Записки психиатра. Безумие королей и других правителей

Вернувшись в Вечный город летом 40 года (а вот тут обычно любящие точность летописцы дают срок плюс-минус ту самую калигу – с мая по август), император недвусмысленно показал, насколько он доверяет римской знати. Тем, что никого из этих важных дяденек в его ближайшем и доверенном окружении попросту не осталось. Ну почти никого. Сформировался нетривиальный междусобойчик: четвертая жена, Милония Цезония (первая, Юния Клавдилла, умерла родами; вторая, Ливия Орестилла, красавица была, да стала тайком бегать к Гаю Пизону, бывшему ее жениху, у которого император ее отжал, – пришлось в ссылку отправлять; третья же, Лоллия Паулина, была еще краше, да вот беда – бесплодна оказалась), греки-вольноотпущенники Протоген и Каллист (практически Феликс Эдмундович и Лаврентий Палыч Берий, цветок душистый прерий, в древнеримском исполнении), а также раб-египтянин Геликон (тело хранить, негодяя какого исполнить). Были вхожи в эту компанию также два префекта претория (ибо на преторианской гвардии зиждется власть императора – ею же, впрочем, зачастую и меняется), Марк Аррецин Клемент и Луций Аррунций Стелла. На этом список уважаемых людей и закончился. Хотя нет, был еще Гней Домиций Афр, старый друг, чертяка языкастый – его Калигула привечал и даже консулом-суффектом сделал (вот тут-то мужику и поперло).

Все остальные важные персоны почувствовали себя словно в колеснице, что несется по Аппиевой дороге: сидели и тряслись. И горько сетовали: нельзя-де обучать грамоте кого попало, особенно всяких там рабов. Ибо, по слухам, что ходили на Форуме, император внимательно изучал на досуге два свитка, что написал бывший греческий раб, а ныне вольноотпущенник Протоген, – «Меч» и «Кинжал». И было в тех свитках все-все про всех написано: кто не так сидел, кто не так свистел и про кто там кое-где у нас порой честно жить не хочет. Ну и рекомендации, конечно: кого распять, кого раз шесть, кого вообще резать, не дожидаясь перитонита.

И ведь что примечательно: кое-каким рекомендациям Калигула внял. И стал присылать приглашения на вдумчивую беседу о том, что такое хорошо и что такое больно. А иногда совмещать празднования и аресты, ибо явка на пиры была традиционно выше. Тут стоит заметить, что не такими уж они и массовыми были, те самые репрессии. И касались прежде всего именно знати и ее диверсионно-подрывной деятельности.

Так, по осени 40 года (а император обещал, что вернется из Гезориака в компании своего верного меча!) вскрылся заговор сенаторов: двух Анициев Цериалисов (отца и сына), Секста Папиния и Бетилиена Басса. Махровый такой заговор. В Риме убивали и за меньшее. Собственно, Калигула и не стал оригинальничать: всех повязали, ко всем, включая родню, криптоанализаторы применили (за неимением терморектальных в ход пошли те, что были в наличии), потом самих заговорщиков казнили – не то чтобы совсем публично, но членам их семей вменили смотреть на исполнение приговора. Некто Капитон, отец Бетилиена Басса, попросил разрешения у императора закрыть глаза и не смотреть – и тут же поплатился: уж сильно разгневан был государь. Капитона тоже допросили и отправили кормить воронов вслед за заговорщиками. Правда, во время допроса успел он капитально императору подгадить: заявил, что заговор-то на самом деле шире, чем кажется, и замышляли недоброе, кроме свежеубиенных, еще и Каллист, и оба префекта претория, и даже Цезония. Услыхав про Цезонию, Калигула лишь усмехнулся: мол, не с ее уровнем сложности душевной организации заговоры составлять, не свисти, малоуважаемый Капитон. А вот прочих взял на заметку. И поговаривают, что вскоре, пригласив обоих префектов претория на приватную беседу, напрямую предложил – мол, режьте-мажьте-ешьте меня, пока я тут один и без оружия. Ну те, само собой, в отказ пошли: как можно, мы же со всей душой, обижаешь, начальник! Но осадочек остался. И вполне мог сыграть свою роль позже.

