Мысль Гира

Музыканты играли, устроившись на ближайших к площади крышах, и молодые, раскрасневшиеся парочки отплясывали внизу, отдаваясь всецело музыке струнных и духовых инструментов. Были и те, кто стеснительно стоял поодаль, не решаясь влиться к танцующим, и лишь притоптывал, наслаждаясь зрелищем.

Детвора, которой в день Ишки можно было носиться и бесноваться на улице, невзирая на заход солнца, пользовалась этим правом всецело. Всюду мелькала хохочущая ватага, играющая в салки и немало нервирующая стариков, часть которых и в день Ишки была не прочь поворчать.

Лишь сплетение святодревов в центре Пятачка и зеленый круг травы вокруг был пуст и ярко освещен. Множество не пойманных прошлой ночью брюхосветов облепили деревья, превращая храм в яркий факел, освещающий площадь и толпу. Все ожидали кульминации праздника и не забывали радоваться, плясать, смеяться, общаться, что-то жевать, чокаться и обниматься!

– Вон! – воскликнул Ули, проталкиваясь среди зевак и указывая на трех музыкантов, собравших вокруг себя немало молодых людей. – Вон и Марта! Поспешим, дружище!

С этими словами Ули бросился к невысокой, слегка полноватой девушке, пышущей жаром женственности и молодостью. Влюбленные обнялись при встрече и словно сумасшедшие бросились танцевать и кружиться в толпу таких же молодых людей, что все вокруг встретили хлопками в ладоши и криками одобрения. Музыканты же, заметив, как энергичны зрители, принялись играть задорную, танцевальную мелодию всем на радость! Гир также приблизился к столпотворению танцующих молодых людей, буквально кожей ощущая исходящий от них жар. Хлопая в ладоши, он с удовольствием смотрел на радостного друга и не менее счастливую девушку, буквально повисшую в танце на шее Ули. Музыка все громче и задорнее лилась от музыкантов, сидящих над переулком на крыше дома. Энергетика Ули и Марты передавалась всем вокруг, и вскоре даже ранее стесняющиеся махнули рукой и присоединились к веселью.

– Лучшего праздника и не придумаешь! – воскликнул распаленный Ули, выскакивая из пляшущей толпы, держа Марту за руку. – А вот и мой вечно попадающий в неприятности друг, дорогая Марта!

– Привет, Гир! – смахнув с лица пряди промокших от пота волос, впопыхах произнесла Марта. – Слышала, ты в острог загремел прошлой ночью, так ли это? Сплетни уже пошли вокруг, что, мол, тебе еще и Бурга тумаков надавал. Ну уж это-то сущий бред! Иль правда?

– Привет, Марта, – улыбнулся Гир одними лишь губами, но даже Ули заметил, что было сделано это из вежливости – и вежливости не к Марте, а к другу. – Ты бы поменьше сплетен слушала да побольше дум…

– А ну-ка! – воскликнул Ули, протискиваясь между ними и кладя обоим руки на плечи, – Пойдемте-ка выпьем! Тем более что в день Ишки каждому полагается по две кружки черноземного пива, не красота ли? Ну, пошли-пошли!

Подталкивая друга и будущую невесту, Ули разогнал надвигающиеся тучи, и все вместе отправились к телеге с большой бочкой, где получили по кружке пива, и в окружении лесорубов и землепашцев уселись за стол, наскоро сколоченный из кривых досок к празднику, а вместо лавок стояли пеньки, что, впрочем, было весьма удобно.

Ранее светлое небо уже порядочно потемнело, и единственным источником света теперь выступала проявляющаяся на небе россыпь звезд да вездесущие брюхосветы, парящие над домами или пролетающие из леса к храму.

– А чего брюхосветы в обычный день так не облепляют храм? – отхлебывая пива, задал вопрос Гир не к кому-то конкретному, а просто вслух. – В обычный день их куда меньше по храму ползает, а тут уж точно больше сотни.

