Саламонский

Злые петербургские языки говорили, что такому обороту дела способствовала красивая и ловкая госпожа Лежар, у которой был роман с великим князем Константином Николаевичем. Те же языки оказались страшнее пистолетов, когда отреагировали на очередную постановку Кюзана – пантомиму «Блокада Ахты». Именно она и стала причиной заката его блестящей карьеры в России. А может, и ещё что-то, что имеется в нашей действительности со времён Авеля и Каина…

Несмотря на тщательную подготовку, представление не имело успеха. Кюзана обвинили в том, что он плохо знает историю России. В скором времени обидевшийся Поль покидает Россию и возвращается к себе на родину.

И вот тут на арену выходит наш герой. Па-ба-мм!..

В 1866 году подданный баварского короля Карл Магнус Гинне просит у городских властей дозволения на строительство деревянного здания для представлений. На Манежной площади Санкт-Петербурга появляется изящное здание цирка, выстроенное по проекту архитектора Межуева. Здесь газовое освещение, 24 люстры, 400 рожков.

Программа труппы Гинне вначале не пользовалась особой популярностью. Публика ещё помнила представления Гверры и Лежара. Чтобы исправить положение, Карл Гинне пригласил на помощь мужа своей родной сестры Вильгельмины, известного наездника и дрессировщика Гаэтано Чинизелли.

О! Это был мастер необыкновенного таланта! «Утонченный, изящный наездник, прекрасно чувствующий лошадь и умеющий подчинить ее своей воле, – писал о нём барон де Во. – Дрессировка и верховая езда полностью поглощали его мысли. Достойный ученик великого мэтра Боше, Чинизелли поднялся на недосягаемую высоту…»

Гаэтано, впервые побывавший в России в 1846 году, вернулся в Петербург спустя 23 года. За это время Чинизелли добился известности в европейских цирках. В частности, получил звание почётного шталмейстера Его Императорского Величества короля Италии Виктора-Эммануэля II.

В 1869 году Чинизелли прибыл в Россию с женой и четырьмя взрослыми детьми. На этот раз – навсегда.

Вся семья работала в различных жанрах конного цирка. В год приезда в Петербург старшему Чинизелли исполнилось 54 года. В России Гаэтано сразу приобрёл огромную популярность, стал руководителем труппы Гинне.

Пройдёт совсем немного времени, и 4 марта 1876 года городская управа заключит контракт уже с шурином Гинне – Чинизелли, и в том же году он начнёт возводить новый, на этот раз каменный, цирк. Старый же, деревянный, стоявший на Манежной, разрешат оставить лишь до 1 мая 1877 года.

Работать вдвоём у родственников получалось, мягко говоря, с трудом. Однажды Гинне останется не у дел. Но Гинне не был бы Гинне, если бы не предвидел подобного развития событий. Поэтому ещё в 1868 году в Москве он соорудил каменное здание на Воздвиженке. Так, в Москве появился первый стационарный цирк. Позднее на этом месте будет построен особняк Арсения Морозова.

По роскоши и насыщенности программы московского цирка Карла Гинне, конечно же, не могли соперничать с петербургским собратом. Да этого и не нужно было. Цирк на Воздвиженке был рассчитан на неизбалованную публику – купечество и ремесленников.

Гинне был великим предпринимателем и стратегом! Он знал, что ему для становления его московского цирка нужен всего лишь один выдающийся наездник. Вот тогда-то он и пригласил Альберта Саламонского с его талантливой семьёй.

Глава десятая

Альберт Саламонский был младше Гинне на добрых двадцать лет. С первого дня появления в его цирке он во все глаза следил за своим работодателем, пытаясь ухватить суть профессии владельца цирка. Наблюдал, как Гинне решал дела, пытался перенять его манеру общения с людьми.

Альберт с детства был отчаянный боец, но лишних конфликтов не любил и избегал их, если они не затрагивали его жизненных интересов. «Бархатные» методы Гинне были ему понятны и близки. Карл Гинне, в свою очередь, восхищённый природным талантом Альберта, тянулся к нему, исподволь приближал к себе, незаметно плёл паутину, преследуя опять же сразу несколько целей – для души и для бизнеса…

…Она была осаниста и черноглаза. На коне сидела как влитая. Неторопливая, немногословная. Недоступная, словно мраморная статуя на высоком постаменте.