Еще одного заговорщика из числа сенаторов, Скрибония Прокла, сенаторы растерзали сами, не дожидаясь, пока Калигула начнет задавать ему каверзные вопросы. И прогиб показали, и подсуетились вовремя: тот заседал себе в сенате, и вдруг на тебе: императорский пес, Протоген, тут как тут со своей обвинительной речью. А остальные сенаторы как накинулись, как стали грифелями колоть больно! Ну, чем могли: не одобрялось в присутственные места пилумы да гладиусы таскать.

Прогиб был засчитан, и вскоре Калигула дал знать, что не прочь забыть былые обиды и заново задружиться с Сенатом. Те (во всяком случае, на словах) страшно обрадовались, стали приглашать шефа на свои посиделки и даже разрешили ему брать с собой телохранителей: мало ли кто хулиганить вздумает! К слову, безопасностью своей император после тех заговоров озаботился крепко: и преторианскую гвардию с девяти до двенадцати когорт увеличил, и преданным лично ему отрядом германцев обзавелся.

Но козни кознями, а делами империи заниматься тоже было надо. Калигула и занимался. В Риме продолжали строить заложенные в 38 году пару новых акведуков (город требовал все больше воды), начали возводить новый амфитеатр близ Пантеона и новый ипподром на Ватиканском поле. Открылся заложенный при Тиберии храм Августа и начал строиться храм Исиды на Марсовом поле. В провинциях тоже кипели строительные работы. Особое внимание император уделял дорогам: строились новые, ремонтировались старые, улучшались те участки, что вели через Альпы. За короткое время было вскрыто несколько мошеннических схем со стороны подрядчиков, но наказывал их император не столько распятием, сколько денарием. Но тоже очень чувствительно. На озере Неми, что в 30 километрах южнее Рима, строились два огромных по тем временам императорских корабля: 73×24 и 71×20 метров соответственно. На одном из них расположился храм Дианы-охотницы, а на втором – нечто вроде личного плавучего дворца императора (между прочим, с термами). Блажь? Может быть. А может, просто место уединения и своего рода охотничья заимка. Мог себе позволить. В конце концов, у Птолемея III, который Эвергет, была «Сиракузия», а Калигула чем хуже?

Словом, Калигула планомерно двинулся к тому, чтобы не просто носиться с торжественно врученным ему империем, как дурак с писаной торбой, а стать нормальным таким тираном – в том смысле, который придавался этому титулу в те времена. То есть править единолично и без особой оглядки на Сенат. К тому же после той своей болезни в 37 году чувства окружающих он не особо щадил, и к уважаемым людям становился все более резок. Само собой, нашлись те, кому это было как серпом по гордости Урана. А у них, соответственно, нашлись единомышленники и исполнители. Поэтому заговор, который император задавил в 40 году, дал метастазы, и в конце того же сорокового обозначились его новые участники (во всяком случае, те из них, что оказались на виду – того же сенатора Анния Винициана не часто поминают, а были у мужика и мотивы, и возможность повлиять). То были Марк Аррецин Клемент, перфект претория, якобы сильно оскорбленный былым недоверием шефа; военные трибуны Корнелий Сабин и Юлий Луп, а также самый недовольный (как же, императору его тоненький голосок, не сочетающийся с мощным телосложением, был забавен!) – преторианский трибун Кассий Херея. Кое-кто из сенаторов тоже чуть ли не открытым текстом давал понять, что они (только тсс!) всеми фимбриями души за острую непереносимость организмом императора железа в его императорском организме. И за почечные колики острием гладиуса. Но пусть это будет большой секрет для маленькой, для маленькой такой компании, для скромной такой компании с паролем «Libertas».

Окончательно заговор созрел в начале 41 года. Было решено, что император покинет этот мир… когда там у нас Палатинские игры? 24 января? Вот тогда и покинет. Как знать, может быть, и не решились бы так скоро: все-таки Калигулу народ любил, – но к тому моменту Сапожок решил пополнить казну за счет новых налогов. Как уж оно было в реале, теперь уже и не поймешь, но Светоний (помним, что беспристрастным его не назовешь!) описывал нововведения так:

«Налоги он собирал новые и небывалые – сначала через откупщиков, а затем, так как это было выгоднее, через преторианских центурионов и трибунов. Ни одна вещь, ни один человек не оставались без налога. За все съестное, что продавалось в городе, взималась твердая пошлина; со всякого судебного дела заранее взыскивалась сороковая часть спорной суммы, а кто отступался или договаривался без суда, тех наказывали; носильщики платили восьмую часть дневного заработка; проститутки – цену одного сношения; и к этой статье закона было прибавлено, что такому налогу подлежат и все, кто ранее занимался блудом или сводничеством, даже если они с тех пор вступили в законный брак. Налоги такого рода объявлены были устно, но не вывешены письменно, и по незнанию точных слов закона часто допускались нарушения; наконец, по требованию народа, Гай вывесил закон, но написал его так мелко и повесил в таком тесном месте, чтобы никто не мог списать».