– Это все святость, ясное дело, почему! – раздался подпитый голос рядом.

Подняв взгляд, Гир и товарищи увидели рядом помятое лицо, которому явно выдали больше, чем положенные две кружки черноземного пива. Лицо это принадлежало крестьянину, что можно было определить по его крючковатым от работы пальцам, сгорбленной спине и хилым мускулам, а также широкой и простой рубахе, подвязанной самой обычной веревкой. Такие серые рубахи были в почете в деревне Черноземке, откуда и прибыла стоящая неподалеку телега с пивом.

– Экие ты вопросы странные задаешь, – устало усмехнулся мужичок, плюхаясь на пень с противоположной стороны стола. – Тут и думать не надо, чего тут думы думать? В день Ишки святость его распространяется, а брюхосветы, как известно, святость энту любят, вот и летят с лесов вокруг.

– А что же, в другой день святости нет? – задал Гир вопрос, смотря на мужичка, который больше всего был заинтересован его кружкой с пивом. – Иль святость измеряется как-то? С утра побольше святости, а вечером поменьше? Так, что ли?

– Тьфу ты! – возмутилось помятое лицо, не отрывая взгляда от кружки. – Говорят же, что святость в день Ишки больше. А то как же иначе-то могло бы быть? Ежели день Ишки, то и святости поболее должно быть!

– Ну, это пусть так! – не выдержав, расхохотался Гир, дивясь аргументам собеседника. – А давай я тебе вот такой вопрос задам…

– А чего это мне на вопросы-то отвечать? – прищурив один глаз, спросил мужичок. – Какова польза моя?

– Чтобы беседу поддержать и до истины докопаться, – беззаботно парировал Гир, делая едва смочивший губы глоток пива для вида, – ну и пива попить, раз уж мы рядом с черноземским бочонком сидим. Ты ведь из Черноземки? Как звать?

Глаза мужичка при словах «пива попить» блеснули влажностью, а рука сама потянулась к кружке, выдвинутой Гиром на середину стола.

– Это Седька Горбатый, – представил Ули незнакомца, – верно ведь? Раньше самой большой пахотой владел в Черноземке, ежели мне память не изменяет, а после того случая с землепашцами хозяйство его поредело да и…

– Ежели я горбатый, то от труда праведного, а ты, щекастый, отчего, а? – зыркнул мужичок злобно на Ули, явно задетый прозвучавшим прозвищем.

– А я работаю много и ем немало! – расхохотался Ули, выпивая третью кружку пива, взятую у Марты. – Но ты не обижайся, я не со зла тебя обозвал, так уж повелось. Но скажи, правда, что когда твоих работников на поле умертвия пожрали, еще ночи не было? Давно ведь было это, лет эдак десять назад? Я тогда малой совсем был, а про тебя после того случая более и не слыхивал.

– Двенадцать! – поправил мужичок и без разрешения взял кружку Гира и выхлебал добрую половину, чему владелец пенного вовсе не противился. – Пятерых мужиков пожрали кровососы!

– Быть не может, что днем, – недоверчиво фыркнула Марта, – они днем и носа из укрытий не кажут. Лесорубы говорят, что солнце для них точно огонь для нас, попадет лучик, так они чуть ли не сгорают.