Каждый раз за кулисами, перед её выходом на манеж, Саламонский пытался отыскать глазами в строгом костюме классической цирковой амазонки в роскошной широкополой шляпе «Рембрандт» атрибуты Афродиты: пояс с золотой чашей, наполненной вином, выпив из которой, по преданию, человек получал вечную молодость. Не было видно рядом и вечных её спутников – Нимф, Харитов, Эрота.

«Бог с ней, с чашей и пропадающей пока даром молодостью. У меня её валом! Проблему с вином и золотыми чашами тоже можно решить быстро!..»

Альберт кипел страстью. Ему не терпелось познакомиться поближе с Эротом, чтобы через него как можно скорее подобраться к молчаливой красотке. Обычно это удавалось ему с лёгкостью. Тут же он терпел ежедневное фиаско.

Экзерсисы Саламонского, на которые привычно клевали все – от мелких гуппи до зубастых цирковых касаток, не имели успеха. В лучшем случае он ловил брошенный ему презрительный беглый взгляд.

Мелкоячеистые сети Саламонского приходили с травою морскою, поплавок вяло покачивался на глади озера любви, бесполезный гарпун впервые ржавел на берегу. Сие обстоятельство обескураживало Саламонского и ещё больше заводило.

«Немая что ли?» – подумал было Альберт, когда на все его словесные пируэты и распушённый павлиний хвост получил в ответ очередное высокомерное молчание.

– Это Лина Шварц! – Заметив интерес своего молодого друга, отрекомендовал умудрённый первой, но пока ещё не последней сединой Карл Гинне. – Сам бы съел, да тебе оставил. Мне она не по зубам.

– Мне, кажется, тоже, – вздохнул озадаченный Альберт. – Не клюёт…

– Она хорошая девушка. Из таких получаются надёжные, верные жёны. Её на твоего беспокойного «червячка» не поймаешь – не то воспитание. Если на что она и клюнет, так на нечто духовное. Или душевное…

Саламонский напрягся. Тратить время на что-то непонятное он не привык. Гине заметил растерянность своего подопечного, улыбнулся.

– Ну я, с твоего разрешения, продолжу. Её династия древняя. Вроде как из еврейских жонглёров. Есть легенда, что этот самый

жонглёр выступал при дворе на коронации самой эрцгерцогини Австрийской Марии Терезы. Есть и ещё одна – я её тоже слышал: иллюзионист Луис, которого видели почти все правители Европы, в своё время сроднился с еврейскими банковскими семьями Блюменфельд и Гутсшмит, из которых потом родилась династия наездников и канатоходцев. Из этой династии и появились две сестры – Лина и Фани Шварц. Обе красотки. Одна из них перед тобой.

А теперь мотай на ус. Она вряд ли это расскажет, а тебе пригодится, чтобы знать, с кем имеешь дело.

Саламонский вытянул шею, стал слушать более внимательно.

– Основал цирк Блюменфельда Морис Леви Серф, он же Мориц Хирш Леви. Приехал, говорят, из Эльзаса. Владел странствующим зверинцем с птицами и обезьянами. А когда женился на дочери Блюменфельдов, ему разрешили взять фамилию жены. Под названием «Circus Blumenfeld» семья начала гастролировать с четырьмя лошадьми, двумя медведями и несколькими артистами.

Морис Блюменфельд был большой оригинал. Собратья по ремеслу называли его Старым оленем. Прозвище это он получил за свою необыкновенную изворотливость и проворность, а может, и ещё почему…

Представь себе его портрет: вечно всклоченные волосы, бакенбарды до самого подбородка, смешные такие очки на горбатом носу – ну один в один мелкий конторский служащий!

Саламонский не удержался, хохотнул.

– Так вот, этот Старый олень ухитрился зачать целых девять детей! А его сын – самый выдающийся, Эмануэль – так тот вообще родил шестнадцать душ.

Саламонский заворожённо слушал Гинне. Тот сейчас был само вдохновение.

– И ещё. Представления Цирка Блюменфельда когда-то были роскошными. Они больше ста лет развлекали жителей самых разных районов Германии. Лошади, сам понимаешь, занимали у них центральное место. Многие члены семейства Блюменфельд служили в драгунских и кирасирских полках – то и другое вызвало почтительное отношение к их заведению со стороны прусских офицеров. Так что люди они весьма уважаемые, помни!

Вот теперь ты хоть что-то знаешь о Лине Шварц, «рыбачок».

