Шала-баксы

– Пей!

– Но у меня в бокале ничего нет.

– Мусульманские суфии пили, и ты сможешь. Ты вчера от минералки едва на ногах стоял, а тут… Я уже больше сорока лет пью из этой бутылки и пьянею. Ты что думаешь, главное в Истине – это вода и градус?

Дамир поднес к губам пустой бокал, и голова тут же зашумела. Это было странное состояние, стало вдруг очень легко и все понятно, но что именно было понятно – он не знал. Ему показалось, что вот сейчас он предложит гениальное решение для всех проблем.

– То есть стать крутым, пойти и замочить Змея? – рассмеялся он, как ему показалось, иронично и тонко.

– Сначала сними с себя собственного змееныша… баксы-недоделок. – усмехнулся Мукагали. – Вот что тебя заставляет быть таким правильным? Вежливый, блин, пугливый, благовоспитанный, маска если и слетает чуть-чуть, то только от алкоголя… Поставили задачу – побежал решать. А при этом ты боишься каждого своего чувства и проявления. Может, потому что из-за них кто-то может понять, кто ты такой на самом деле? Лучше быть нормальным, как все, чем осмысленным, да? Смотри, баксы, смотри…

И Дамир увидел. Вокруг него, на уровне сердца, одновременно противно мягкий, скользкий и странно сухой, как старый металл, медленно то ли плыл, то ли полз по телу змееныш – точная копия Змея, увиденного над отелем, только без рогов. Змееныш, как показалось Дамиру, глумливо улыбался ему, и с каждым движением с тела Дамира слетали и гасли золотые искры, и что-то важное в груди тускнело и искрило, как фонарь под коротким замыканием.

– Ну что, увидел?

– И… как его снять? – Дамир беспомощно провел руками там, где проползал маленький змей, и пальцы прошли сквозь казавшееся абсолютно материальным тело.

– Ну вот это тебе и предстоит выяснить. Для начала. Я при жизни этого не смог, хоть и хотел, а сейчас… Оно мне уже и не нужно. И я змеям уже не нужен. – Мукагали посмотрел куда-то вдаль. – В общем, пока я вряд ли могу тебе помочь еще чем-то. Иди. Думай. Если что-то надумаешь – приходи. Если испугаешься – уезжай. Обычная жизнь, спящая кровь. Твой выбор. – Мукагали пристально посмотрел на Дамира. – И не ищи Великого Учителя, который возьмет тебя за ручку и обучит. Баксы должен сам пройти свой путь.

– Понятно. – Дамир встал, пошатываясь. Несуществующий коньяк в голове шумел, не давая сосредоточиться на нужных вопросах. – Скажите хотя бы, что делают эти змеи? Кто они?

– Это – конец света. Способ превратить бытие в бессмысленность. Поэтому я и сижу тут с тобой – мне это тоже не нравится. Но иди лучше уже к себе и разбирайся. Либо ты разберешься, либо… ну, будешь как он. – Мукагали махнул рукой в сторону бармена.

Дамир посмотрел… и ужаснулся. Только теперь, зрением, двоящимся от опьянения, он заметил, что телефон бармена мигал болезненным синим цветом, а парень – совсем молодой еще – сидел на стуле, и его окружала своими кольцами с ног до головы огромная тварь, напоминающая удава. Тот слабый огонек, который Дамир заметил в собственной груди, у бармена уже отсутствовал, внутри вместо него был словно черный обугленный скелет, а сам парень был оплетен каким-то дымчатым коконом, который и помогал еще держаться видимости человеческого существа.

– Ну да. Он сам себя скормил этому змею. – Ответил Мукагали на невысказанный вопрос. – где-то это его выбор. Хотя, когда все человечество идет в одну и ту же бездну, очень трудно остановиться. Смотришь на других и веришь, что все идет, как надо. И вот уже даже молодому баксы надо объяснять, что у него есть своя змея…

– То есть все мы… – у Дамира не было сил договорить до конца свою мысль.

– Естественно. А ты что думаешь, конец света – это трубы, всадники и прочее? Ты веришь христианским сказкам? Нет, это вот так. В покое, сытости, с интернетом, с желанием сделать все попроще, не напрягаться, не страдать… Он и не страдает теперь. – Мукагали сделал неопределенный жест рукой, не то пренебрежительный, не то безнадежный. – И под бок к Большому Змею приперся не герой, не Коркыт-Ата1, а глупый шала-казах, иностранный верблюжонок…

Мукагали замолк и жадно отхлебнул из стакана. Дамир тоже сидел молча, пытаясь осознать увиденное.

– Слушай, я ж сказал тебе – иди уже. Разбирайся сам. – Мукагали раздраженно скривился. – Я – мертвый, ты живой. Я все равно ничего сделать не могу. Приходи, когда… если… хоть что-то изменится.

– Вы и так много сделали… – отрешенно, все еще не в силах оторвать глаз от почерневшего скелета бармена на стуле, проговорил Дамир. – Я… мне надо идти.

И он почти вскочил со стула и быстрым шагом, хоть и слегка пошатываясь, пошел по гулкому проходу мимо барной стойки, и только под конец, оглянувшись, крикнул: «Спасибо!»

Но за стойкой уже никого не было, и только бутылка коньяка «Белый аист» 1976 года выпуска по-прежнему стояла на гладком современном пластике.

VI

Дамир почти вбежал в комнату и рывком придвинул к себе ноутбук. И следующие часы этой безумной ночи слились для него в один: он вбивал и вбивал самые разные запросы в поиск, и бездна интернета, словно насмехаясь над ним, выплевывала ответы, мутные от попыток человеческого разума объяснить необъяснимое.

Легенда о Нур-Толе – если смотреть на переведенный на русский оригинальный текст, а не многие страницы интерпретаций – почти ничего не проясняла. В незапамятные времена, говорила она, на людей напал змеиный народ, и особенно ужасен был царь змей с парой золотых рогов (тут Дамир невольно бросил взгляд на окно, где в темени и падающем снеге по-прежнему поблескивали медные кольца огромного тела), который охватывал кольцом людские жилища, не выпуская никого. Дыхание змей плавило людские тела и превращало их в скелеты, и тогда люди воззвали к великому Тенгри, богу неба. Тенгри опустил на землю луч света, по которому с небес сошел мальчик по имени Нур-Толе, сидевший задом наперед на двугорбом верблюде, и начал играть на кобызе, странном, диковато выглядящем для европейского глаза инструменте с двумя струнами. Когда мальчик дошел до моря и начал исполнять на его берегу кюй (тут Дамиру пришлось сделать дополнительный поиск и обнаружить, что это традиционная инструментальная пьеса), то змеи, околдованные музыкой, двинулись за ним. Мальчик Нур-Толе, продолжая играть, увел их на дно моря, и они превратились в морских тварей, уже не опасных для человека. И на этом легенда заканчивалась.

Вопросов было больше, чем ответов. Один за другим Дамир перебирал аудио с исполнением традиционных кюев, смотрел на известных музыкантов, играющих на кобызе и домбре в огромных концертных залах – и не мог понять, в чем же суть. Змееныш на его груди лежал неподвижно, иногда ворочаясь – и теперь Дамир уже физически чувствовал, как от каждого его движения растекается странное равнодушие, мир вокруг теряет краски и стекленеет. Музыка не оказывала на змея никакого действия, видео с камланиями баксы – тоже. Католические молитвы, которые юноша помнил наизусть, хоть и не был крещен, заставили демоническую тварь поднять плоскую голову и мерзко усмехнуться; Дамиру показалось даже, что он стал толще.

Угар мистического хамрийята, подаренный напитком Мукагали, постепенно рассеивался, голова становилась все более тяжелой, но остановиться Дамир не мог, слишком напугала его увиденная изнанка реальности. Он перебирал и перебирал хаотично наваленную на сайтах информацию о легендах, языке, исламе, тенгрианстве, мистических течениях, культуре, все больше клюя носом; от звука кобыза уже болели виски, за окном начинали бледнеть зимние фонари, а он в уже почти бессознательном состоянии все открывал сайт за сайтом… Рассвет застал его, спящим в кресле, а ютьюб в последнем открытом окне все крутил и крутил какие-то новые ролики.

Он очнулся внезапно, когда за окнами стало уже почти светло – во сне словно кто-то позвал его; еще секунду он не мог понять, где сон и где явь, и потер гудящие виски в надежде, что сейчас проснется окончательно и окажется, что все это – Мукагали, змеи, смерть Айсултана – просто ночной кошмар. Но тело было слишком затекшим и слишком отчетливо ощущалось для того, чтобы поверить, что это сон, в голове стучал молот, а на коленях ноутбук по-прежнему крутил клипы каких-то казахских ансамблей. Сквозь выступившие на воспаленных глазах слезы Дамир вгляделся в монитор, на котором какая-то молодая группа играла на казахских национальных инструментах версию известной рок-баллады. Кобыз, жетыген, дангыра выводили странную, ни на что не похожую мелодию, древнюю и одновременно очень современную, а в клипе темные силуэты извивались перед огнем, словно камлая; и среди этих силуэтов один – хотя от бликов костра даже неясно было, женщина это или мужчина – показался странно знакомым. Рука, держащая смычок кобыза, блеснула в свете костра медным маникюром – и Дамира осенило: он узнал ее. Судорожным движением он стал вытряхивать из записной книжки листок с телефоном. Данара, первая встреченная им странность на этой земле – девушка, играющая на кобызе… Вот кто, может быть, сможет прояснить хоть что-то.

VII.

Уже набирая номер, он отметил на краю сознания, что сейчас едва половина девятого, и время звонить выходило, возможно, неудобное. Но мысль была отброшена: все это «неудобно», «неприлично» как-то померкло по сравнению с тем, что происходило вокруг. Правила поведения, как понимал сейчас Дамир – это в основном оправдание для неделания; мы так часто подставляем «неудобно», «невежливо» или «не принято» там, где на самом деле стоит «не знаю, как поступить», «страшно» или «не хочу брать на себя ответственность», а он уже перешел за ту грань, когда ему хотелось прятаться за эти выдуманные ширмы.

Голос Данары на том конце провода был бодр.

– Ааа, здравствуй, путешественник!

– Данара… когда ты сказала мне, что я странный… что я прилетел куда-то в особое место… что ты имела в виду? – он перешел сразу к главному, потому что, собственно, второстепенного между ними не было.

– Орыс2 уже начинает прозревать, да? – смех Данары прозвенел, как колокольчики асатаяка3. – Ну, расскажи, что ты видел еще странного… или кого, кроме меня.

– Кроме тебя? – Дамира ударила страшная мысль. – Ты хочешь сказать, что ты видима… не для всех? Ты тоже уже… умерла?

– Нее, я как раз живее всех живых! Просто если я не хочу, чтобы меня видели, мало кто это может сделать. – совсем развеселилась Данара. – Выкладывай уже! Мертвых уже, значит, видел…

– И змей тоже. – Дамира передернуло. – И у меня ощущение, что схожу с ума. Скажи, что ты знаешь обо всем этом? Ты же баксы, да?

– Ой, ну сказал! Я – и баксы! Нет уж, – вдруг резко стала серьезной собеседница, – от баксы и вообще всей этой вашей ерунды мне бы хотелось держаться подальше. Я – другая. Хотя в данном случае, пожалуй, тебе не враг. – Повисла пауза, как будто Данара обдумывала что-то. – Знаешь, а приезжай к нам на репетицию. Может, хоть так смогу тебе объяснить. Это надо просто увидеть и услышать. К десяти подойти можешь? Это музыкальное кафе «Сарабанда» на улице Богенбай-Батыра. Номер семь. Найдешь?

Дамир даже не думал, соглашаться или нет. Теоретически его ждала работа… но какой смысл в ней сейчас был по сравнению с тем, что происходило вокруг? Усмехнувшись про себя, что, если то, что происходит – это действительно правда, то работа не имеет значения, а если он так глубоко сошел с ума, то он все равно профнепригоден, он без зазрения совести отпросился на весь день и начал искать в Гугле адрес кафе.

Оказалось, это совсем недалеко, и он обрадовался даже, что удастся пройти пешком – хотелось увидеть мир за стенами отеля. Воздух на улице был морозным, и даже медные кольца рогатого змея, по-прежнему кружившего вокруг отеля, казались потускневшими. Выходя из здания, Дамир заметил, что люди интуитивно обходят те места, где Змей касается земли, и только некоторые проходят сквозь него, слегка дернувшись, как от неприятного прикосновения.