Может, и приврал, но некоторое охлаждение народной любви к исходу сорокового года наметилось. Чем заговорщики и воспользовались.

Распорядок был заранее изучен: с утра Калигула будет в театре, ближе к полудню он отправится к себе, чтобы принять ванну и перекусить, и маршрут будет пролегать через криптопортик театра – вот тогда все и произойдет.

Заговорщики изрядно понервничали, когда император чуть задержался: ну как же, клиент опаздывает, вдруг с ним случилось чего? Но вот он появился, подошел перекинуться парой слов с актерами – и пошла массовка. Убивали Калигулу самозабвенно и исступленно: аж тридцать раз мечами проткнули. А он, гад такой, при этом издеваться умудрялся – даже перед самой смертью «Я еще жив!» заявил. Следом за императором погибла его жена (Цезонию Юлий Луп без затей заколол мечом) и названная в честь любимой сестры единственная дочь, Юлия Друзилла – ее, одиннадцатимесячную, Луп просто ударил о стену.

А дальше мнения участников заговора разошлись. Сенаторы-то на радостях думали республику взад вернуть, но преторианцы, более тонко чувствуя и момент, и настроения в народе, сказали, что-де фигушки. И, перерыв Палатинский дворец, нашли за занавеской трясущегося от страха – ну как же, Калигулу прирезали, сейчас, похоже, и его будут убивать! – Клавдия.

Из-за занавески извлекли, пыль отряхнули – и объявили новым императором. Главгад, как показала история, думал главзадом: Кассий, самый главный из той компании, вскоре был казнен свежепровозглашенным императором Клавдием за этот самый заговор. Чтобы другим неповадно было, да и народ бы не понял, если бы крайнего не нашли.

Ирод Агриппа I, царь Иудеи и приятель покойного императора еще с младых ногтей, отдал Калигуле последний долг: он отнес его тело на Эсквилин, в Ламиевы сады, где, как мог, кремировал его. А то, что осталось, прикопал. Чуть позже вернувшиеся из ссылки сестрички довершат кремацию как положено и без лишней помпы захоронят прах, а до тех пор по Ламиевым садам и по криптопортику театра будет бродить призрак императора, сильно смущая неокрепшие умы.

Повторюсь: по общей клинической картине не складывается образ Калигулы как откровенно безумного человека. Признаки психопатизации, подчеркнутые болезнью 37 года, – да, скорее всего, присутствуют, но не более того.

У императора в гостиной изрядно отдавало псиной[4]: Нерон

Расскажу вам про Нерона Клавдия Цезаря Августа Германика, которого больше знают как императора Нерона, последнего императора Римской империи из рода Юлиев-Клавдиев.

Чтобы было чуть понятнее, откуда он такой красивый взялся и в кого такой загадочный пошел, начну издалека. Матерью будущего императора была Юлия Агриппина (она же Агриппина Младшая), одна из трех сестричек Калигулы.

К тому моменту, когда брат стал императором, Юлия Агриппина уже девятый год как была замужем: Тиберий Август в 28 году велел ей идти замуж за Гнея Домиция Агенобарба: пусть немолод, пусть двоюродным дядей ей приходится, зато смотри, какая рыжая борода! Ну и Тиберию не чужой человек. Опять же, про тебя, Юлька, слухи нехорошие ходят – меньше надо с братцем по углам обжиматься. Сложно сказать, был ли в восторге сам жених, да только ребеночек у этой пары появился лишь в 37 году, 15 декабря – да, через девять долгих лет после свадьбы, аккурат через девять месяцев после смерти Тиберия.

Поговаривают, будто не шибко рад был Гней своему отцовству: тот, если верить (с оглядкой, само собой) Светонию, «в ответ на поздравления друзей воскликнул, что от него и Агриппины ничто не может родиться, кроме ужаса и горя для человечества». Юлия Агриппина решила все же уточнить, что же она такое родила, у одной из прорицательниц, и та вроде бы ей напророчила, будто мальчик вырастет и станет императором, а вот ее саму убьет. «Occidat, dum imperet» («Пусть убивает, лишь бы правил!») – отмахнулась молодая мать. Она вообще была честолюбивой. И, подобно брату (вспомните это его «Пусть ненавидят, лишь бы боялись!»), умела сказать, как припечатать.

