знаменитые поэты посвящали им стихи, художники писали их портреты, композиторы сочиняли в их честь музыкальные произведения. Оноре де Бальзак, большой почитатель их искусства, писал: «Для меня наездница, владеющая всей полнотой своих средств выражения, возвышается над всеми знаменитостями в области пения, танца и драматического искусства, будь то Сенти Дамаро, Дежазе, Тальони или Дорваль».

Внимание к наездницам подогревалось широким интересом общества к интимной стороне их жизни. По словам историков, главным жизненным стимулом у цирковых граций было стремление выгодно выйти замуж за знатного аристократа или богатого человека. Старания многих из них в этом увенчались успехом. Наездница Клотильда Луассе, например, вышла замуж за принца Генриха XX, ученица Алессандро Гверры Элен Кремзов стала женой австрийского барона де Бреннера, а очаровательная звезда цирка Вольшлегера Вирджиния Бленнов остановила свой выбор на толстом и богатом бароне фон Манне…

Глава девятая

Карл Гинне не случайно обратил свой взор на Россию. Здесь стремительно начал развиваться цирк. Европейские предприниматели журавлиным клином потянулись на невские берега.

На следующий год в Петербург приехал цирк Жака Лежара. Рядом с Александринским театром он выстроил здание, которое открылось в октябре 1846 года. Новый цирк начал перетягивать у Гверры публику, хотя его труппа была хуже гверровской (в ней блистала только его жена и её сестра Полина Кюзан). Помещение тоже было неудобным – очень тесным. Но тут была особая изысканная обстановка – ковры, запах духов.

Если в цирк Гверры напоминал спортивный манеж, то цирк Лежара всё более приобретал салонные черты. К тому же Лежару удалось переманить от Гверры талантливого клоуна Луи Виоля. Но особенно много для успеха цирка сделал зять директора, Поль Кюзан.

Цирк Лежара всё более театрализировался. Конкуренция между цирками Гверра и Лежара шла ожесточённая.

Граф Орлов подарил Гверре 200000 рублей, чтобы тот смог выписать из Парижа новых артистов и в их числе знаменитую Каролину Лойо, что и было сделано. Ажиотаж вокруг цирков кончился тем, что дирекция Императорских театров при поддержке царя решила сама вести цирковое дело. Весной 1847 года оба здания были куплены. Цирк Гверры был снесён. Основное ядро труппы уехало в Москву. Коллектив Лежара остался играть в своём здании, ставшем теперь казённым. Новое предприятие стало именоваться «Цирк императорской театральной дирекции». Главным режиссёром был назначен Поль Кюзан.