По следам утопленниц

– Да ты…! Да как ты…! Да я тебя за это…!

Он схватил, какую-то тряпку со скамьи возле Евдоксии, и пошел на внучку, и, настигнув, хлестал ту куда попадет: по лицу, по рукам, по бокам. Анфиса вместо крика, только смеялась все громче и громче от каждого удара, что еще больше выводило из себя Николая и распыляло его гнев, а удары становились только крепче.

– Да ты, как посмела! Курица! Да ты …! – захлебывался он в крике.

Анфиса смеялась еще громче, а Евдоксия, как будто очнувшись, кинулась в забытье на спину мужу, и, обняв его сзади руками, стала уговаривать:

– Отстынь, Николаша, отстынь, родимый. Отстынь, не трогай сиротинку…

На крик и шум в сени забежала и Фотиния с Марфой. Они стояли, охали, прикрывая ладошками свои рты, и качали негодующе головой, боясь подойти поближе и попасться под горячую руку Николая Феофановича.

– Отстынь, родимый ты наш…, – лепетала со слезами Евдоксия, все сильнее обнимая своими руками спину мужа.

Николай бросил, остервенело изорванную тряпку на пол и, освободившись от рук супруги, закричал:

– Пошли прочь от меня! – задыхаясь, кричал он – А ну прочь, я сказал!

Анфиса, через то ли смех, то ли рыдания, вытирая слезы, юркнула кошкой ему под мышкой и выбежала во двор. Евдоксия, Фотя и Марфа вошли обратно в избу, а Николай, два раза со всей злости ударив ногой открытый сундук, вышел из дома, громко дыша от гнева, и не дождавшись харчей от супруги в дорогу, хлестнул, остервенело лошадь, и уехал с Никитой в город.

"Вот и начался новый день": подумала Марфа, и хотела было подойти к Анфисе, но та, заметив мачеху, поспешно сбежала во двор. Не любят они её, она уже вроде бы свыклась, но все равно было как то обидно. Вот хотела она проявить и сейчас заботу, да видимо опять не к месту.

Все это время, пока в доме происходили страсти, Федя, её сын, просто спал и только начал просыпаться, озадаченно смотря на взрослых, зевая и потирая маленькими кулачками глаза.

– Вот счастливый ангел, все проспал…, – с грустной улыбкой произнесла Евдоксия.

Марфа подошла к сыну, помогла ему умыться, усадила потом за стол и стала поить чаем. Федя озадаченно смотрел на присутствующих грустных женщин, но все же послушно прихлебывал чай, закусывая хлебом. Подкрепившись, он вырвался из заботливых рук матери и побежал во двор, где его ждал собственный удивительный мир. Марфа, убрав посуду со стола, вышла в огород, где до самого обеда полола грядки от сорняка, вытираясь от пота платком и время от время, выглядывая сына, если вдруг не слышала его звонкого смеха со двора.

В обед, когда на улице уже палило солнце, все женщины собрались за столом подкрепится. Ели молча, изредка поглядывая то на улицу, то на друг друга.

– Вчера Денис Волков подрался с Завалихиным прямо у церкви, – вдруг неожидано прервала тишину Фотя, дожевывая хлеб.

Евдоксия тихонечко отложила свою ложку и внимательно посмотрела на внучку:

– Откуда знаешь?

– Сама видела, да и люди говорят, – Фотя зачерпнула каши из чугунка и жадно её проглотила.

– Не к добру это, уже у церкви дерутся…

– Ну, дерутся и дерутся. Спроси лучше ради чего, – лукаво подмигнула бабке Фотя.

– Да бог знает…

– А я вот знаю, и все уже знают, – не дала договорить Фотя бабке и весело продолжила – Из-за Прасковьюшки нашей.

Евдоксия открыла рот от удивления и, приложив ладонь к губам, закачала головой:

– Срам, то какой…

– Вот то-то и оно…

– Как же людям теперь в глаза смотреть? Как жить теперь с этим?– Евдоксия повернулась на стуле к образам и стала шептать молитву и креститься.