Глава одиннадцатая

Саламонский ориентировался в окружающей обстановке мгновенно. Людей читал неплохо. Цирк – хорошая школа, и обучался он в ней не заочно. В силу молодости и малоопытное™ иногда читал ещё «по слогам», а там, где не понимал «буквы», приходила на помощь врождённая интуиция. Полученные знания использовал тут же.

Из того, что ему рассказал Гинне про Лину Шварц, Саламонский извлёк главное – кто она и как к ней подступиться. Знал и то, что, если крепость не выбрасывает белый флаг после привычных атак и осады, следует менять условия боевых действий. Недаром существуют понятия «стратегия» и «тактика»…

Саламонский часто проезжал мимо Большого театра. Это здание его восхищало и манило, как всё то, что имело отношение к грандиозности. Ему давно хотелось заглянуть внутрь этого храма Мельпомены. Повод нашёлся.

Перед представлением Саламонский с серьёзным видом подошёл к Лине и без обычных своих двусмысленных улыбок и виляния хвостом просто задал вопрос:

– Хочешь насладиться духовной пищей?

Лина вскинула глаза, в которых читались одновременно и напряжение, и недоверие, и любопытство:

– По ресторанам с малознакомыми мужчинами не хожу.

– Я не приглашаю тебя со мной отужинать. Предлагаю вместе посмотреть спектакль в Большом театре. А уж знакомиться со мной ближе или нет – твой выбор. Так как? Билеты на завтра в ложу бенуара куплены. Руку и сердце пока не предлагаю, а вот незабываемый вечер гарантирую.

Альберт смотрел в упор. Лина неожиданно для себя кротко улыбнулась:

– Что будем смотреть?

Саламонский не был к этому вопросу готов, у него едва не вырвалось: «А чёрт его знает! Какая разница, главное, ты будешь рядом!» – но вовремя осадил себя и постарался вспомнить, на какой спектакль он всё же покупал билеты. Память не подвела.

Совсем недавно Большой театр пережил мощную реконструкцию. Его крепко перестроили. Там теперь снова бурлила жизнь, как, собственно, почти во всех придворных театрах Москвы.

В прессе писали: «Одним из самых значительных событий в истории Большого театра второй половины XIX столетия стала постановка балета „Дон Кихот“. Незадолго перед тем назначенный на должность главного балетмейстера Мариинского театра Мариус Петипа поставил первый и единственный полнометражный балет специально для Большого театра. Спектакль „Дон Кихот“ получил заслуженную славу как самый „московский“…»

Саламонский перед походом в театр, чтобы произвести впечатление на пока ещё недоступную Шварц, подкрепился разной информацией. Также ему это было необходимо и для общего понимания положения дел в мире искусства Москвы и России в целом. Он давно уяснил для себя – это с детства ему вбивал в голову отец: всё, что касается творческой жизни, да и жизни в целом, никогда ничего лишним не бывает. «Всё в копилку! Всё сюда! – Вильгельм Саламонский обычно стучал себе по лбу. – Не знаешь, когда что пригодится…»

У Лины горели глаза. Она в антракте держала бокал шампанского, о котором после увиденного совершенно забыла, и говорила, говорила. Такой восторженной и многословной Саламонский её никогда не видел. Он попал в точку.

– Петипа – гений! А вы знаете, Альберт, что в детстве маленькому Мариусу приходилось очень несладко? Я читала, что его отец насильно заставлял заниматься хореографией. Разломал об него немало тростей. Во время бельгийской революции 1830 года, когда в стране закрылись все театры, Петипа-старший в портовом Антверпене арендовал помещение, чтобы дать несколько спектаклей для жителей города. В балете, который назывался «Мельники», танцевала вся семья: отец, сыновья Люсьен с Мариусом и матушка с дочерью Викториной.

Саламонский максимально пытался выражать лицом предельную внимательность и заинтересованность. Это вдохновляло Шварц и она продолжала выплёскивать на Саламонского восторг и свои познания.

– Представляете, Альберт, во время гастролей в Мадриде, на одном из спектаклей, Мариус должен был поцеловать свою партнёршу. Несмотря на то что Испанию называют страной любви, совершать там нечто подобное на театральной сцене категорически запрещалось. Но Мариус нарушил запрет. Публика была в восторге. После спектакля за кулисами Петипа ждала полиция, которая арестовала его за неподобающие действия. За Мариуса вступился директор театра, скандал замяли. Теперь, как только имя Мариуса Петипа появлялось на афише, зал театра был переполнен. Все хотели посмотреть на смельчака, который ради искусства готов на всё.