– А вот еще как может! – гаркнул Седька, отчего веселящиеся вокруг люди резко обернулись, но видя явно перебравшего с пивом крестьянина, возвращались к своим делам. – Я сам тогда в поле был. Тот день был жуть какой пасмурный, тучи на небе ну прям волоком идут, серо вокруг, и еще мелкий поганый дождичек так и донимал с самого утра. Я тогда еще работникам моим предлагал, мол, давайте-ка завтра кусок, тот, что ближе к лесу, перепашем. Владения у меня тогда большие были, так что за Черноземку и святодревы выходили, и шагов этак тридцать пройдешь и уже под кронами дерев окажешься, если от края угодий отмерять. Они мне твердили тогда в ответ, как сейчас помню: «Разве же это непогода? Едва накрапывает, так что и поработать можно, пока сильного дождя нет». На том мы и сошлись и пошли в поле: их пятеро и я – шестой. Нужно было соломину от пшеницы перепахать с землей, эдак земля на следующий год мягче и шибче становится. Утро прокопали – все хорошо. Обед – только вымокли прилично, потом в дому пообсохли, поели и пошли на вечер. Решил доделать в один день… Эх, дурак я, дурак! Ежели отговорил бы, так, может, и живы бы были, а!? Да ясное дело бы жили, а так вон на что жизни свои обменяли!

Седька запричитал, громко хлебая пиво из практически опустевшей кружки, а после склонил голову над столом. Было в этом спившемся человеке что-то, что Гир сразу не распознал, но теперь заметил. Какая-то надломленность духа, внутри прикрытая причитаниями, залитая выпивкой и поросшая годами жизни. Ранее, очевидно, сильный и гордый крестьянин сейчас был чем-то вроде собственной тени. Стар, пьян и надломлен, так бы Гир описал сидящего напротив выпивоху, которому сейчас одно лишь было важно – полна ли кружка перед ним.

– Держи-ка, – несмотря на возмущения Марты, взял Гир последнюю кружку и буквально сунул старику в руку, – расскажи, как все далее было? Подробности, смотри, тоже не упускай!

– Что это тебя так случай этот заинтересовал? – поинтересовался Ули, недовольный тем, что последняя кружка пива досталась не ему.

– А как же не заинтересует! – не дал Седька ответить Гиру, – трагическая, как-никак, а за пиво благодарю, хоть чуть сгонит тяжесть воспоминаний. Ну, на чем это я там остановился? Значится, вышли мы уже под вечер, запрягли лошадь и пошли оставшийся клочок допахивать. Прошло времени немного, как меня соседский пацаненок окликивает… Гроном его звали, лет тогда было, почитай, как вам, поди. У меня на поле работал… Молодой, веселый… Ох, как вспомню, так сердце сжимается!

– Не томи, – подгонял Ули Седьку, недовольный театральностью и пьяной наигранностью мужичка, – по делу говори, а не вой!

Но в этот раз Седька Горбатый даже не обратил внимания на замечания в свой адрес, словно окунулся на секунду с головой в воспоминания того пасмурного дня двенадцать лет назад. Даже крючковатые и болезненные пальцы на мгновение отпустили кружку, но через миг снова вцепились в нее, как в спасательный круг, а глаза вновь заслезились влажностью подобострастно пьяницы.

– Говорит мне Грон, мол, ступайте в дом, тут уж допахать осталось малехонький кусок: чего зря под дождем стоять? А в тот день, как сейчас помню, спина ломила у меня, и спорить не стал, сразу же пошел я к дому, уже думал о кресле у камина да о горячем ужине. Но прошел я недалеко, может, с полполя, как слышу крик за спиной. Я обернулся, резко, аж про спину забыл. Крик был обрывистый, но полный ужаса, меня аж пробрало тогда всего. Обернулся я и вижу, как бегут мои работники кто как может, прямо по земле перепаханной. А она мягкая, ноги точно в болоте утопают, они и валятся, землю пальцами гребут, встают и опять валятся. Я так и замер, не пойму, что происходит, и только вдруг вижу, как над Гроном вдруг что-то взвилось, точно хлыст, и он пал замертво… Как колода дров! Тогда лишь я увидел, как из лесу смерть бежит. Да-да, именно что бежит! Умертвия, то на двух задних лапах, то на четырех, неслись и одного за другим моих землепашцев разили хвостами с жалами. Я тогда смотрел и поверить не мог, думалось, может, кошмар и во сне я. Стоял, точно громом пораженный, и смотрел. Представляете, просто смотрел… Удар шипа, и кровь в воздух брызжет, немного так, россыпь едва заметная, но заметная…

Голос старика перешел во что-то похожее на громкий шепот, позабыв о пиве, он смотрел куда-то вперед, ничего не видя. Казалось, что с реальностью его соединяет лишь прикосновение к кружке, за которую он и вовсе держался обеими руками.

Гир внимал его словам с особым внимание, даже придвинувшись вперед, чтобы не упустить ни единого слова. Марта же больше смотрела на музыкантов и танцующих рядом с ними, подталкивая то и дело Ули в бок, чтобы сманить того поплясать. Ули же, выпивший пива, трястись вовсе не желал, а потому ссылался на то, что не прочь послушать выпивоху.

– А сколько же умертвий из леса выскочило? – уточнил Гир, вновь направляя Седьку на борозду прежней мысли.

Гир не мог дать себе отчета о том, было ли сейчас горбатому Седьке дело до умерших в тот день людей. Отравила ли бесконечная выпивка, оставившая след на лице, душу? Да и вовсе, были переживания Седьки чем-то естественными или же осталась лишь напускная эмоциональная пелена, которой каждый пьяница окружает себя, как коконом? Он вновь сомневался, но слушал внимательно.

– Сколько? – ослабевшим то ли от выпитого, то ли от тяжести воспоминаний голосом, переспросил сидящий напротив. – Дак штук шесть, может, семь, я уж этого точно не скажу. Я опосля думал и понял, что было тварей больше, нежели людей, ибо помню, что все мои работнички слегли, и на каждом по умертвию было. Грызут их, когтями и хвостом держат тела, а те еще трепещут некоторые, точно мотыльки, которых ненароком в ладонь поймаешь и крылья переломишь, а те еще лететь пытаются. Я ведь тогда впервые и увидел смерть перед собой. Почему смерть, спросите? Да потому, что кровососы ничем иным, нежели смертью, и не являются.

– Истинная правда, – пробурчал Ули, кивая головой, – умертвия – бич наш! Меж нами и смертью лишь Ишка!

– Иной раз мысль умную и ты сказать способен, – не забыв о недавно нанесенном оскорблении своей не самой прямой спине, все же согласился Седька, – и не только в день Ишки почитать нам нужно спасителя нашего, а каждый день! Я теперь каждое утро благодарности Ишке проговариваю, ведь это он меня тогда спас в тот день дождливый. Давайте же и сейчас ему воздадим!

С этими словами Седька допил пиво, сложил обе ладони на сердце и, закрыв глаза, начал тихо и неразборчиво что-то бормотать себе под нос.

– А ну как же он тебя спас? – нетерпеливо, потянув Седьку за грязный рукав рубахи, спросил Гир, явно не желающий сейчас воздавать благодарности. – Расскажи если помнишь.

– Если помню!? – открыл глаза Седька так широко, что казалось, они и вывалиться могут. – Как не помнить-то? Чудо тогда произошло! – воскликнул Седька так, словно желал, чтобы каждый, находящийся рядом, услышал о святости произошедшего и вместе с тем возвысил в этой святости и самого его, пусть и пьяницу, но пьяницу, которого Ишка избрал и спас!

Впрочем, окружающие уже привыкли к подобным выходкам и потому едва повели головами и через секунду забыли о произошедшем.

– Говорю же, – продолжил Седька голосом возвышенным и энергичным, – я стоял тогда, и сил ни в руках, ни в ногах у меня не было, чтобы бежать или еще чего сделать. Моих товарищей жрали на глазах моих, и по черной, только что вспаханной земле неслось на меня два умертвия. Бледные, точно покойник, глаза выцветшие, круглые и на меня безотрывно смотрят, не отрываются! Тогда я лишь смотрел, как погибель моя несется на меня, и отупел в моменте, что даже мыслить не мог. Шагов, может, десять осталось, и конец бы мне, но чувствую вдруг… Слышите, вы!? Чувствую… Тепло на лицо мое пало, точно вода теплая, и тут же глаза заслезились. То солнце вышло и точнехонько на меня лучом пало, точно оградив жизнью от смерти. Я в тот же момент на колени и рухнул, силы покинули. Смотрю только, что лучи, которые не иначе, как Ишка послал, умертвий жечь начинают, те аж вскипают от них! Кожа их мерзкая вздувается, краснеет, точно лист сухой на огне, а они из стороны в сторону скачут, шипят и тень ищут! А тени-то нет! Ох, как они извивались! Ух… как же эти поганые создания горели заживо! Вскоре лучей солнечных стало больше, разверзлись небеса и спасение на весь мой участок пало, очищая плодородную землю от смерти во плоти!

– И что же стало в конце? – видя, что Седька ударился в религиозные речи, спросил Гир.

– Да а чего сталось-то? – почесал мужичок лысеющую макушку. – Я тогда сил лишился и так и рухнул без чувств, а когда очнулся, то уже у себя был на кровати, а вокруг соседи да знакомые. Обсуждали случай этот и думали, как это умертвия вне леса напали, такого ранее не было, ежели память моя не подводит…

Вся печаль с Седьки буквально сошла за секунду, теперь же он словно позабыл о пережитом горе и взглянув в опустевшую кружку, озирался по сторонам, точно ненасытный пес, подожравший у одного стола все что мог и теперь нюхающий воздух в поисках новых объедков. Нос Седьку не подвел, и заприметив у бочонка с пивом какого-то мужичонку, он радостно воскликнул, поднялся из-за стола, порядочно шатаясь и пошел в сторону новой жертвы, которая, в свою очередь, заметив его, поспешила ретироваться, прикрывая кружку пива поворотом тела.

– Пьяница! – емко, одним словом обозначил ситуацию Ули.

– Пьяница – это верно, – согласился Гир, выглядевший после услышанного рассказа малость задумчивым, – но вот дело он поведал, разве нет? С чего бы умертвиям нападать на людей? Разве слышали о случаях ранее, чтобы кровососы средь бела дня напали? В лесу-то оно понятно, но вот чтобы в поле выбежать…

– Ну там и дня-то не было, – уточнил Ули, приобнимая надувающуюся недовольством от скучной для нее беседы Марту, – вечер был, как Седька говорит, и чудо – вот тебе и объяснения. Ему достаточно, а тебе мало? Послушал дурака и хватит об этом думать, зря голову забьешь!

– Нееет, – протянул Гир, водя ладонью по шраму на щеке, что он иногда делал, когда о чем-то задумывался, – слушать как раз-то нам и надо таких, как Седька!

Ули понимал, к чему идет дело, еще до того, как Гир повернулся к нему с загоревшимися глазами, но останавливать не стал, так как внутри у него играло выпитое пиво, под рукой сидела будущая, пусть и не самая довольная в моменте невеста, а всюду напротив шныряли веселые люди. Было тепло, красиво в свете брюхосветов, до ушей доносилась льющаяся музыка и хохот, а потому Ули решил не спорить, а слушать, не вдаваясь в детали.

– Вот он все на святость списывает и на благословение Ишки. Спас, мол, его Ишка, что светом его окружил и тем самым от умертвий оградил, – начал Гир, говоря быстро и постукивая пальцем по столешнице, словно выделяя окончания каждой мысли, – он прямо не сказал, но я по его словам понял, что имеет в ввиду он то, что якобы Ишка солнце вечером из-за туч достал. Каждый, даже такой пьяница, как Седька, а тогда он и пьянице не был, знает, что вечером солнца никак не может на небе быть. Оно быстро за кроны деревьев уходит. Ну это для меня понятно, так как говорил же он, что пасмурно было, вот и перепутали день с вечером, может, и вино тому виной. Но святость оставим на потом, так как важно само нападение. Умертвия расправились с крестьянами днем, а уж у этих тварей внутренние часы должны работать хорошо. Это я утверждаю, так как иначе бы нападения в пасмурную погоду были бы частые, а мы о них не слышим. Вот только в последнее время сплетни идут, что много дичи бескровной находят на дорогах и близ деревень, но к этому тоже позже вернемся. Я вот думаю, если же нападений днем нет, то умертвия точно знают, когда день, а когда – ночь, ибо от этого их существование зависит. Но раз они знают, то чего напали? Это самый главный вопрос!