– Бросьте, бабушка, это все равно не поможет. Змея она, это ваша Прасковья, – высказалась Анфиса и встала из-за стола – Пойду цыплят покараулю, а то целый день коршун над ними летает.

– Иди, Фисанька, иди…

Сама Евдоксия тоже встала из-за стола и, молча, стала собирать посуду. Марфа, выпустив сына с рук, бросилась ей помогать, но та сразу остановила её:

– Не надо, – произнесла Евдоксия,– Иди лучше полы в сенях подмети.

Марфа послушно положила обратно грязные ложки на стол и, молча, ушла в сени, где подметая сор с пола, задумалась, не любовную ли записку передавала она тогда? Странно все это ей показалось, не похоже было на это, явно была какая-то другая причина ссоры Завалихина и Волкова, по крайней мере, тут дело было совсем не в любви.

Управившись с полом, прибрав разбросанные вещи из сундука, Марфа вышла на крыльцо, чтобы позвать сына. Тот сидел прямо на траве, гладя по загривку собаку и прищуриваясь, довольный смотрел, куда-то вдаль.

– Федя, сынок, пошли, поспим немного, а потом снова играть пойдешь, – ласково обратилась Марфа к сыну.

Тот замотал отрицательно головой и, встав с травы, пошел, куда-то в сторону.

– Федя, не балуй, а то деду расскажу, как ты не слушаешься, – все еще ласково уговаривала его Марфа.

Но Федя вальяжно шел в сторону сидящих кур в тени, размахивая руками, чтобы напугать полуспящих птиц.

– Федя! Вернись!

"Ну, вот. Теперь и сын меня ни во что не ставит": с горечью подумала Марфа и, взяв прутик, лежавший около крыльца, пошла, грозно размахивая им, за сыном:

– Федя, вернись! Пора спать!

Но на её слова сын только рассмеялся и кинулся в сторону бани. Там он юркнул между дровяником и сараем прямо в кусты сирени. Марфа побежала за ним, все так же размахивая прутиком и крича ему вслед. Анфиса, видя это зрелище, тоже рассмеялась:

– Правильно, Федька, не сдавайся! – весело кричала она ему.

И все таки, протиснувшись в щель между сараем и дровяником, Марфа пробираясь сквозь кусты успела схватить сына за шиворот и, под детские крики, она несколько раз легонько огрела его прутом:

– Вот тебе, за то, что мать родную не слушаешься! Вот тебе! Все деду расскажу, знать в следующий раз будешь!

Она тащила его в избу за руку, чтобы уложить спать, а Федя кричал как резанный, будто его истязают, что даже соседка вышла за ворота посмотреть, что тут твориться. Покачав головой, соседка постучала своей палкой по земле и произнесла:

– Взбесилась баба без мужика…, – и ушла обратно в дом, громко хлопнув калиткой.

Марфа еще с получаса воевала с сыном, который капризничал и не хотел ложиться спать, но вскоре его резко сморило, а вместе с ним и её саму. Спала она всего час, но ей успел присниться странный сон. Она шла по дороге, где все было засыпано красным песком, она шла и шла по нему, увязывая по щиколотку, а впереди большой дом, которых, она никогда не видела в деревне. И шла она, как будто бесконечно и все больше увязывая в песке, а дом становился все дальше и дальше, и сил становилось все меньше. Хотела она остановиться на месте, так песок её начал затягивать, как болото, вниз. Испугалась Марфа, стала ноги выдирать из песка, да выдернув одну, другая уже начинала вязнуть. Страшно стало, кричать, уже было захотела, так тут и сон закончился. Проснулась она от шума. Это приехали с города Николай Феофанович с Никитой. Они о чем-то спорили, громко разговаривали, а когда к ним вышла заспанная Марфа, то резко все замолчали.

– Дрыхнешь опять…, – со злостью произнес Николай Феофанович.