Кстати, скажите, Альберт, если не секрет, что вы там всё время записывали в блокнот?

– Я не только писал, но и рисовал. Спасибо Петипа, «Дон Кихоту» и сценографам Большого театра! Я теперь точно знаю, каким будет мой будущий цирк. Смотри, вот так я себе его представляю.

Лина увидела нарисованное двухэтажное здание, фронтон которого напоминал лошадиную подкову. Там по дуге было написано по-русски: «Циркъ Саламонскаго».

– А вот как будет выглядеть цирк внутри.

Лину поразил вид зрительного зала. Она впервые видела, чтобы купол цирка по кругу поддерживали колонны, как в Древней Греции.

– Возможно ли такое?

– Возможно! И красиво, и необычно, и конструктивно безопасно! Я уже говорил со многими инженерами и архитекторами. Вот покончу с Ренцем и построю свой цирк здесь, в Москве.

Глава двенадцатая

Гинне старел и подумывал о возвращении на историческую родину, приглядывался, кому оставить свой цирк в Москве. Надёжнее Саламонского никого не виделось. Но готов ли он? Ветрен, мысли всё больше о плотских утехах. Хотя кто знает, что у него на самом деле под слегка вьющимися волосами, которые заметно редеют. Волосы приходят и уходят, а ясный ум и мысли остаются навсегда – только прирастут со временем, если не дурак. А он, судя по всему, весьма неглуп. Так рассуждал Гинне, глядя на своего молодого приятеля. За два прошедших сезона он внимательно присмотрелся к нему. Саламонский-младший ему нравился всё больше и больше, было в нём что-то от самого Карла Гинне.

– Альберт! Думаю, пора тебе познакомиться с Россией получше. Здесь надо пускать корни, пока поле чисто, не засеяно всяким местным сбродом вроде Новосильцева, Коромыслова, Стрепетова и еже подобными, которых с каждым днём всё больше и больше. Обрати внимание на братьев Никитиных, этих цирковых головорезов с Волги. Уж слишком часто они стали мелькать на горизонте. Скоро нам места не останется, поверь, отодвинут, отожмут. «Русские долго запрягают, но быстро ездят!» – так у них говорят. Надо спешить. Тут, в Москве, дела просели, нужно что-то менять. Тебя подставлять не хочу – ты отличный артист и достоин лучшего. Послушай меня, плохого не пожелаю: забирай труппу и «в путь-дорогу по городам и весям» – как у них тут тоже принято говорить. Я пока сдам цирк в аренду, потом поглядим. Поеду в Ригу, осмотрюсь. Что-то туда Ренц зачастил. Шумана то и дело засылает. Неспроста! Чует, старый лис, где жирный кусок. Этот куст ему никак нельзя отдавать, потом не вытолкаешь. С него хватит и Европы с Германией.

– Ничего, дайте срок, отберу у него и Германию. Поплатится. Хм! «Уничтожу!» – вспомнил Саламонский прощальные слова Ренца. – Ещё посмотрим, кто кого…

– И у меня к нему свои претензии. Он никого в своей жизни не оставлял без внимания, кто бы ни появлялся на его пути. Даже меня в самом начале. Хотя кто был я и кто он! Пришло время вернуть «дивиденды»…

– Когда-нибудь верну и я. Сполна! – Саламонский сверкнул глазами.

Гине в раздумье покачал головой:

– Борьба ждёт нешуточная. Ренц многих разорил! Он сейчас в самом расцвете, ты – начинающий. Но за тобой – молодость и перспектива. За ним – да, капитал, опыт, но… неизбежная старость. Меня по-серьёзному он не тронет, поостережётся. К тому же со мной Чинизелли. Может, рискнёт куснуть разок-другой, не более того. Не боюсь. У меня на чужое бешенство давно… этот… сейчас в ходу модное слово… ах да – иммунитет! К тому же у тебя такая опора – родители! Твой отец, Вильгельм Саламонский, – дай бог ему здоровья! – это половина Ренца!..

Саламонский, вспомнив отца, улыбнулся, взглянул с благодарностью на Гинне. Тот продолжал:

– Отработаешь сезон-другой самостоятельно и ко мне на Балтику. Буду ждать. Считай, войну этому прохвосту Ренцу мы объявили! Подходит время ему потесниться…

– «II vaut mieux tuer le diable avant que le diable vous tue». – Саламонский вспомнил французскую пословицу. Сейчас он был сама решимость. – «Лучше убить дьявола прежде, чем дьявол убьёт тебя».