Назвали мальчонку в честь героического деда из славного рода Рыжебородых – Луций Домиций Агенобарб. К слову, этот самый род (говорят, борода у его основателя, Домиция, порыжела после того, как коснулись ее близнецы, Кастор и Полидевк, чтобы не сомневался тот в их божественной сущности) был известен тем, что мужчины в нем рождались с характером. Ярким, так и выпирающим во все стороны, далеко не всегда приятным для окружающих – но характером.

Жили супруги на одной из вилл Гнея Домиция, что расположилась между Анцием и Римом. Часто наведывались в Вечный город: Калигула сестренку не забывал, на пиры звал их с мужем регулярно, чай, не чужие люди. Да и муж на тех пирах и оргиях не помеха: главное, вовремя наливать и поменьше разбавлять. Молва вообще всех трех сестер Калигулы рисует этакими развратницами – дескать, вот такая у императорских родственниц профессиональная дефлорация… простите, деформация. Ну да не будем гадать, нас с вами там не стояло и факел не держало.

Так было до середины лета 38 года, когда Калигула схоронил Юлию Друзиллу, самую близкую и любимую из сестер. И стал с прохладцей и настороженностью относиться к двум другим. Как показала практика, то была не паранойя: через год вскрылся заговор, в котором обе девицы отметились, намереваясь помочь их общему любовнику, супругу покойной Юлии Друзиллы Марку Эмилию Лепиду, стать императором. Лепида, соответственно, казнили. Сестер, соответственно, сослали на Понцианские острова. Их имущество, соответственно, Калигула распродал в пользу казны.

Мелкий Луций Домиций в это время так и жил на вилле с отцом, который заливал стресс вином. Ну и дозаливался. В 40 году Гней Домиций Агенобарб умер от честно заработанного асцита (а тот, скорее всего, возник из-за цирроза, который, в свою очередь… ну вы понимаете). Наследниками движимого и недвижимого имущества стали сын и император (тот ввел занимательную практику – отписывать ему в завещаниях часть того, чем владели при жизни). Поделили все по-императорски: Калигуле виллы, земельные наделы и семейную казну, а мальчонке – родовое имя и какое-никакое содержание. Ну и к тетушке Лепиде (вернее, Домиции Лепиде Младшей) его на проживание определили: женщина не бедствует, слуг и рабов полон дом, так что не пропадет.

А в 41 году Калигулу все же подловили и прирезали неугомонные заговорщики. И Сенат, заикнувшись было о реставрации обожаемой ими республики, быстро утерся, когда преторианцы сказали свое веское «Ша!» и бабой на чайник усадили на трон нового императора, Клавдия. Вот тогда и вышла двум сестрам Калигулы амнистия. Обе страшно обрадовались: Пандатерия – это, конечно, много моря и солнца, но уж сильно много, да и сыт ими не будешь, а поскольку братец велел оставить их там на полном самообеспечении, диета получилось жесткой. Много ли заработаешь на еду, ныряя за морскими губками и продавая их аборигенам?

Сын вернулся к матери – и события вокруг будущего императора продолжили свиваться тугой пружиной.

Амнистия-то Юлии Агриппине вышла, и радость от встречи с сыном была неподдельной, но в целом ощущения от возвращения в Рим были двойственными: будто камень, что упал с души, угодил аккурат по мизинцу на ноге. Имущество-то братец присвоил и пристроил, и вот так вот просто фарш обратно не прокрутишь. Правда, дядя Клавдий решил дело по-родственному: велел он Гаю Саллюстию Криспу Пассиену быстренько развестись со своей второй женой, Домицией Лепидой Старшей – мол, сам понимаешь, политическая и родственная необходимость, ты уж потерпи, а я тебя скоро второй раз консулом сделаю, – и жениться на Агриппине Младшей. И вскоре мать с сыном уже стояли на пороге роскошной виллы: мы к вам пришли навеки поселиться, хотели попросить у вас приют.

Вопреки ожиданиям тех, кто помнил, как отжигали сестрички при Калигуле, Юлия Агриппина всячески старалась показать, что она встала на путь исправления и сотрудничества с администрацией: без мужа из дому ни ногой, да и его на мероприятиях сопровождает, если только он сам распорядится, политикой не занимается – словом, образцово-показательная римская матрона. И это притом что красавица и в полном цвете своих тридцати трех.