– Сына укладывала…, – хотела оправдать Марфа, но тот не дал.

– Иди баню истопи, взмокли с дороги, мочи нет, чешусь весь от пыли.

Марфа поспешно выбежала из дома и, взяв с предбанника коромысло и ведра, побежала к колодцу, чтобы натаскать воды. После того, как вода уже грелась в бачке, она села в бани на лавочку и уставилась на занятые огнем поленья. В голове крутились разные странные мысли, не связанные друг с другом. Чтобы не терять времени, Марфа решила сходить за грязным бельем, потом взяла кадушку, налила туда теплой воды и разбавила в ней щёлок, и в тишине стала отстирывать белье.

– Марфа! Марфа! – послышался мужской голос с улицы – Марфа!

В предбанник вошел Николай Феофанович, и широко открыв дверь в баню, громко спросил:

– Чего не отвечаешь, блаженная?

Марфа подняла на свекра свои глаза, а тот, не отрывая взгляда от её мокрой кофточки, прилипшей к коже и выступающей под ней молодую грудь женщины, стал медленно снимать свою рубаху. Марфа от неожиданности бросила стирать, уставившись на покрытую жесткими волосами, мужскую грудь, и её вдруг накрыл страх. Не успела она и ойкнуть, как свекор вдруг кинул свою потную рубаху прямо ей в кадушку.

– Выстирай! – и резко развернувшись, вышел из бани с голым торсом.

Сердце Марфы еще бухало от страха, и сев на скамью, чтобы успокоиться, она уставилась на рубаху свекра, вытерев ладонью со лба, выступивший от жара, пот. Скоро страх уступил место стыду. Марфа отчаянно уткнулась лицом в свои ладони и закачала головой. Как же стыдно! Как же стыдно!

Потихоньку волна эмоций стала отступать, и Марфа принялась снова за стирку, тщательно полоща рубахи и полотенца, стараясь не думать о том, что было.

Глава 5

5. Строговские утопленницы.

Лето было в самом разгаре. Стояла полуденная духота, в траве стрекотали кузнечики. В воздухе витали пряные запахи полевых трав и нагретой земли. Вытирая пот со лба и изредка разминая спину, серапионовские бабы собирали землянику, разбредавшись по полянкам и лугам. Некоторые из них затягивали грустную песню и, как правило, где подхватит одна, там подхватит и другая, и несется эта песня эхом по серапионовским просторам.

Все женщины семьи Маловых в этот день тоже были на поляне. Марфа с усердием собирала спелую красную ягоду, кладя её в плетенный кузовок, стараясь пересилить себя и не съесть одну-другую. Изредка вздыхая, она поднимала голову, вытирала пот с лица и высматривала свекровь и падчериц. Найдя глазами родственниц, она снова принималась за сбор ягод и старалась думать, что сегодня её кузовок будет самым полным и за ужином свекор её обязательно похвалит.

Кто-то недалеко затянул грустную песню и Марфа, подхватив её, запела. Не поднимая глаз и не разгибая спины, она вскоре заметила, что голос той женщины все удаляется и удаляется, а вскоре и вовсе затих. Наконец, решив сделать передышку, Марфа распрямила спину, огляделась и с удивлением обнаружила, что рядом никого нет. Вот так она увлеклась! Все бабы были, где то еще позади, а она практически стояла у леса. Лес впереди загадочно шумел и был слышен дружный лягушачий хор. Там, где то за часто стоящими узкими стволами деревьев, было болото. Марфу, почему то, всю передернуло, и она снова оглянулась назад, где виднелись яркие платки баб из-за травы.

Солнце так сильно припекало ей голову, что плюнув на все страхи, она побрела к лесу под тень, чтобы немного передохнуть. Вдруг где то совсем близко послышалось пение и, обернувшись на голос, Марфа заметила в траве, собирающую ягоду, молодую девушку в цветастом сарафане. Та, видимо почувствовав на себе, чей-то взгляд, оборвала песню и посмотрела снизу вверх на Марфу:

– Ой, а я думала, что тут никого нет, – немного пискляво произнесла она.

