Зарянка

Зарянка

Василий Евгеньевич Крюков

© Василий Евгеньевич Крюков, 2024

ISBN 978-5-0065-0232-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

⠀

Занимательная орнитология

Стояла прозрачная осень, лепесток василька витал в перламутровом небе, и снег всё не ложился. Чёрные борщевиковые зонты вдоль пустынной дороги, охристо-соломенное разнотравье и старые ивы по ночам покрывались тончайшим серебряным мхом. Далёкая деревушка в синем платке взглянула на нас в последний раз, согбенная, махнула уставшей рукой и ушла за зеркало. В зеркале отражались топазовые небоскрёбы, аметистовые развязки, площади сердолика, бирюзовые парки, стеклянные аллеи, малахитовые избушки и ларьки. В городе слов шумно хозяйничали роботы, а малые птицы общались негромко и ритмично в саду притч за кристальной стеной. Мы знали язык птиц, но потом стали говорить на нём не всегда, а нынче и вовсе оставили эту затею, явно детскую. Вот лето и прошло. Капли на голых ветках висели метко, и осень безмолвствовала, как вдова, отдавшая последнее по собственному желанию.

Редкие из перелётных пернатых ещё не переместились в тёплые края, большинство находилось уже там. Лишь завершающие мигранты не все перелетели, и зарянка Хавронья дерзала сквозь наплывы бокового ветра с закрытыми глазами, так она могла непрестанно крайне стремительно перемещаться на своей высоте. Оседлые виды, известно, никуда улетать не собирались, скитались, скупые на голос, тихо кочевали по редеющей местности. Ночные заиндевелые листья по утрам размокали яркими земляными оттенками, и акцент аквамарина проглядывал в сеписто-охристых, почти монохромных пейзажах.

Авеснаука всегда была щедра на тайны в сфере миграций. Перелёт в какой-то мере зависел от суточного фотопериодизма, сокращение светового дня до определённой величины заставляло птицу улетать из темнеющей страны в довольно точные ежегодные сроки, однако из светлых мест она возвращалась ничуть не менее пунктуально. В мире птиц отсутствовало время, но чувство отсутствия времени одним пернатым было открыто лишь в предвкушении, в обетовании, как ожидаемое, как будущая вечная жизнь. Другие жили уже без времени, и обещание исполнилось для них при здешней жизни. Одни не завидовали другим, не задавались вопросом: что такое – это отсутствие времени, как оно выглядит, где его искать? Одни переживали и лето, и зиму, а другие – из лета в лето перелетали.

Хавронья иногда снижала скорость, любовалась на долины, утопающие во млеке оттепели, на облетевшие леса, начинающие потихоньку зеленеть, радовалась тому, как по пути на юг чудесно меняется ландшафт, и ноябрь может быть по-весеннему нежным. Она смотрела на всё это не по-человечески, по-птичьи щебетала:

– Красиво! Как красиво у Тебя, Господи.

Она не знала о вращении Земли, не следила за лунными фазами и приливами и вовсе не обращала внимания на тёплый астральный свет Полярной звезды, как предполагают юные птицегадатели, нет, ей было достаточно чувства отсутствия времени для ориентации в бескрайней гармонии. Хавронья часто улыбалась, изредка плакала, наконец, спустилась с уровня облаков в сад Патерсона, чтобы заморить тамошнего червячка.

Сад был усердно прибран, все жучки, червячки, все опавшие фрукты и ягоды находились в кормушке возле избы и на птицеловном току в конце сада. Синий кобальт вечера густел, в избе горел янтарный свет. После работы в саду Патерсон творил дома под чудесной лампой. На столе лежала пачка свежих набросков – виньетки и графические окна. Он рисовал иллюстрации к рассказу про мальчика и пожилого абстрактного художника. Рассказ назывался «Ракета судьбы».

Живчик Никифка напоминал безымянному старику его самого в далёком детстве, сорванец подрабатывал глиномесом, уже крутил горшки немного, но только кроме терракоты не видел ничего, щеглов ловил случайных, сплетая из конского волоса «пленки» на головках репейника. Художник поймал Никифора проще, как большую синицу: достал мокрую холстинку, развернул её, а там был мягкий пирожок из чистого каолина в блёстках кварцевых вкраплений. Старик мгновенно слепил из жемчужного пирожка шестиконечный крест, объёмный, выстраивающий кубик, смял его в пирожок, завернул в тряпицу, и лупоглазый Никифка, просто как на верёвочке, побежал за ним.

Под потолком мастерской, словно золотистые колокола и купола, висят большие китайские бамбуковые клетки, но среди множества птичьих голосов Никифор отчётливо слышит один и тот же звук. Звук истёртой жёсткой кисти, трущейся о резонирующий холст. Звук кисти и холста.

Никифор в весеннем лесу.

Лесной конёк скачет над полянкой – летает определённым образом, токует в полёте, торопливо рассказывает лошадке своей, а та в низенькой молодой травке прячется.

– Душенька, выходи за меня, да, хоп, и за меня. Душенька!

– Куда тебе, хоп! – хитрая подбадривает.

А на макушке молодой ёлочки завирунчик лесной сидит, завирушка же его, невзрачная, внутри ёлочки прячется, и завирунчик вовсе не молчит:

– В своём «Диване» Гёте упоминает о художнике Мани кратко. Сирийская орнитологическая школа тоже, поэтому Мани и выиграл конкурс абстрактных художников. Мани минимальней всех, да и абстрактней всех, похоже. Любой манихей, как и Мани, проповедует при помощи искусства.

– Кого проповедует? – цикает разумная самочка.

И Весна света мимо идёт, как Пришвин в шляпе с палкой в руке.

Никифор в полях.

Среди бескрайних борщевиковых пространств, начинающих густо зеленеть раньше всего остального, малец, точно юродивый, стоит с открытым ртом, и до конца непонятно, то ли он в себя вслушивается, то ли в жаворонка с варакушкой, жаворонок слабый, далеко, а варакушка где-то близко.

Пустынная музыка.

Старик абстрактно пишет разрушенную колокольню на холме, даже не колокольню, просто столп, руину древней голубиной башни. Сообщает, что от семьи, содержащей голубиную башню, никого не осталось в живых. Одна ракета в вечерних лучах. Ракета судьбы. Господь промышляет каждую секунду. Всё это зачем-то нужно.

Мастерская в горнице.

Птицы поют в грудных клетках. Половина пространства завешено грубой холстиной, сквозь которую просвечивает большое голубоватое полотно. Свежая живопись, скипидаристый запах.

– Там море и кит, – говорит согбенный и полуслепой мастер в пол.

Потоп незримый, над потопом – новые люди и флаг Ионы. Если человек сможет научиться смотреть просто, всё его тело засияет. В саду времени нет. В дверь виден свет в таинственной овчарне. Ангелы под деревом простоты. Ангелы летят высоко над горами. Ангелы тянут длинные верви. Меру веры крепят людям на груди. Ангелы тянут железные канаты, цепи. Ангелы носят брёвна. Всё они делают беззвучно, лишь кеклики, горные куропатки, нежно посвистывают. Осыпаются редкие камни. Кони глядят в глубину цвета яблочного варения. Камни знают, что хотя война за сохранение тайны длится уже много тысячелетий, тайна герметична и окружена себе подобным, герметичным. Ангелы стоят на страже её, именно поэтому империи роботов она никогда не доставалась и не достанется.

Бородатый художник в тулупе и сапогах лежит на земле, в осенней траве, а рядом с ним – маленький светловолосый Никифка на коленях. Оба внимательно смотрят в сторону тока. Во рту у старика манок, а в руке боевая верёвочка, уходящая в кустарник. Художник учит Никифора ловить «с заводными», «на самку», «на бой», «в зеркало», на смоляной клей, на сычика живого, на одинокой старой лесной луже и на искусственном водопое.

Старик привёл Никифора на тайное собрание художников. Глиняные подсвечники, масляные светильники, стебло белого дыма тянется с блюдца фимиамницы. Никифора сразу избрали чтецом. Отрок читает «Эллипс ауспиций»:

«Благословен утешающий и смиряющий суетливую птицу – мысль человеческую. Благословен научающий мыслить нетленно. Благословен встречающий ратников, побеждающих в безмолвии.

Взгляни на нас милостиво, Господи, может быть, мы пригодимся Тебе, и сделай так, чтобы мы пригодились. Ты знаешь нас от начала до конца, наказываешь нас, исцеляя и обновляя, поражаешь, но и перевязываешь раны. Когда мы видим смерть, это видение отвратительно. Умилосердившись, Ты воздвигаешь нас вскоре, и мы славословим Тебя радостно. Творче наш. Благословенный всегда.

Искони мы пели небо. Твердь великого единства. Мы рисовали сад, птиц и жителей. Мы растворены солью истории, и мы собираемся вместе. Мы не похожи один на другого цветом кожи и разрезом глаз. О своей принадлежности к единственному народу мы тайно узнаём только от Тебя. Пространность нашей безвременной жизни и неисчислимость, подобная песку, говорят о том, что совершенно все, вступившие в великое единство, получили возможность петь и рисовать Страну милости…

Когда человеку доверена тайна, человек чувствует внутри себя силу тайны, и чем больше пытается осмыслить её, тем выше поднимается над мыслью, и знание его становится ясным, простым…

Это всегда ускользает. Думаешь, что обладаешь этим? Ты обманут. Это свободно летает, дышит, где хочет, там является, здесь исчезает. Не уходит совсем. Ты можешь только стараться приблизиться, чувствовать приближение, тонкость необжигающую…»

Треногий мольберт на зелёной солнечной поляне, холст блестит от свежей краски, рядом никого, сам художник вдали, под деревьями, с группой людей в светлых одеждах. Старик уже всё нарисовал. Кто-то завтракает на свежем воздухе, кто-то заметил в листве очертания Флоры, а он на брёвнышке сидит и на птичьем языке гаит, как синичка гаичка.

Умственная война с роботами началась давно и продолжается. Никакой поэзии. Мы все заблудились, потерялись в деревьях.

Ты находишь нас, зажигаешь нам сердце, открываешь глаза, мы смотрим. Красив бренный мир, но Ты смываешь брение, и мы видим свет. Мы теряем свет, вновь глядим на бренный мир, а Ты вновь смываешь брение, и мы понемногу просыпаемся, вспоминаем, задумываемся, учимся. Брение, скудель, пепел, сено – всё это материал для мысленного творчества, для самопознания. Ты посылаешь нас к воде смыть брение и стать целыми, едиными. Мы разделены, расколоты настолько, что о цельбе и исцелении даже не думаем. Исцелённые, мы возвращаемся к Тебе, целые, спешим благодарить Тебя. Петь. Нам радостно видеть Тебя. Быть рядом.

В помойках и по подворотням Ты избираешь нас из гастарбайтеров и бомжей. Вдали от глаз людских натаскиваешь нас как гончих собак старой породы. А когда приходит время, нам, сидящим в горах и плачущим, глядя в долину, повелеваешь сказать слово. Ты приходишь как неслышный ветерок, а человек с годами трудов проветривается от мирских представлений. Ты приближаешь человека к словам. Может быть, таково отшельничество, человек приближается к словам? Человек уединяется, чтобы видеть. Когда мысль его поднимает, видит – любовь выходит из берегов. Человеку всегда хотелось говорить с Тобой. Молитва его рвётся, рвётся, рвётся, а слава Тебе – непрерывно продолжается.

Пою милость Твою. И тайну. Ты возрадовался, когда знание из гостиной сбежало наверх к беззаботным детям. Ты познакомил меня с такими людьми! Ты учишь уходить от бестолковой игры словами. Бежать от торговли словом. Спасаться в гору от пустословия в долине. У слова есть путь. Он как извещение уповаемым. Как обличение невидимых вещей.

Мастер сообщает Никифору о том, что истинная природа человека – это одиночество.

– Судим человек – один и любим – один, помилован, облагодатствован особенно, индивидуально, поэтому для смирения, Никифор, тебе пора в горы уходить. И учиться подолгу находиться наедине с горными птицами, наедине с собой. Без уединения познать себя невозможно. Уединение необходимо для единства. Внутренний робот замолчит, если долго нет электричества. Сначала надо ещё увидеть его, робота, но ведь ты давно уже с ним борешься, не так ли?

От роботов сокрыто то, что человек – это единственное существо на всей земле, которое знает, что оно умрёт. Роботы никогда не поймут, зачем человеку это знание. Они ищут начало людей, но не видят ветхого плачущего старца, который сквозь слёзы глядит на восток. Он сидит под деревом покаяния. Смотри, вот подходит к нему Приточник, берёт Адама за руку, помогает ему приподняться, а с неба в это время съезжает стеклянный эскалатор из страны счастливых песен.

Одну фразу запомни, спрячь её, а когда другая фраза глубоко тронет тебя, приложи её к первой фразе, и начнёт получаться текст. Если встретишь людей, путешествуя в горной местности, они накормят тебя, обязательно накормят.

Чрезмерные занятия словесностью заводят в дебри, превращают в изгнанника из долины, отшельничество – опасная школа, но если точно слово слышишь – иди. Будь осторожен, ивовое полено искрит, как бенгальский огонь, и в оттепель сажа в печи загорается. Бешеный зверь приходит к человеческому жилью. Хочешь нести тайну огненной милости, становись обширным, как свободная вода. Идея поднимет тебя. И множество обителей, многочисленность миров. Ивы в деревне шепчут глянцевой листвой. Пустыня незамысловата. Дебрь. Учись тому, что ты здесь ищешь. Научайся тому, что пришёл ты здесь искать. Отшельник не просто прячется, есть Прячущий его.

Скажи человеку: беги, уединяйся. Поднимайся в гору. Пой допотопные песни. Беги из города в деревню. Беги из времени. В саду времени нет. Он не поймёт сразу ничего. Скажи тогда: возвращайся домой. Строй лодку. Поймёт, не вавилонянин. Или нет, не каждый, это непросто. Тайна зовёт убегать и поднимает в гору. Тайна – руль корабля, кормило.

По слову мастера Никифор оставляет птицелюбов долины и один уходит далеко в горы. Он много думает о смерти, о том, что она не имеет сущности, а человек предполагает, что знает о ней. Она у человека на пути – как что? И время напоминает о ней, и мудрые книги повествуют о ней, говорят о смерти как о поставленной перед человеком задаче, поставленной именно для решения. Если смерть – исключительно грех, то отложение тела – это нечто другое, нечто связанное с тайной отсутствия времени. Господь смерти не создавал, нет её в стране птиц.

Никифор живёт в маленькой горной хижине и создаёт аппликативные абстракции на скалистых утёсах. Что-то чернит углём, фрагменты промазывает красной и жёлтой глиной, мокрой золой, диким мёдом, клеит в мёд и глину сухие листья и перья.

Крики и резкие звуки в горном осеннем лесу. Данте и Беатрис пробираются сквозь колючий безлиственный кустарник, демоны со всех сторон нападают на Беатрис, Данте отражает их сверкающим мечом.

Одиноко живущий человек оказывается внутри и вне самых разных видений.

Когда Ангел поднял меня в горы, я увидел большую чёрную дыру, которая всасывала мириады живых людей. Когда Ангел приблизил меня к краю огромной чёрной воронки, я оказался на берегу необыкновенной реки. Вместо воды в реке текли деньги, мелочь и бумажки, валюта самых разных стран, а людей вокруг не было. Потом деньги в реке закончились, а потекли какие-то документы, научные открытия, патенты, военные секреты, засекреченные научные эксперименты на разных языках, закрытые космические разработки, стоящие дороже самих денег. И опять я оказался в горах, а чёрная воронка вертелась вдали.

– Не думай, что ты совсем не участвуешь в этом круговороте, – сказал мне Ангел, – но так как твоё участие ничтожно, это и открывается тебе. Ты видишь большого зверя, большого демона, князя бренного мира, имя его состоит из трёх цифр. Именно столько талантов мзды ежегодно получал один мудрый царь, чья мудрость подвела его в старости.

Я ужаснулся и изнемог.

Глаза Никифора. Свет в горах, тьма в долинах. Сад плывёт. Дерево. Общество с падшими ангелами на витринах. В долинах – рабы искусственного интеллекта, в горах – редкие инопланетяне. Тяжко, но будет добрый финал, если мы знаем хоть одну песню чудес.

В долине, залитой вечерним светом, всё направлено на раскрытие тайны, все хотят просто избавиться от тайны или раскопать тайну, метод используют рациональный, а он тайну не может поднять, вот они и мытарятся там, в долине. На горе – другой подход, тайна не открывается, наоборот растёт, расцветает, разрастается, и все кругом только рады, а это уже метаматематика, иррациональный мир.

Старые ивы так украшают деревню, навевают сон. Просыпайтесь! На горе сильный ветер ломает им сучья. Просыпайтесь, думаете, высоко живёте? Вы по горло в незримой пылающей воде! Под раскидистым деревом милости – небольшое дерево суда с запахом ладана и мирры, не похожее ни на какие деревья. Дерево счастья для одних, для других – преткновения и соблазна. Падшие ангелы выдают людям небесные тайны, и люди гибнут. В долинах они учат людей хитростям. Ловят на роскошь, но сначала долго учат тому, что стоит считать роскошью. Добрые Ангелы помогают увидеть, как имена складываются в тексты, тексты в книги, книги срастаются в одну, и она становится именем. Легко человеку, которому Ты помог очистить представления.

Роботы осудили художника. Мастер перестал принимать пищу за две недели перед казнью, он не принуждал себя, ему просто не хотелось есть. Так как голодал он часто, ученики не придавали этому значения. Несмотря на шаткость в коленных суставах, мастер чувствовал себя легко, сердце его светилось нежным светом. Он смотрел в долину, разговаривая с этим тонким светом, лёгким, как безветрие в горах. В этом безветрии медленно плыл одинокий осенний комарик. Мастер знал, что таинственное дело его живёт в учениках, жило до него и будет жить после. Тайна сама будет находить их, выдавать им палитру и кисть. Он знал, что мастер скрыт в своей мастерской.

Мастерская в горнице. Никифор плачет. Старец ходит между учениками, смотрит в пол, говорит негромко.

Тайна в том, как Христос собирает всех вместе, смотрит на нас, прозревает, и нам становится теплее. Так кокош собирает птенцов под крыло. Любовь видит всё, начало и конец. Знает, понимает, прощает, исцеляет всех. Любовь учит. Открывает глаза, и мы глядим в небесные скрижали. Что видим мы на горе веры? Сад милости. Дерево птиц.

Много веков назад один человек сказал, что раз любовью всё началось, любовью всё и закончиться должно. Сердце у него до сих пор горит тонким огнём, милости ищет, о милости думает.

Господь сообщает через людей то, что нужно им передать. Империи невыгодно, чтобы инопланетянин знал, кто же он на самом деле. Не знающий себя и не таков. Пришелец напишет короткий рассказ, и сгорит вся злоба на земле.

Я уже почти ничего не вижу, но за окном поздняя осень. Темные дни в стиле старых голландцев – чёрный, серый и охра разных оттенков, от медной до ржавой. Иной раз кисть махнёт по голландцам нежно-голубым или мигнёт глянцевым огненным желтком где-то в перспективе, но эти мазки быстро тают, палитра цепенеет, останавливается во времени. До свидания, дети.

Ты приоткрыл мне сад души, и госпитальный сад снаружи, и вижу я, как Ты живёшь внутри. Живёшь, приходишь и уходишь. Ты здесь. Как мне молчать? Когда светло так несказанно. Я исповедую Тебя, Господи Иисусе Христе, Боже мой в великом Твоём страхе. Совершенно недоумевая, как Ты меня такого удостоил.

Яблоня Марья. Яблоня Марья. Древо недомыслимое. Плод Твой ярче солнца освещает сад. Дево. Покров – Твоя листва. Яблоко Твоё – Царь. Сын Твой очищает людские сердца, но как же велика Твоя помощь в этом! Лестница выше мысли. Яблоня, родившая Садовника.

Казнь художника.

Дети художника присматривались с детства к тому, что такое творческий процесс. Присматривались, слыша назидание, замечание, притчу, образ, просто наблюдая за рукой. И пробовали делать сами.

Было время, и мы служили кумирам, идолам в долине, но Ты сказал, и мы внутри себя восчувствовали силу слова Твоего. Сеть тонко накрывала города. Инопланетяне плакали, видя простейший страшный суд. Долины были покрыты незримой сетью, ночью они горели цветными огоньками. В долинах люди боролись за ценности. Эти ценности им были определены судом. И эти места, где они любили собираться все вместе.

Под надзором новых камер – городской вечерний фарс. Тельцы упитаны, откормлены, лоснится шкура. И вот они заколоты, но они этого не знают, и когда собираются в своих золотых загонах, говорят друг другу – хорошо мы живём! Голос их не слышен им самим, он как листва на ветру. Под надзором тех же камер стройно плывёт общественный транспорт.

Когда инопланетяне хотят облегчить судьбу людей и спускаются в долины, их называют там рабами деревьев и пытаются убить. Инопланетянина убить нельзя, потому что он послан передать человеку добрую мысль. Он оживает за два дня, а в третий восстаёт в новом месте и теле. Пророк Осия не без притчи учит о позднем дожде.

Старый орёл-змееяд заставляет молодого держать ровные размеренные круги и дистанцию. Это минимализм, простейшее учение, у человека есть центр, и там тихо в центре, тихо.

Дети, когда вы окажетесь в саду, ищите дерево милости. Здесь лишь по милости окажешься, иначе как? Всем, кто залез сюда в окно, кто попал сюда самовольно, им здесь неуютно, они убегают отсюда, не прозревают сюда. И мастером никого не называйте.

Твои руки зовут, говорят о том, как вокруг всего много. Слово раздаёт знание, и всем достаётся ровно по душе. Слово ничего не скрывает, не прячет, но кто лучше слышит, тот ближе и подходит.

Царь-дерево. Источник воды. Пью, пью, внутри уже тепло, как от вина. Твой сад – новый. Я был в Твоих горах, смотрел в небо, в том небе видел горы, и был в тех горах, смотрел в небо, видел там землю. Твердь. Воду. Сад правды. Дерево инопланетян. Благословен, Кто вещает нашим языком тайны Свои. Твой космос скрепляет мою внутреннюю связь. Я овца, застрявшая в шипах дикой сливы. Ты мой жертвенный костёр.

Никифор встретил в горах художника, узнал его, с третьего слова услышал птицу Приточника.

Тише едешь – дальше будешь. Светлый пикапчик – деревенская машинка. На туманном утреннем шоссе – ворон у трупа енотовидной собаки. Город и деревня как земля и небо. Данте прощается с Беатрис на сельской автобусной остановке. Вечер. Не самая яркая, но самая чистая звезда, чуть севернее центра неба. К этой неподвижной звезде, мимо всех плывущих по своим кругам цветных огоньков, опять полетит ракета судьбы – тончайший космический аппарат «Хаврошечка-1», душа моя, зарянка вернётся домой, чтобы нежно петь. А так и бывает: пишешь, пишешь лирический пейзаж, а потом раз – космос.

Мюнхаузен в раю

Живописец пишет с натуры, а Приточник изображает внутреннюю природу. Когда художнику открывается внутренняя природа, он переживает люминофанию и рисует её целыми днями, ничего уже не хочет от здешних красот. «Она же невидимая, эта природа», – все ему говорят. Он пишет усердней, понимая, что раз они не видят, то непременно он должен её им показать. Она ни замереть, ни позировать не может, и вот он ловит её, как птицу. Пишет, если пишется, пальцы болят кисть держать, мастихин, а он не замечает. А когда не пишется, чтобы рука опять записала, лепит из глины, дерево режет, камень тешет, медь травит. Больше того, музыку сочиняет, кино снимает, математику всё дальше изучает, читает, слушает и смотрит по сторонам лишь для одного – чтобы рука опять записала. Живопись – это же не масло на холсте, художник верит в то, что живопись – послание человеку.

Недавно я на выставку ходил. Конкурс там был. Один художник победил. Он школу минимализма окончил. А если ты школу эту окончил, если победил, то тебя внутрь твоей работы отправляют. Всю душу в тему вложишь, как потом за ней не отправишься, за душой-то своей? Картина известная. Люди на джипе в Царствие Небесное едут. Собирательные, общие образы наши. Лето. Зима за шлагбаумом. Поля борщевика. Дева оная бежит. Зимняя дорога тянется долгая, водка здешняя уже бестолковая, музычка, на чистяках прописанная, проницает мозг натянутая струночка, и бах – в сиятельных снегах – ракета судьбы. Суд и любовь. Колокол доммм. На снегу – трупы тёмные тех, кого не взяли.

Я русский человек, грузовик вожу отечественный, голубой, в дырочку, жизнь видавший, это не крузак, глухой стук, но потихоньку, помаленьку и на нём же доедешь. Старая-то колокольня затонула, двенадцать всплыло в разных местах. И то, что художник себя среди трупов уложил, это он схитрил. Он всё это увидел, нарисовал, донёс до людей, это доказывает, что его взяли. А то, что среди трупов, так это так у художников полагается.

Из Балаково я родом. Это остров на Волге неправильной формы. Я всё Облаково по берегу на грузовике голубом объезжаю, остановлюсь где-нибудь на шхере: тишина, туман над рекой, россыпь огоньков еле пробивается. Скажет выпь сказочно: бу-у, – и рэпчик тихий, неразборчивый, с дальнего берега польётся. Блалайкой благ, облак, облак, эх, благ, Облаково беспросветное наше. Припев женский: не, не, не, разоблачается небо-о-о. Люблю это, и по кругу, против часовой стрелки, езжу. Балалаюшку люблю, балалаеньку стройную скромную. Подкуёт мне зубилом Левша в гараже гайку ржавую, платиновую влепит, я дальше плыву. Меня не видно – одна гайка плывёт. Наскочу на ухаб – гайка спрячется, и за спиной глухой стук. Круг проедешь не так-то быстро, Матушка медленно течёт, и внутри – круговерть моя тихая, и галактическая плавно рисуется спираль.