И сами эти люди – Дамир теперь это отчетливо видел – практически все несли своих змеев. Снаружи они все были одинаковы – слегка замерзшие, спешащие куда-то по своим делам, но стоило посмотреть на них, слегка расфокусировав зрение, как отличия сразу становились видны. У некоторых червоточинка была едва заметной, и только по неровному мерцанию внутреннего света можно было угадать, что змееныш все-таки есть; у других змей был отчетливо виден, а внутренний свет был слабым и невыразительным, как тусклая электрическая лампочка; и, наконец, были и те, чье тело обвивали огромные, раздутые, отвратительные в своей сытости твари, а сами люди, скелеты с призрачной оболочкой, точно так же шли по улице, разговаривали по телефону, останавливались на переходах… Дамир отметил, что многие из них были молодыми, казались даже цветущими физически и отличались какой-то особой гладкостью лиц, словно духовные силы уже не придавали им живой неправильности, оставляя лишь пустую и почти совершенную оболочку. Если не смотреть на них особым зрением, то, пожалуй, угадать, что они мертвы, можно было только по взгляду – равнодушному, напоминающему блеск стеклянных пуговиц. Дамиру опять стало жутко, но, впрочем, это чувство за последние двое суток становилось уже настолько привычным, что стресс позволял выносить его за скобки сознания.

Собственного змея, похоже, не было только у совсем маленьких детей. Те, кто сидели в колясках и на руках родителей, имели еще ясный внутренний свет, который можно было увидеть и через глаза; но и у них, если приглядеться, можно было заметить маленькие червоточинки, и чем старше был ребенок, тем явственнее и ярче выделялось это пятно на ауре. Пару раз ему показалось, что змея нет у некоторых стариков – так, он не увидел его у одного пожилого казаха, проехавшего мимо на машине, и у щупленькой русской старушки, но та тоже быстро скрылась в дверях магазина, поэтому Дамир не мог утверждать этого с уверенностью. Но пятно, это маленькое серое змеиное логово в душе, ждущее своего обитателя, имелось у всех.

Он прошел уже половину пути, когда вдруг, около какого-то массивного здания с колоннами и золочеными барельефами, отчетливо и совершенно неуместно для декабря запахло нагретым на солнце камнем. На мостовой перед Дамиром словно образовалась проплешина на заснеженном тротуаре, и юноша с удивлением увидел, что на ней не брусчатка, как вокруг, а старый асфальт, сквозь которой пробивается желтоватая, уже пожухшая на июльском солнце трава. Впереди, прямо посередине этой проплешины, шел странный, изможденный человек с больными глазами и блаженной улыбкой, в немыслимом синем берете, ярко-желтом плаще и широких штанах, обшитых полосками жести из консервных банок; за ним следом бежали какие-то дети, и Дамир отметил, что одежда у детей была летней и какой-то выцветшей и старомодной, словно из исторического фильма. Повеяло теплом, стало отчетливо слышно журчание то ли арыков, то ли фонтанов, которых здесь не было.

Дамир оглянулся вокруг – за пределами летнего пятачка люди в теплой одежде спешили куда-то и словно не видели происходящего. Только один или два человека лениво оглянулись на вдруг остановившегося юношу, но видно было, что, даже если он сейчас начнет танцевать или кричать, никто не заинтересуется, не остановится, не попытается разобраться, что происходит, как это сделали бы те, кто жили здесь лет пятьдесят назад; в глазах прохожих, шедших по улице двадцать первого века, стояло равнодушие, навеваемое личным змеем каждого. А человек шел и шел, и островок тепла, детей, иных запахов и звуков перемещался вместе с ним.

– Здравствуйте! – Дамир уже не удивлялся ничему, отметил только, что никакой змеи на этом человеке не было, и наоборот – вокруг него разливался яркий, ровный свет, почти слепящий и одновременно умиротворяющий.

Человек словно не видел его, и спокойно продолжал двигаться в том же направлении. Только уже почти пройдя, вдруг остановился и сказал, глядя куда-то сквозь Дамира:

– Хотите, чтобы Вас отметили глаза, которые смотрят из глубины Вселенной? будьте красочней. – И вышел за пределы мира в какую-то радужную дымку, не поворачивая головы.

Улица вокруг стала вновь обретать привычные зимние черты и запахи, а дети, следовавшие за незнакомцем, припустили следом, стараясь не отстать. И только одна девочка из бежавших за странным человеком – щупленькая, лет шести, с огромными глазищами и тоненькими смешными косичками, с деревянным йо-йо, обклеенным фольгой, из тех, что когда-то продавали на этой земле китайские ходя, приостановилась вдруг и сказала, глядя на Дамира:

– А я Вас знаю! Вы Чингачгук!

– Нет, я Дамир. Дамир Гонсалес Рымжанов. – улыбнулся он ей.

– А я Серегина Мария Николаевна. – очень серьезно сказала малышка. – Рада с Вами познакомиться.