– Я тебя тоже не сразу заметила, – удивленно ответила Марфа, разглядывая красивый сарафан девушки и яркий красивый платок на её голове,– А ты чья?

– Соболевская я, у нас в этом году ягода не уродилась. А что, нельзя? – с вызовом спросила девушка и распрямила спину.

– Ну почему же, можно. Ягоды богом даны, человеку они не принадлежат.

Девушка странно улыбнулась:

– Какая ты праведная.

Марфа стояла на месте, не смея отвести от неё взгляда. Было что-то в этой девушке потустороннее, и Марфа почти была уверена, что перед ней был вовсе не человек.

– Ну что смотришь? – с вызовом в голосе, спросила девушка, – Меня Ольгой зовут, из Терехиных я. А ты чья?

– Малова из Серапионова. Что же прямо сюда тебя занесло? Ближе поляны же есть.

Девушка хмыкнула:

– Говорю же, не уродилась у нас ягода. А мне что прикажешь делать? На мне отец больной, да трое ребят. Хоть ягоду продам, а то и кормить нечем. Земли то у нас с кукиш!– она замолчала, высматривая её реакцию, а потом продолжила – Что? Своих баб на меня натравишь? Прогоните?

– Больно мне надо. Собирай.

Марфа отвернулась и пошла снова в сторону леса. За её спиной послышалось шуршание, а потом разлилась и тихая девичья песня о неразделенной любви.

Дойдя до тени, Марфа сняла платок с головы и, сев на сломанный ствол дерева, положила платок себе на колени. Она смотрела то на девушку, то на голубое чистое небо. Вокруг все казалось таким спокойным, безмятежным, но по её коже все это время изредка пробегал холодок.

– Ольга! А отца-то как твоего зовут?– вдруг громко спросила Марфа девушку.

Та на миг подняла на неё глаза и, продолжив рвать ягоду, ответила:

– Тимофей Григорьевич Терёхин…

– А мать?

– Вот пристала! Умерла она! Уже как три лета назад!– в голосе девушки слышалось раздражение, и она намеренно стала уходить от Марфы подальше, чтобы избежать расспросов.

– И моя умерла… – зачем то сама себе ответила Марфа, глядя в спину девушки.

Вскоре девчушка исчезла из поля зрения, оставив Марфу одну со звукам болота, под поднимающийся шум ветра, между деревьев. Она ждала серапионовских баб, но те, как будто даже и не приближались, и, плюнув, она встала на ноги и продолжила собирать землянику. С большим удивлением она заметила, что ягода была даже там, где прошлась до неё Ольга. Эта странность еще больше её заверило, что та девушка была совсем не человеком.

В один момент в небе низко закружились ласточки в преддверии дождя, и поднялся холодный ветер. Где-то позади, послышались голоса, веселый бабий визг и смех. Они бежали в её сторону, чтобы укрыться от дождя в лесу, по пути ухватив за руку и Марфу. Только успели они до первых деревьев, как с неба полился проливной дождь и страшно загремел гром в небесах.

– Ух, какой пошел! – громко заметила вдова Семеновна.

– Сердитый дождь… – произнесла загадочно баба Вера.

– Эх, и корзину собрать не успела… – сокрушалась беременная пятым Меланья.

– Вот, давно бы так, а то прям засуха стояла! – отметила Анфиса Скородумова, прижав к груди полный кузовок с ягодой.

Бабы переговаривались друг с другом, смеялись и смотрели на небо, ожидая, что дождь должен уже закончиться. В этой толпе Марфа краем глаза заметила и Ольгу. Удивившись, она решила подойти к ней:

– Плохо ты ягоду собираешь, – подойдя к ней, заметила Марфа – После тебя я почти доверху свой кузовок наполнила.

Девчушка почесала затылок через свой цветастый платок и ответила:

– Под укором сильно не насобираешь.

– Это я – то с укором? – удивилась Марфа.

– А то нет! Все глядела- глядела, как огнем глазами меня жгла!

Девчушка фыркнула и отвернулась от Марфы.

– Вот еще. Обижаться, что ли вздумала?

Девчушка только хмыкнула:

– На обиженных воду возят.

Марфа смотрела на худую спину девушки:

– Вот и хорошо.

В небе громко раскатился гром, сотрясая воздух и землю под ногами. Бабы разом ойкнули от страха и, прижавшись друг к другу, старались подбодрить себя.

– Ой, бабы, – начала вдова Семеновна,– А ведь за нами болотище. То самое, в котором Строгов жену с дочерьми утопил.

– Ой…

– Ой…

Бабы заойкали, заохали, но повернувшись к Семеновне, готовы были уже послушать её историю.

– Жил такой у нас в Серапионове на краю села. Мала я была, самого на лицо его не помню. Это мне бабка-покойница уже рассказывала. Лавку в Серапионове держал Матвей Григорьевич, жену-красавицу имел и трех дочерей. Дела шли у него хорошо, здоровье было, как у быка, жена – на зависть соседям и врагам. Одним словом, как сыр в масле катался. Да только не жилось ему спокойно. Сына все хотел. А жена, как сыном затяжелеет, то обязательно мертвого родит, только девки и выживали. Пить стал крепко тогда Матвей Строгов, а потом, и бить: и жену, и дочерей, и работников. Все ему опостылело. Пошел он тогда к Егошихе просить, чтоб та чего б дала ему, чтоб сына жёнка ему родила. Ну, пришел он к ней, а она ему мази какой то дала, да и велела мазать дело то свое мужское. Он домой с этой мазью, мазать стал, а та как зажжет, как огнем его мужское начало охватило. Бросился он тогда в баню смывать, а не помогает. С криками и матами на реку в чем мать родила, побежал, а на улице осень поздняя, холодно. Ему в тот миг все нипочем, бежит, всех к матери такой-то посылает, Егошиху обещался в саму преисподнюю отправить. Народ, конечно, увидел, потешается, смеется. Ну вот… прибежал к реке и бултых с головой. Барахтался там, отмывал мазь эту, вроде и прошло. А потом в таком виде к Егошихе пошел и измордовал бабу так, что три дня она после этого не выходила из своей избы.

Семеновна замолчала, а в небе снова загремел гром:

– Во, как бог-то сердиться…

– Ты, Семеновна, не отвлекайся. Дальше-то что было?– с нетерпением спросила Меланья.

– А дальше то, вот что было. Бил Матвей Григорьевич всех, пил, как не в себя, а дело все равно крепко стояло и богатство приносило. С ума это его сводило, время то идет, а передать наследство некому. Однажды напился он до зеленых чертей, спорил с ними четыре дня, а на пятый взял веревку, позвал своего работника Фому и пошли они вместе жену вязать. Та кричит, кусается, вырывается, а ему все нипочем. Вяжет её, а как связал, как телку за собой через все село потащил в сторону болота. Дочери за ним, плачут, умоляют батьку отпустить их мать, а он молчит, не отвечает, только раз остановился, кулаком одну ударил и дальше жену тащит. Так он от болота к болоту с ней ходил, все ждал, пока черти одобрят. Они, дескать, за это ему пообещали новую жену подарить, ту, которая сына ему родит. Ну, вот пришли они к этому болоту. Стоят, ждут одобрения чертей, а те возьми и одобрили. Ну, тут Матвей Григорьевич и стал гнать жену в трясину, а та ни в какую, дерется, всего его искусала. Тут работник его и помог. Большой детина был Фома. Взял за шкирку жёнку Строгова да швырнул, как котенка. А она связанная была, так и потонула тут же.

– Ой, страсти какие, Семеновна…, – заохала баба Вера – Слыхала я об этом. Грех-то какой…

– А вы слушайте дальше. После того, как жену свою утопил, продолжил пить со своим работником еще два дня. Пили они, значит, а тут опять к Матвею Гигорьевичу черти зеленые приходят. Говорят, мол, жёнки твоей мало будет. Раз сына хочешь, утопи в болоте и среднюю дочь. Ну, спорить Строгов не стал, пошел за веревкой и вместе с работником связал свою дочь и пошел опять на это болото топить её. По селу вопль, крики, ругань, да никто ему не смеет помешать. Он к тому времени три лавки имел, мельницу, да гостиницу в городе. Утопил он в тот день дочь свою, а потом снова вернулся в дом и пить продолжил. Ну, на следующий день снова к нему черти зеленые приходят, говорят, мол, мало будет. Невестка то твоя уже в пути, да передумать может, а посему утопи старшую дочь, чтоб не передумала. Матвей Григорьевич долго думать не стал, опять за веревкой пошел, вместе с Фомой поймали старшую дочь в огородах, да связали. А как связали, так и повезли на лошади её к болоту. Утопили её в тот же день, а домой вернулись и снова за бутылку. Пока пили, младшая дочь от страха быть утопленной, как сестры и мать, вещи кое-какие собрала, да из дому бежать. Не далеко сбежала она, люди её на дороге подобрали. Ногу вывихнула себе, касатка, и идти дальше не смогла.

Бабы охнули, замотали головами, кто-то ко рту поднес ладонь, словно чего-то, испугавшись, а Семеновна продолжила:

– Что уж тянуть. В тот же вечер связали её и утопили в том же болоте. А на следующий день к Строгову приходят зеленые черти и за руку невесту ведут. А на невесте фата лицо все закрывает, не разглядеть. Вот, говорят, мол, твоя невеста, целуй и в опочивальню свою веди. Строгов обрадовался, подходит к невесте, ручку ей целует, а ручка то, глядь, волосатая. Строгов мужчина не робкий, ему только бы наследника сделать, а там смотришь, и эту в болоте утопит. А черти то вокруг смеются, резвятся. Говорят ему, мол, веди невесту в опочивальню, чего, дурень, ждешь. Ну, Строгов и повел. Приходят, штаны свои снимает, а невеста стоит и не шелохнется. Он к ней, фату снимает, а таааааммм…

– Ой, мамочки… – послышалось среди баб.

– А там морда волосатая, а вместо носа, пятачок свиной, а из пасти клыки острые торчат. От вида невесты Строгов тут же отрезвел, заикал и давай чертей матом крыть, а невеста смеется, да только и не смех это был, а хрюканье сплошное. Черти обозлились на него и давай все вместе щекотать его, да так защекотали, что бежал он без штанов из дому до самого города. Прибежал, грязный весь, худой, в синяках, и во всем признался, как жену и дочерей топил, а потом прямо у следователя в кабинете и помер. Во как!

Семеновна замолчала, посмотрела на небо и перекрестилась:

– По ночам они тут выходят то, мать с дочерьми. До самой дороги ходят, путников ждут, а потом к себе в болото тащат, – продолжила она.

– Тьфу, брешешь!– сплюнуло себе под ноги Фекла Ярцева.

– Вот те крест, – снова перекрестилась Семенова, – Еще покойный батька сказывал, как его самого чуть в это болото ночью не утащили. Телка наша как то потерялась, искать он с дедом моим ушел. Так до ночи проходили, а телки все нет и нет. Ну, вроде слышит мычанье со стороны болота, вот и пошел батька сюда. А ночь, темень, только месяц в небе светит. Идет он на мычанье значит, дорогу уж прошел, вот к этому лесу подходить стал. Видит, вроде среди деревьев, что-то шевелиться. Идет туда, значит, дескать, думал, что телка это наша. Подходит ближе и баааа, а там девушка стоит и ему улыбается. Он ей, мол, чья будешь, чего по ночам шляешся, а та в ответ только смеется. Тогда батька спрашивает, мол, телку не видела тут, мычала, вроде, где то. Та пальчиком манит его, вроде сказать чего-то хочет, а батька возьми да и пойди к ней. Только ближе подошел, а она-то хвать его за руку и неведомой силой тащит в сторону болота. Смеется во весь голос и тащит, а батька и вырваться не может, только матом её кроет, а толку то и нет.