Многоопытный Гинне был сдержанней:

– Ох, чует моё сердце – «крови» будет много… Ничего! «Конь о четырёх ногах и тот спотыкается», как говорят в России, а у Ренца их всего две, так что споткнётся и он когда-нибудь. Обязательно споткнётся! «Бог не выдаст, свинья не съест» – и так у русских говорят. Интересно, как они это себе представляют? Что за страна такая?..

Глава тринадцатая

Очередной московский день неторопливо двигался мимо цирка по Воздвиженке, покрикивая возницами на зазевавшихся пешеходов и цокая подковами в сторону разбегающихся кривыми пальцами улочек и переулков Арбата.

Тротуары шуршали осенними мётлами, лениво сметающими в громадные кучи жёлто-красные листья, похожие на выброшенные вчерашним днём просроченные цирковые билеты. Подожжённые кучи горьковато дымились прошлым…

Традиционная утренняя встреча Саламонского с Гинне для испитья чашечки утреннего кофе и приятного разговора, – чтобы день был светел, а дела спорились, – сегодня больше походила на заседание Генерального штаба, разрабатывающего стратегический план военной кампании.

Гинне, закинув ногу на ногу, восседал в кресле в чёрном бархатном халате. На ажурном столике, на серебряном подносе, изогнувшись носиком, словно в поклоне, в покорном ожидании стоял резной кофейник искусной восточной работы, рядом на блюдцах дымились чашки тончайшего китайского фарфора. Запах дорогого кофе густым духом витал под сводами кабинета директора Московского цирка, приятно возбуждая и бодря. Гинне кивнул Саламонскому на кресло, что напротив, указал холёной кистью руки на поднос, приглашая присоединиться. При этом на среднем пальце хозяина кабинета сверкнул крупным диамантом золотой перстень.

– Прежде чем перейти к «боевым» столкновениям с Эрнстом Ренцем, дорогой мой Альберт, нужно правильно оценить свои силы и не быть самонадеянным. Противника нужно изучить досконально. Даже если тебе кажется, что ты знаешь всю его подноготную. – Карл Гинне взял чашку, красиво отвёл руку и пригубил напиток, который оставил коричневый след на губах. – Думаю, мне сегодня удастся удивить тебя многими неизвестными фактами, касающимися Ренца и истории цирка.

Нам только кажется, что о цирке знаем всё! Могу утверждать, что о своих родителях ты так же мало что знаешь, хотя, казалось бы, вот они. Так уж мы устроены. Что откуда появилось, нам изучать лень. Да и зачем? И, потом, когда? Вся жизнь – сплошные разъезды, репетиции, новые достижения, конкуренция, ненависть, иногда любовь. Жизнь, одним словом. Как выясняется, у этой жизни есть истоки. Так вот, садись поудобней, мой мальчик, и внимательно выслушай старика Гинне, пока все мои знания о цирке не ушли вместе со мной в небытие. Рассказ мой в очередной раз не будет скорым. Ну и нам сегодня торопиться некуда – впереди выходной и кофе достаточно. То, что ты услышишь, вряд ли тебе кто поведает так обстоятельно и полно. Безусловно, некоторые вещи ты знаешь, но многое, скорее всего, нет. Возможно, когда-нибудь я возьмусь за перо…

Гинне сделал очередной глоток и неторопливо начал:

– Тебе необходимо представлять общую картину развития циркового искусства в Германии, да и в Европе в целом. Для того чтобы избежать уж совсем глубоких истоков зарождения цирка и не цитировать библейское «Вначале сотворил Бог небо и землю…», я сразу перейду поближе к не менее известному «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова…».

Поэтому возьмём точку отсчёта не от древнеримского «Circus Maximus», где не было ничего общего с нашим представлением о цирке как таковом, кроме названия, а от светлой мысли английского отставного кавалериста Филиппа Астлея открыть школу верховой езды, которую и основал в 1768 году у себя на родине. Позже он пригласит туда разного рода развлекателей, чтобы скрашивать паузы между демонстрацией конных номеров. Эти развлекатели в разное время и в разных странах получат известные тебе названия: «паяцы», «шпильманы», «франты», «масхарабозы», «глупые Августы». Наконец – «клоуны»!