Дамира ударило, как током. Именно так звали его русскую бабушку. Ту самую, которая когда-то, в его единственный приезд в Алматы в детстве, пекла ему пирожки с курагой, которая присылала трогательные письма (во времена, когда он был ребенком, пожилые люди еще писали их на бумаге) … и которая уже почти двадцать лет покоилась на Центральном кладбище.

Он вглядывался в малышку, пытаясь угадать в ее личике знакомые черты.

– Погоди… ты…

Но девочка, заспешив вдруг куда-то, тоже развернулась и убежала в ту же самую радужную дымку, которая отделяла зиму XXI века от лета конца сороковых годов века двадцатого, и только на асфальте остался маленький разбитый йо-йо с грязной и уже покрытой узелками веревочкой. Дамир бережно поднял его – и ему показалось, что игрушка светится таким же светом, как и странный человек, прошедший мимо. Аккуратно свернув веревочку, он положил йо-йо в карман, и впервые за все время этого бредового пребывания в незнакомом городе ему вдруг показалось, что он нашел что-то важное, какой-то ключик ко всему. И ему неожиданно стало легко и радостно на душе.

VIII

В кафе «Сарабанда», как оказалось, надо было заходить со служебного входа, а главный, для посетителей, был еще закрыт. Дамиру пришлось обойти здание и позвонить, чтобы Данара могла впустить его.

В помещении было тесно – барная стойка, маленькая сцена и множество столиков. Вместе с Данарой на сцене было двое: один – молодой парень, похожий, скорее, на татарина, чем на казаха, длиннорукий, мускулистый и нескладный, игравший на домбре, а второй – пожилой казах на ударных, у которого, похоже, была какая-то проблема с ногами; увидев Дамира, он с трудом поднялся со стула – и вдруг лицо его зло заострилось. Старик резко сказал что-то Данаре по-казахски, Данара ответила, и голос ее звучал просительно; старик опять надавил, и Дамир расслышал одно из немногих слов, которые он знал по-казахски – жок, «нет». После чего пожилой музыкант поднялся и на дрожащих ногах стал спускаться со сцены. Вместе с ним отложил домбру и молодой – видно было, что он тоже готов уйти, поддерживая старика.

– Я помешал Вам? – спросил Дамир.

– Ты еще спрашиваешь? – сквозь зубы бросил молодой, укладывая свою домбру в футляр. – Такие, как ты, созданы, чтобы нам мешать. Орыспай4 хренов! – Вот зачем ты сюда вообще приперся? Эххх…. зачем только Данара тебя позвала!?

Дамир хотел ответить что-то, но вдруг ему в глаза бросилась одна странность, от которой он на секунду потерял дар речи: ни на ком из троих, ни на Данаре, ни на татарине, ни на старике, змей не было, но сами они при этом не светились, как живые люди, а словно отсвечивали отраженным светом, как металлические фигуры; Данара была медной, татарин – серебристый, а пожилой казах, скорее, отдавал старым золотом. Завороженный этим зрелищем, он потерял несколько секунд, и момент был упущен; оба мужчины вышли из кафе, громко хлопнув дверью.

– Ну что, добро пожаловать в наше недоброе общество. – Грустно сказала Данара. – Твердолобые они. Застыли в своей седой древности и не понимают, что мир изменился… – она посмотрела на Дамира, откинув челку, и вдруг Дамир заметил, что глаза у нее потрясающе красивые – черные, влажные, раскосые, как у газели, почти лишенные белка – такие бывают только у женщин этой земли. Он поймал этот взгляд – и что-то сладко кольнуло внутри, и подумалось, что может, даже и хорошо, что те мужчины ушли.

– А может, знаешь, оно и к лучшему. – словно услышав его мысли, продолжила она. – Я тебе и сама смогу объяснить все… если ты, конечно, вообще сможешь услышать. Садись.

Дамир хотел спросить ее, почему у них нет змеев, у него вообще была куча вопросов, но девушка приложила палец к губам, и он подчинился. Данара, улыбаясь, сунула ему в руки бубен – дангыру, а сама взяла кобыз. – Вот, смотри. Ты хоть на каком-то музыкальном инструменте играл когда-нибудь?

Дамир отрицательно покачал головой.

– Эхх, и в этом тебя недопекли, шала-баксы иностранный. Ладно, я буду играть, а ты попробуй подстроиться. Все равно это… другое.

И медленно, одновременно бесконечно спокойно и нетерпеливо, она провела смычком по кобызу. Инструмент отозвался – почти дисгармонично, как больное животное, потом вздохнул человеческим голосом и повел какую-то древнюю, словно родившуюся в момент создания мира и так и недосочиненную до конца мелодию; в его звуке были слышны голоса кочевников, напевающих, не открывая рта, у костра на караванном коше; звуки ветра в степи, рокот далеких волн Каспийского моря – не нынешнего, задушенного человеком, а того, могучего, из ушедших эпох; голоса верблюдов и куланов, крики ястребов, говор юных девушек на весеннем празднике – все это было в тягучих, расплывчатых, вибрирующих нотах. Дамир прикоснулся к дангыре – и она неожиданно отозвалась даже на легкое касание пальцев звуком, похожим на первые капли дождя. Он стал слегка перебирать ими – и услышал, что этот дождь вплетается в мир, созданный кобызом; там, в волшебном пространстве, создаваемом ими, была сейчас весна, и зеленели джайляу, и первые капли дождя смачивали алые головки маков. Дамир ударил посильнее – и первая майская гроза начала грохотать по небу, и юные девушки скрылись в юртах, а тучные овечьи стада, уже откормленные на свежей весенней зелени, испуганно сбились в кучу. Он бил по бубну – ритмично, все быстрее и быстрее – и в юрте зажгли очаги, и загудело пламя, и стало взметаться высоко, почти к самому шаныраку5, и Дамир словно видел физически, как шаман в этой юрте, бросив в огонь пучки трав и перья ворона, тоже начал камлать; а мелодия все длилась, длилась, и рассказывала что-то – что дремало глубоко в его крови, что он не знал о себе, и звала оставить выдуманные границы и страхи, и он чувствовал себя частью Великой Степи, частью Неба, частью Вселенной, и самый главный страх – страх небытия – тоже стал отступать, потому что Тенгри улыбался с небес, и вместе с ним улыбались и духи предков – вечные аруахи…

Когда Дамир очнулся, оказалось, что он уже несколько минут сидит в тишине. Данара смотрела на него и тихонько смеялась – почти по-матерински нежно, и ее резковато очерченное лицо приобрело удивительно мягкое выражение.

– Ну вот. Ты все-таки слышишь что-то, и это хорошо. – наконец сказала она. – Посмотри теперь в себя, человек.

Дамир взглянул на огонек внутри – и вдруг понял, что змееныш вокруг груди стал тоньше и слабее; где-то в районе солнечного сплетения разливался свет – почти такой же яркий, как у встреченного на улице странного человека из прошлого. Руки его слегка дрожали и вообще он чувствовал себя так, как будто только что выполнил тяжелейшую физическую работу, но внутри было спокойно и радостно. Он смотрел на Данару и улыбался, а она улыбалась ему. Слова были лишние.

Дальше все было смутно и счастливо, как в детстве. Она взяла его за руку – рука была теплой, и он опять ощутил запах металла и пряностей от ее волос – и они вроде бы вышли из кафе и пошли гулять куда-то; светило солнце, и ему казалось, что он сам светится, как солнечный зайчик, и Данара рядом светилась тоже своим медным отраженным светом. Он, помнится, спросил ее, почему у нее и у других музыкантов все не так, как у остальных людей, а она рассмеялась и сказала, что все равно он скоро узнает, а любопытство губит даже опытных баксы. Они дошли до Никольского собора, потом свернули налево, к проспекту Абая, и приземлились в каком-то кафе, где подавали потрясающе вкусные пирожные. Данара укусила кремовую завитушку – и у нее на подбородке осталась шоколадная крошка, которую Дамир, неожиданно для самого себя осмелев, снял рукой, и внутри сладко, томно заныло от прикосновения к теплой гладкой коже.

В какой-то момент, доставая из кармана бумажник, он выронил йо-йо. Данара тут же засмотрелась на игрушку, словно завороженная.

– Откуда у тебя это?

Дамир сразу же подхватил маленький деревянный кружок и вернул его обратно в карман. Ему не страшно было показывать его Данаре, но почему-то казалось, что лучше хранить его подальше от других, недоброжелательных глаз. Данара посмотрела на него с одобрением, и он стал, подбирая слова и стараясь передать все детали, рассказывать о встреченном им странном человеке и о маленькой девочке с именем его бабушки. Данара, подперев голову рукой, задумалась, словно вспоминая.