А вот политика взревновала: как это так? Мною не занимаются? Ну так я сама тобой займусь! Супруга императора Клавдия, Валерия Мессалина (да, та самая, имя которой в Риме стало нарицательным из-за ее похождений), весьма настороженно отнеслась к реабилитации бывшей соратницы по корпоративам у Калигулы. Логика была проста: мало того что эта стервь пришла на все готовое на место ее тетушки, Домиции Лепиды Старшей, так еще и отпрыск ее, мелкий Луций Домиций, который Нерон, был на три с небольшим года старше ее собственного сына, Британника. И вероятность того, что империю унаследует он, а не Британник, была ненулевой. Вывод? Наследник должен остаться один. Эй, наемники! Вам как: натурой или ауреусами? Правда, охраняли виллу Гая Саллюстия хорошо, а однажды работники плаща и кинжала, если верить легенде, сами сбежали из спальни мальчонки, роняя калиги и посылая ad corvi эту fellatrix[5], их нанимательницу. И немудрено: на подушке у пацана, свернувшись кольцами, сторожила его сон змеюка! Так что история про мальчика, который выжил, родилась сильно раньше Гарри Поттера.

«Вот ведь lupa[6]!» – досадовала Мессалина, видя, как терпит фиаско очередная детоубийственная попытка и как набирает в Риме популярность соперница. «За lupa ответишь! – фыркала Агриппина и целовала в лобик своего мальчика: – Вырастешь – на таких плохих тетеньках не женись! Впрочем, на их дочерях можешь попробовать». И когда в 47 году вдруг помер Гай Саллюстий, Мессалина едва ли не громче всех пыталась убедить Клавдия, что вовсе не от счастья и не от перенапряжения на любовном ложе была та смерть, а просто кое-кто, не будем показывать пальцем, подозрительно хорошо знает фармакологию. Клавдий же лишь отмахнулся. Он, к слову, вообще в эти дрязги старался не вникать: ни когда Мессалина наемников подзуживала (ну да, пальчиком грозил и ругался, но не более того), ни вот теперь. И в 48 году, когда вскроется заговор распутной женушки, он тоже будет долго колебаться, принимая решение об аресте и суде.

Зато позже, когда ему доложат об успешном самоубийстве заговорщицы (ну пришлось легату ей помочь, но это уже детали), Клавдий лишь попросит налить ему побольше вина – то ли помянуть, то ли отметить.

Когда Мессалина покинула этот мир, а Сенат применил к ее имени проклятие памяти (и снова, как вы уже догадываетесь, безуспешно), обнаружилось, что умение ждать и подправлять ситуацию в нужную сторону может давать обильные и очень вкусные плоды. Оказалось, что с самого возвращения с Понцианских островов вокруг нее понемногу собирались те, кому покойная жена Клавдия успела оттоптать самое больное или дорогое. Этакий милый междусобойчик людей, имеющих в Вечном городе приличный политический вес. И был среди них Марк Антоний Паллант, императорский казначей, из вольноотпущенников. Взгляд тут, слово там – и вот уже Паллант делит ложе с красавицей. И слушает чарующие песни ночной кукушки. Ну и кого, по-вашему, казначей стал прочить в жены овдовевшему Клавдию? Да и сама Агриппина теперь уже не стеснялась лишний раз мелькнуть перед императором и ненароком так то глазками стрельнуть, то окружностями качнуть, то томных ноток в журчание речи добавить. В общем, тот попал и пропал. И 1 января 49 года они поженились. А через год Клавдий усыновил тринадцатилетнего Луция Домиция, и звать пацана стали теперь Нерон Клавдий Цезарь Друз Германик. Еще один шаг к трону стараниями матери был сделан – на этот раз более широкий и твердый.

Едва успев помянуть Мессалину и жениться на Агриппине Младшей, Клавдий осознал, что лох – это судьба, а органолептически определяемая сахаристость хрена и редьки не имеет статистически достоверной дельты. К своей цели эта красавица шла с напором и неотвратимостью боевой квинквиремы. И вскоре изрядную долю реальной политики империи, особенно внутренней, вершила именно она. На нужные должности назначались нужные люди – причем с таким прицелом, чтобы в нужный момент сын, став императором, оказался в хорошей и лояльной компании. Так, вернулся из ссылки Луций Анней Сенека: пока на должность наставника Нерона, но с перспективой карьерного роста; другой его наставник, галл Секст Афраний Бурр, в 52 году становится префектом преторианской гвардии. Ну а насчет казначея-любовника вы уже в курсе.