Дело Филиппа Астлея будет процветать. И после двух успешных сезонов в Лондоне он добавит в представление большое количество наездников, музыкантов, жонглёров, канатоходцев, акробатов, дрессировщиков и танцующих собак. Через несколько лет, в 1772 году, в манеже будут возведены высокая сцена, трибуны и крыша. Это и станет точкой отсчёта истории цирка. В 1782 году Астлей построит первый подобный амфитеатр за пределами Англии, во Франции. Впоследствии сделает то же самое в восемнадцати городах Европы. Примечательно, что сам Филипп Астлей никогда не называл свои амфитеатры цирками.

Тем не менее его нарекут Отцом циркового искусства – именем, которое останется за ним навсегда…

Гинне кивнул на остывающий в руках Саламонского кофе:

– Ты пей, пей…

Так вот, цирк быстро получил своё развитие, перекочевав во Францию. Но всеобщую известность наш с тобой цирк приобрёл благодаря стараниям немецких и австрийских артистов. Да-да, благодаря нам, герр Саламонский!

Основателями немецкого цирка считаются Хуан Порте и Петер Майе – оба родом из Испании. Они были известны как искусные наездники. Хуан Порте открыл первый цирк в Вене на рыночной площади. В его труппу входили акробаты, наездники, клоуны, вольтижёры. Сын Порте открыл в Вене ещё один цирк – Цирк на Лерхенфельд. У Петера Майе учились директора первых немецких цирков. Самым известным из них был Христофер де Бах, открывший в Вене знаменитый Гимнастический цирк. В нём выступали наездники, акробаты, разыгрывались пантомимы и другие зрелища. Ещё одним учеником Майе был Рудольф Бриллоф, который открыл свой цирк в 1825 году. О нём, думаю, ты мог слышать от отца.

Саламонский кивнул.

– Среди труппы Бриллофа наиболее выделялись наездники – известные тебе Эдуард Вольшлегер и Эрнст Ренц.

При упоминания последнего Саламонский невольно напрягся. Гинне чуть улыбнулся и продолжил:

– Вольшлегер родился в 1811 году в цирковой семье. Через двадцать лет он расстался с Бриллофом и начал самостоятельную жизнь. Вольшлегер был превосходным наездником. Одинаково блестяще владел и вольтйжем, и высшей школой, но особенно удавались ему небольшие конные мимодрамы и скетчи. Его не без основания считали человеком изысканным, просвещённым, наделённым незаурядным художественным чутьём. К несчастью, он плохо разбирался в административных делах, что, впрочем, не помешало ему в 1843 году открыть свой собственный так называемый Прусский цирк.

Вольшлегеровский Прусский цирк выступал в Берлине несколько лет подряд всегда в одно и то же время года. Но ему приходилось соперничать с серьезными конкурентами. Вначале с французской труппой Кюзана – Лежара. Затем – со своим соучеником Эрнстом Ренцем. Из борьбы с ним Волыплегеру не удалось выйти победителем. В 1860 году, выбившись из сил, директор Прусского цирка удалился в Ахен, а затем в Хоннеф-на-Рейне зализывать раны и доживать свой век.

Саламонский качнул головой, тем самым одновременно выражая сочувствие Волыплегеру и презрение к бессердечию Ренца.

Гинне продолжал:

– Именно нашему незабвенному Эрнсту Ренцу принадлежит заслуга возникновения «Конного цирка», который после победы над Волыплегером обосновался в Берлине. Позже Ренц стал управлять уже двумя цирками, в том числе и в Париже.

Все его цирки и тогда и сейчас отличались пышностью и богатством, а конюшни насчитывали сотни дорогих жеребцов.

Заметную роль в развитии цирка сыграли и другие не менее значимые немецкие цирковые «бродяги». Например, хорошо известная тебе семья Карре, прямым потомком которой ты являешься. Возможно, ты не хуже меня знаешь историю своего рода, но на всякий случай кратко изложу.

Династия Карре началась от гимнаста и наездника Жозефа Карре. В его браке с Марией Доротеей Карре, урождённой Кестнер, родился Wilhelm Carl Theodor Carre, известный всем как Вильгельм Карре. Его рождение зарегистрировано в церковной книге в 1817 году. У Жозефа с Марией так же рождается редкой красоты дочь, которая получает имя Джулия – твоя mutter. Придёт время, и друг Вильгельма Карре, твой неотразимый vater – Вильгельм Саламонский, женится на его сестре Джулии Карре. В браке родятся четверо неплохо знакомых тебе детей: Альберт, Адельхельд, Якоб и Амалия Саламонские.