– Голодные были, вот и напали! – усмехнулась Марта, не придающая размышлениям Гира какой-либо важности, – Ули, пойдем к музыке ближе, чего тут сидеть!

– Точно! – врезал Гир кулаком по столу, отчего Ули с Мартой вздрогнули, напуганные резкостью выходки. – Ты это не всерьез сказала, мол, отшутилась, а так и есть на самом деле! Голодные умертвия были, вот и напали на крестьян!

– Да не придумывай ты, – махнул рукой Ули в сторону Гира, – они же мертвы, чего им голодными быть? Убивают они по той лишь причине, что природа у них такая. Есть зло, вот он и воплощено в умертвий, а ты тут зря воздух гоняешь! Пойдем веселиться!

– Не прав ты, Ули, – сухо ответил Гир, взирая на товарища глазами, отражающими дрожащее сияние летающих всюду брюхосветов, – раньше много раз я слышал, что живут умертвия лишь благодаря крови тех, кто Мыслью владеет. Мертвому телу нужно то, что шевелить его будет, что заставит его конечности передвигаться. Вот и получается, что для умертвия наша кровь – это некое понятие жизни, может, как вода для нас. Если так думать, то несложно понять, отчего те кровососы напали! Они изнывали от голода, а тут крестьяне вышли за стену святодревов и копошатся совсем рядом от леса. Тут еще и солнца из-за туч не видно, вот они и напали, разве не ясно?

– Ну, пусть и ясно, – вздохнул Ули, стараясь удержаться на месте от тянущей его за руку к музыкантам Марте, – а что с того, что ты сказал сейчас? Разве не знаем мы, что умертвия на лесолапов в лесах охотятся, брюхосветов жрут, слышал, даже грибоходов обжирают так, что у тех потом аж дыры сквозные в шляпках. Вот и получают Мысль для пропитания, так ведь? Ну раз так, то чего тебе переживать? Вокруг нас святодревы стоят, а твари к ним и приблизиться боятся! Все, видишь, тянут меня танцевать, так что я пошел! Увидимся, ежели домой не ускачешь! Скоро Врон выступать будет, а там и Лия подле него… И да, не забывай о том, о чем сегодня на крыше разговор вели!

Последние слова прозвучали отдаленно, утопая среди шума толпы и из-за удаляющегося, не без помощи Марты, Ули. Гир же отвернулся от товарища, явно видя, что взглядов его он не разделяет, а всего важней для Ули сейчас вовсе не умертвия, которых он открыто не видел и не слышал, а девушка, находящаяся рядом и увлекающая его к веселой музыке.

Оставшись за столом один, вскоре Гир уступил лавку ватаге гуляк, среди которых был стар и млад и которые пришли попробовать черноземного пива. Сам же Гир уходить с площади не спешил, а решил занять какую-нибудь крышу напротив храма, хоть те и были переполнены молодежью. Выискав подходящую в третьем ряду удаляющихся от площади улиц, он довольно умело забрался наверх и присоединился к сидящей на пеньках паре стариков. Почтенная пара, прижавшись плечом к плечу, дремала, несмотря на голосящую деревню. Гир же не стал их будить, а сел на край крыши-пня, свесив ноги, и смотрел на поистине красивый в этот день храм Ишки, ожидая речи главы Пятачка Врона.