Не особо считаясь с чаяньями собственного сына, на судьбы детей Клавдия Агриппина вообще взирала лишь с точки зрения «вреден – полезна». Так, Британника, сына Клавдия, она старается задвинуть куда подальше, а его наставника, Сосебия, и вовсе велит казнить, чтобы не возмущался. А многоходовочку с императорской дочкой, Клавдией Октавией, она заранее готовила. Сначала расстроила ее помолвку с Луцием Юнием Силаном Торкватом – дескать, сожительствует он с родной сестрой, и теперь ему лучше самоубиться, чем с нашей Клавочкой женихаться. И в 53 году женила на ней Нерона, несмотря на его попытки отнекиваться и отбрыкиваться: надо, сын, надо!

Тут Клавдия и посетило сатори: меня же по всем фронтам обложили! Груня, куда ты дела моего Британника? Эй, кто там, быстро верните его ко двору! Кажется, в будущем на троне он будет смотреться лучше твоего Нерона. Опять же, родная кровиночка. «На каком, на фиг, троне? – неподдельно изумилась Агриппина. – В каком, на фиг, будущем? Клавдий, зайчик, сегодня у нас на обед такие изумительные грибочки…» Император отведал грибочков – и умер.

В тот же день, 13 октября 54 года, Секст Афраний Бурр привел шестнадцатилетнего Нерона к своим преторианцам, и те дружно кричали «виват!», признавая его новым императором.

– Мамочка, поздравь меня, я императором стал! – похвастался Нерон Агриппине. – Теперь я большой мальчик и могу тебя не слушаться.

– Morologus es![7] – рассмеялась Агриппина, – теперь слушаться меня будешь не только ты, но и Вечный город, и вся империя!

Доходило до абсурда: матушка (небывалое дело!) на официальных приемах садилась рядом с венценосным сыночком, вполголоса делала ему замечания (спину не горбить, в носу не ковыряться!) и подсказывала – а по факту диктовала, – что говорить, какие распоряжения отдавать. Пока ступор официальных лиц не сменился праведным негодованием, Сенека (он уже многое повидал и мало кого боялся) втолковал Агриппине, что так и до беды недалеко, и та сбавила обороты – во всяком случае, на людях. А дома продолжала парня шпынять: я тебе империю подогнала, так что будь добр, слушайся, мать плохого не посоветует!

Бурр и Сенека, малость придавленные амбициями Агриппины, решили, что пора отнимать мальца от материнской груди. А то эти две мегерочки, нелюбимая жена и готовая задавить своим… нет, не бюстом, а авторитетом и властолюбием матушка до того парня достали, что он в загул по тратториям да лупанариям ударился, лишь бы дома пореже бывать. И тут такая удача: на глаза Нерону попалась Клавдия Акта, красавица-вольноотпущенница, из бывших рабынь, что по случаю то ли Клавдий-покойник прикупил, то ли дочка его. Что уж там Нерону запало – экзотическая ли красота (Клавдия была родом с Востока), впитанный ли ею с молоком матери обычай почитать своего мужчину и не перечить ему, – но он реально увлекся. Да что там – влюбился!

Реакцию Агриппины было несложно просчитать: «Нерон, фу! Брось каку!» Но тут нашла коса на камень.

Видя, что влияние на сына, а вместе с ним и реальная власть норовят выскользнуть из рук, Агриппина топнула ножкой и, словно Петрушку из скоморошьей торбы, вновь извлекла на свет Британника. Мол, щас я буду из этого мальчика делать нового императора. А то Нерон сломался почему-то, испортился, команд не слушается.

– Vae! – шлепнул ладонью себя по лицу Нерон. – Мама, ну сколько можно! Впрочем, в игру с твоими фигурками можно играть и вдвоем, и сейчас твой мелкий cacator[8] уйдет в отбой.

С первого раза притравить Британника не получилось – можно сказать, легко обделался. Но Нерон был последователен и настойчив – и было отчего. Погрозив кулаком преторианскому трибуну Палланту и его цепной собачонке-отравительнице Локусте, он дал им второй шанс. Последний, но чтобы без осечек. Как писал потом Тацит в «Анналах»: