Максимилиан

– Культурный расцвет? – он фыркнул, стиснув зубы так, что челюсть хрустнула. Ветер, острый как лезвие, пробирался под плащ, цеплялся когтями за шею. – Это не культура. Это пляски голодных псов вокруг костра. – Его взгляд скользнул по толпе, по дурацким лентам на столбах, по лицам, покрасневшим от холода и хмеля. – Они верят, что звёзды их слышат. А звёзды мёртвы, Нелифор. Они сгорели миллионы лет назад.

– Ах ты чёрствый кусок магмы! – Нелифор закатил глаза, будто обращался к небесам за помощью. – Они создают мифы, пока ты копаешься в своей циничной скорлупе. Через десять лет эти «дикари» будут диктовать моду алхимикам! И да, я запомнил твой взгляд – потом напомню, как ошибался.

Максимилиан закатил глаза к небу, почерневшему, как пролитая смола. Он уже был в пекле – застрял в снежной могиле, где ветер выл, как голодный дух. Но вселенная, видимо, решила: можно глубже.

– Взгляни, Макс! – Нелифор тыкал пальцем в сторону костра, где девушки кружились, как искры, сорвавшиеся с языка пламени. – Северные валькирии! Смотри – кровь у них кипит, а щёки… алеют, как раскалённое железо!

– Отморозить себе всё лицо – не признак красоты, – процедил Макс, сбрасывая снег с плеч, будто стряхивал пепел с прогоревшей надежды. Его терпение треснуло, как лёд под сапогом. – И главное – зачем? Что празднуют? Успешно пережили ещё один год глупости?

Нелифор фыркнул, будто в него бросили горсть снега:

– Они благодарят звёзды, что те не упали им на головы! А ещё – за то, что ты пока не взорвал эту поляну своим нытьём.

– Благодарят звёзды? – Максимилиан скривил губы, будто попробовал прокисшее вино. – Они даже не смотрят на нас. Это всё равно, что славить пепел за то, что он не задушил тебя во сне.

– Пепел?! – Нелифор схватился за грудь, изображая смертельную обиду, но в его глазах прыгали весёлые искорки. – Это же поэзия, Макс! Ритуалы – это язык, на котором земля говорит с небом. А эти девушки… – он кивнул в сторону танцующих, чьи косы мелькали, как языки пламени. – Они как те самые звёзды: горят сейчас, чтобы потом их пепел удобрил новые ростки.

– Ростки идиотизма, – Макс фыркнул, наблюдая, как одна из «валькирий» споткнулась о сугроб и чуть не уронила в снег кувшин с вином. – Через час они перепьются медовухой и будут рвать друг другу волосы из-за парня с кривыми зубами. Вечный цикл.

– Цикл жизни! – Нелифор хлопнул в ладоши, поднимая вихрь снежинок. – А ты – как тот старый дуб: стоит, скрипит, всем недоволен, но корнями всё равно в землю врос. Без тебя скучно было бы.

– Дуб? – Максимилиан прищурился. – Дуб хотя бы полезен. Гниёт – грибы кормит. А я тут просто трачу время, пока ты играешь в шамана.

– О, великий философ! – Нелифор притворно поклонился. – Может, тогда подойдёшь к костру? А то лёд на твоём лице уже трещит, и я боюсь, что твой нос отвалится к ужину.

– Предпочту, чтобы он отвалился, чем слушать ещё твои сказки про «поэзию земли», – буркнул Макс, но всё же сделал шаг в сторону костра. Хотя бы затем, чтобы ветер не выл прямо в уши.

– Ты к людям относишься, как к говорящим муравейникам! – Нелифор ткнул пальцем в грудь Макса, будто хотел высечь искру из каменного сердца. – Ты шатаешься меж их домов, ломаешь кости ворам, но даже не видишь, как они дышат! Как их страхи шепчутся в темноте, как их молитвы вгрызаются в небо! Ты слеп, Макс. Слеп, глух и…

Максимилиан щёлкнул языком, прерывая поток слов, будто захлопывал крышку котла. Его взгляд, острый как зимний ветер, пронзил Нелифора:

– Люди молятся, чтобы скрыть страх. Танцуют, чтобы забыть, что завтра умрут. А ты веришь в их кукольный театр.

– Театр?! – Нелифор засмеялся горько. – Это не куклы, Макс. Они… чувствуют. Каждую секунду – огнём, болью, восторгом! Ты же давно променял сердце на каменюку.

– Камень не ржавеет, – Макс повернулся к костру, наблюдая, как пламя пожирает дрова. – А теперь либо объясни, зачем мы здесь, либо замолчи. Я не стану слушать сказки про «огонь в груди» у существ, которые дрожат от собственной тени.

Нелифор вздохнул, словно ветер перед бурей, и промолвил:

– Они празднуют, что выжили. Как ты. Как я. Как все, кто боится признать: мы тоже часть этого безумия.

– Я выживаю, – Макс стиснул зубы, – а они устраивают карнавал.

– Звёздный Завет – это не праздник, Макс. Это когда люди тычут свечами в снег, чтобы вселенная заметила их! – Нелифор размахивал руками, будто рисовал в воздухе созвездия, а его голос звенел. – Они лепят из огня и страха узоры – точь-в-точь как те, что горят на небе. Мол, «посмотри на нас, космос, мы тут… копошимся»!

Максимилиан замер. Его брови взлетели так высоко, словно пытались сбежать с лица.

– Ты… – он задохнулся. – Ты всерьёз считаешь, что мёртвые звёзды смотрят на эти детские каракули?!

– Не смотрят, – Нелифор щёлкнул пальцами, и искра метнулась в темноту. – Но люди верят, что их крик долетает до тех, кто давно сгорел. Видишь стариков у костра? – он кивнул на фигуры в белом, чьи тени извивались, как змеи на раскалённых углях. – Это оракулы. Они читают пепел от звёзд и говорят толпе: «Не рыпайтесь, а то небо упадёт».

Макс посмотрел на узоры из фонарей. Оранжевые точки ползли по снегу, повторяя форму Сломанного Копья и Пьяной Совы – созвездий, которые он ненавидел ещё со времён академии.

– Гармония с природой… – он сгрёб горсть снега и раздавил её в ладони. – Они даже гармонично вырубить лес не могут. А ты веришь, что их жалкие огоньки – диалог с вечностью?

– Всё, что светит, – диалог, – Нелифор подмигнул, ловя на язык падающую снежинку. – Хотя бы с тем, как твоя башка звенит от их глупости.

Тишина повисла, густая и липкая, как смола. Лишь треск костра – будто кости ломали вдалеке – рвал её на клочья. Шёпот толпы, хруст снега под сапогами… Максимилиан впился взглядом в это безумие: люди, ползающие по снегу со свечами, как жуки-светляки, оракулы в белых саванах, чьи мантии хлестали по ветру, словно крылья мертвецов. Даже ему, с его каменным сердцем, это казалось… гипнотическим бредом.

– Всё. Я ухожу, – бросил он сквозь зубы, разворачиваясь так резко, что снег завизжал под каблуками. Его плащ взметнулся, как крыло ворона, готового к взлёту.

Нелифор вцепился ему в рукав:

– Куда?! Сейчас начнётся самое сочное! – его пальцы дрожали от азарта, глаза горели, как угли в кузнечном горне.

Толпа сгрудилась мотыльками у костра. Оракул в белом – высохший, как мумия – шагнул вперёд. Его тень, чудовищно растянутая, заслонила звёзды.

– Внемлите, сородичи мои! – провозгласил он, воздевая руки к звёздному небу. —Небеса разверзлись! Чёрная пасть глотает свет! Боги плюют на нас с высоты!

Толпа ахнула. Головы запрокинулись к небу, глаза метались меж звёзд – искали дыру, которой не было. Кто-то завыл. Ребёнок разревелся.

Максимилиан скривил губы. Его лицо, обычно бесстрастное, как маска погребального жреца, дёрнулось в гримасе – смесь брезгливости и скуки. Пригнулся к Нелифору так, что тот почувствовал ледяное дыхание на шее:

– Чёрная дыра? – он ткнул пальцем в оракула. – Это у него в черепе дыра. Или у тебя.

Нелифор закатил глаза, сдавленно хрипя, словно подавился собственным смехом. Звуки растворялись в магической дымке – их силуэты мерцали, как мираж, неосязаемые для смертных, пялящихся на костёр.

– Они же думают, это «знамение»! – он щёлкнул пальцами, высекая искру. – А не шрамы от клыков Тьмы, грызущей край вселенной. Восхитительный бред!

– Верят, что око ночи – сыр, а тучи – божьи плевки. И ты их слушаешь.

Оракул тем временем рвал глотку:

– Конец близок! Гнев богов…

Максимилиан провёл рукой по лицу, будто стирал паутину. Плечи обвисли, словно под тяжестью тысячелетнего терпения. Он понял: это болото ритуалов засосёт его до утра. Нелифор уже вцепился в него когтями любопытства – теперь хоть взывай к праху предков.

– Боги давно сдохли от скуки, – Макс повернулся к лесу. – А я пойду туда, где не воют идиоты.

***

Максимилиан пригубил брагу – густую, как болотная жижа, – и лицо его скривилось, будто он лизнул ржавый гвоздь. Пена, липкая и назойливая, осталась на губах мерзким налётом, а горечь ударила в глотку, словно укус ядовитой змеи.

– Это… напиток богов? – он окинул кружку взглядом, которым обычно смотрел на трупы врагов. Резьба по дереву – пьяные медведи, пляшущие с крестьянами – казалась ему теперь пародией на саму жизнь.

Брагу лили из бочек, кривых, как горбы старух, грели в котлах над кострами. Дым, вонючий и сладковатый, висел над поляной, притворяясь «уютом». Макс выдохнул – казалось, даже воздух здесь пропитан глупостью.

– О, дикарская поэзия! – Нелифор втянул носом аромат, будто нюхал розы, а не перегар. – Где ещё найдёшь такую аутентичность? В наших подземных застенках?

– В помойных ямах, – Макс швырнул кружку на пень, покрытый мхом и плесенью. Дерево хрустнуло, будто кость. – Там та же «аутентичность», только без дурацких танцев.

Он рванул плащ, как занавес перед финальным актом, и шагнул в чащу. Туман, седой и плотный, обвил его, словно руки мертвеца, зовущего в глубь леса – туда, где гниют корни и молчат камни.

– Эй, куда ты? – встревоженно окликнул его Нелифор. Однако Максимилиан даже не обернулся.

Ломая замёрзшие ветви елей, Макс сорвал с себя чары невидимости – жестом, будто сдирал с кожи паука. Лицо, искажённое яростью, вспыхнуло в полумраке. Проклятие, вырвавшееся с его губ, повисло в воздухе ледяным шипом.

– Промёрз до костей в этой дыре. Ради чего? Чтоб смотреть, как полулюди трясут мохнатыми задами? Пить их блевотную жижу?! – его голос грохнул, как обвал в горном ущелье, разрывая тишину.

– Жижа, говорите? – женский голос прозвенел, словно клинок по стеклу. Рассвет, робко пробивавшийся сквозь тучи, замер.

Макс замедлил дыхание. Зрачки сузились, превратившись в щели. Рука скользнула к кинжалу – плавно, как змея под песком. Повернулся, целясь взглядом в темноту:

– Покажись. Или я вырежу тебя из этой ночи.

Перед Максимилианом стояло создание, хрупкое, как скелет зимней птицы. Волосы – ржавая медь, сплетённая в косы, будто верёвки. Глаза – два осколка летнего неба, вонзившиеся в него с любопытством, граничащим с безумием. Она напоминала лисёнка, вышедшего на охоту, не зная, что сама – добыча.

Макс моргнул, ожидая, что видение рассыплется в прах. Но нет – девчонка стояла, улыбаясь так, будто читала его мысли сквозь трещины в броне цинизма.

– Мы знакомы? – он впился взглядом в её черты, ища подвох. Что-то ёкнуло в глубине памяти – словно нож, застрявший в старых шрамах.

– Вряд ли, – ответила она. Голос звенел. Улыбка – шире, глаза – холоднее.

– Тогда зачем ты здесь? – Макс склонился, плащ взметнулся. – Не похоже, чтоб твои соплеменники любили гулять в тумане с рассветными призраками.

Девушка наклонила голову, будто рассматривала клинок у его пояса.

– А если я искала не их? – шепнула она, и слова обожгли, как спирт на ране.

Макс ощутил, как мышцы спины напряглись. Её уверенность пахла опасностью – сладковатой, как миндаль ядовитого ореха.

– Искала? – он шагнул ближе, тень накрыла её. – Мёртвые ищут. Живые – прячутся.

Она не отступила. Рассвет, кровавый и хриплый, пробился сквозь тучи, осветив шрам у её ключицы – старый, неровный, словно след от цепи. Девушка наклонила голову, будто слушала шепот ветра в своих косах. Улыбка растянулась, обнажив зубы.

– Может быть, я искала именно вас? – её голос прозвучал тише шороха падающего снега, но каждое слово впилось в кожу, как морозный ожог.

Она вскинула корзину, словно демонстрировала трофеи. Внутри – еловые лапы, чьи иглы торчали, как стрелы из раненого зверя, и шишки, чёрные, словно обугленные сердца. Снег на них не серебрился – лежал пеплом.

– Украшаю дом к празднику, – сказала она, гладя шишку пальцем. – Чтобы духи зимы не забыли путь к нашему очагу.

– Шишками? – Макс оскалился, будто услышал шутку. – Вы зовёте смерть, украшаясь её подачками?

Девушка широко раскрыла глаза, будто он спросил, дышит ли она:

– А вы разве не вешаете на дверь черепа врагов? Чтобы… напомнить гостям о гостеприимстве.

– Черепа врагов, – Макс щёлкнул клинком, вытаскивая его наполовину. Сталь завыла, как голодный зверь. – Вешаю на видном месте. Чтобы духи вашего калибра не забывали, куда ступать.

Девушка рассмеялась – звонко, как трескающийся лёд.

Максимилиан усмехнулся – коротко. Её радость, наивная и яркая, напомнила ему свечу в склепе: бесполезную, но упрямо горящую. Девушка скользнула между деревьями. Следы её ног тонули в снегу, будто лес пожирал доказательства её существования.

Он шагнул за ней, не понимая зачем. Ноги предали, вцепившись в следы, как псы в кровяной след. Почему не ушёл? В мыслях всплыл образ кресла у камина. Там ждал покой, пропитанный дымом и вином. Но здесь… снег хрустел под сапогами, как кости, а её силуэт манил, как пропасть под тонким льдом.

– Идиот, – прошипел он себе под нос, но продолжал идти. Ветер нёс её смех – хрустальный, но с осколками стали внутри.

«Бросить её и уйти?» – мысль впилась в сознание, как шип. Но следом – тихий вой тревоги: «Она сгинет здесь. Лес сожрёт её заживо, даже не подавившись».

Девушка плыла меж сосен, будто снег под ногами был шелком. Каждое движение – поднять шишку, стряхнуть иней – казалось заговором: пальцы чертили руны на теле зимы. Деревья скрипели в такт её шагам, ветви тянулись, как щупальца к светлячку.

«Безумие», – Макс стиснул челюсть, но взгляд был прикован к её спине. Она растворялась в метели, как сон на рассвете, а он шёл за ней, будто привязанный цепью к призраку. Ноги вязли в сугробах, но внутри горело: «Кто, если не ты, сломает ей шею… или спасёт?»

– Вы не здешний, – девушка обернулась, снежинки застряли в её ресницах, как бриллианты. Голос был тихим, но каждое слово резало, будто лезвие. – Ваша кожа пахнет пеплом чужих земель.

Губы Макса дрогнули.

– Может, я призрак? Или тебе мерещатся тени? – спросил он, пряча интерес за маской скуки.

– Призраки не носят плащи, сшитые из ночных штормов. И не говорят, будто глотают битое стекло.

– Говор выдал… – Макс провел пальцем по горлу. – Любопытно. Стоит запомнить.

Он шагнул ближе, снег хрустнул:

– А тебя не гложет страх? Лес полон волков. И тех, кто пострашнее.

Девушка закинула голову, смех её взметнулся.

– Этот лес – не деревья. Это старый демон. Он спит, – она ткнула пальцем в землю, – а тропы под ногами – его вены. По ним хожу только я.

– Потому что ты… что? Его дочь? – Макс оскалился, но девушка уже шла дальше, её следы светились голубым.