Разговор

Под храмом Ишки располагалось просторное помещение, напоминающее приплюснутую бочку по форме. Стены и потолок обвивали толстые, узловатые корни так, что невозможно было увидеть и клочка земли, лишь белоснежно-серые канаты корней, повторяющих цвет стволов и лысых ветвей, формирующих стены храма сверху. Освещалось же пространство маслом брюхосветов, налитым в металлические подносы по всей окружности залы, отчего приятное желтое свечение равномерно распределялось вокруг. Но больше всего удивлял пол под храмом Ишки, так как тут пролегал ручей, журчащий из-под корней и разделяющий комнату на две части, формируя по центру небольшое озерцо с прозрачной, прохладной водой.

Рядом с озерцом сейчас находилось две фигуры. Высокий, широкий в плечах и худощавый мужчина с орлиным ликом, а рядом – крепкий, с копной рыжих волос, уступающий в росте, но с лихвой компенсирующий это крепостью мускул лесоруб. Понять, что был это лесоруб, смог бы и ребенок, ибо в руке у рыжего был отполированный до зеркального блеска инструмент для борьбы с деревьями.

Хоть от обоих мужчин и веяло властью и силой, но ведущим был высокий, черноволосый, окутанный в черные одеяния. Поправляя одежды, он слушал приглушенную звуком воды речь рыжеволосого.

– Если какую деревню и оставлять без святодрева, то тут и думать нечего – Лужу! Они живут посреди озера, подход к деревне один – перешеек земляной, и он защищен святодревами, а с воды умертвия не лезли испокон веков. Да и бригады работают там постоянно, вырубая поросль вокруг, так что лес они откинули шагов на сто от озера. Куда им еще святодрев? Так ли думаешь, Врон? – обратился он, смотря на сухое, покрытое морщинами, но в то же время отражающее силу и непоколебимость лицо.

– А как же Гряда, Гриммар? – задал Врон вопрос, присаживаясь и окуная в озерце руки. – Там камень вокруг и деревья такие огромные, как в Пятачке или какой другой деревне, не растут.

– Верно, – кивнул Гриммар, выставив перед собой топор и опершись на древко обеими руками, – но все же растут. Мне докладывали, что в Гряде умертвий более стало, трех лесорубов за полгода осушили и одного горняка. Говорят, мол, ночью забралось в одну из шахт, а когда мужики пошли камень добывать, то одного и выцепила тварь. После умертвие огнем выжгли, благо была пещера новая и ответвлений не имела, а то так бы кровосос наворотил дел. Вот и нужно еще посадить святодрев рядом с шахтами, чтобы уродцы не лезли внутрь и мужиков не жрали.

– Пусть так, – омывая длинные пальцы рук в холодной воде, произнес Врон, – одно в Гряду, другое ты предложил в Черноземку, ибо поля расширять нужно, третье в Болотницу, так как леса там густые и вырубать не успевают… Хорошо, ну а четверное куда? В Пятачке предлагаешь оставить?

– А четвертое, – начал было Гримар уверенно, но на секунду замялся, поглаживая рыжую бороду рукой, – а четвертое можно к «Дохлому Кровососу»…

– К «Дохлому Кровососу»? – поднялся на ноги Врон, и вопрос его прозвучал подобно звону стали. – К трактиру предлагаешь святодрев поставить, верно я тебя понял, Гриммар?

Гриммар же вновь поставил руки на древко неразлучного с ним топора, помедлил чуть, собираясь с мыслями, и ответил, смотря в орлиное лицо напротив:

– Верно, Врон, именно туда и предлагаю. Не смотри на меня так, я знаю, что тебе и само существование трактира не по душе, но каждый лесоруб считает пень этот местом отдыха, а ты знаешь, что работа у нас не простая… Иной раз вино да пиво куда более лучший помощник, нежели прославления святого Ишки.

– И это ты говоришь в священный праздник, находясь в самих чертогах храма? взирая на Гриммара, переспросил Врон. – Говоришь, что вино – больший друг, нежели святость, которая нам дарована Ишкой?