– Ой, батюшки, страсти то какие… – закрыв ладошкой рот, произнесла Евдоксия.

– А ты дальше слушай. Тащит она его к болоту, уже к воде подвела, а оттуда еще три головы выглядывают и все женские. Смотрят, скалятся, ждут нового утопленника. Батька мой кричит, уже подумал, что богу душу от страха отдаст. Да не случилось этого. Из кармана в этот момент гребешок выпал. Купил он за день его на базаре, моей матери подарок хотел сделать, да не случилось. Вот как гребешок то выпал, девка-то руку его отпустила и хвать, себе подарочек забрала. А батька, молодец, не растерялся, как побежал рысцой оттуда, так до самого дома и бежал с криками. А дома уже его все заждались. Удивились, куда он мог запропастился, ведь телку то дед на дороге той нашел, а батьку из виду упустил. С тех пор батька мой первой сединой и покрылся. Вот как бывает!

– Дааа, дела творятся…, – произнесла баба Вера – А дом то Строгова сгорел тогда.

– Сгорел. Дотла. Сгорел уже через месяц после смерти Матвея Григорьевича, – подтвердила Семеновна.

Все бабы вдруг задумались под шум дождя и уходящего грома. Каждая в голове крутила ту сцену с утопленницами. Марфа повернула голову в сторону болота и представила себя на месте батьки Семеновны в ту ночь. Бррр… Тут же передернуло её от своих фантазий.

– А дождик то заканчивается, – вдруг произнесла баба Вера.

– Заканчивается… – подтвердила Семеновна.

Первая под мелкий дождь вышла Анфиса Малова. Подставив руки к небу, закружилась на поляне, смеялась и звала свою сестру к себе.

– Фиска, не балуй! – крикнула ей Евдоксия.

Вслед за Фисой вышла из-под деревьев Меланья, придерживая свой живот.

– А ты куда пошла, кулёма?! – крикнула ей баба Вера.

Но остановить уже никого не смогли. На поляну с визгами выбегали по одной и остальные бабы, даже Ольга Терёхина выскочила и побежала вперед всех к дороге, оставив Марфу одну. Посмотрев вслед уходящим бабам, Марфа взяла свою котомку с земли и решила тоже двигаться в сторону дома, как вдруг сзади послышался отчетливый треск сломанной ветки. Застыв на месте, она медленно повернулась на звук. Снова послышался треск. Сердце у Марфы забилось быстрее, в руках появилась мелкая дрожь. Она всматривалась сквозь деревья, но ничего не смогла разобрать. Снова треск, а между деревьями вдруг появился какой-то силуэт.

– Кто тут? Чего пугаешь? – не выдержала Марфа.

Но в ответ была только тишина и тень прошмыгнула среди деревьев. Не выдержав накрывшего её страха, Марфа с котомкой в руках выбежала на поляну и бежала так пока не догнала Евдоксию с падчерицами.

– Чего это ты задыхаешься? – с удивлением спросила Евдоксия её, видя, что та перепугана и никак не может отдышаться.

– Так, мама, одной страшно стало.

– А ты больше Семеновну слушай. Набрешет с три короба, – ответила Евдоксия,– Не топил Матвей Григорьевич никого. Сами они утопли, пока он в запое был. Мать первая утопилась от побоев его, а потом старшая со средней, за то, что сосватали их не за тех, кого любили, а младшая уж спасать их полезла, да сама и утопла там же. А Матвей Григорьевич как из запоя вышел, так ничего ж не помнил, подумал, что он их и утопил. Приснилось со пьяну-то.