По следам утопленниц

Упав на пол, Марфа больно ударилась лбом о деревянный пол, что аж искры полетели из глаз, и на какое-то время она даже не могла понять, что происходит. Как только к ней вернулась через несколько секунд сознание, она вскочила с пола и бросилась за кочергой. Схватив её, она снова набросилась на мерзкое существо, которое уже стояло у постели сына и протягивало к нему свои огромные руки с когтями. Марфа из всех сил била его кочергой, пытаясь попасть по его огромной голове, видимо это ему доставляло боль и оно начинало вопить, высовывая из-за рта свой красный раздвоенный язык. Марфа не переставая наносила удар за ударом, пока не услышала плач своего сына. Федор проснулся! Существо стало еще громче вопить, теперь идя на Марфу, пытаясь выхватить из её рук кочергу.

– Пошел к черту! Вон из моего дома! – орала во все горло Марфа, не переставая лупить монстра.

Вдруг послышалось, как прокукарекал соседний петух. Монстр неожиданно встал на месте, как будто прислушался. Марфа все еще его била, оставляя на черной коже монстра отчетливые красные отметины. Снова послышалось, как прокукарекал петух. Монстр завопил во весь голос и поспешил к печи, ударив Марфу своей когтистой рукой. Она упала у скамейки, и, не поднимаясь, наблюдала со страхом, как существо заползает обратно в печь и послышалось, как оно карабкается по трубе вверх. Марфа встала с пола, бросилась к печи, но существа там уже не было. Тогда, схватив выронившую кочергу, она выбежала из дома во двор, а из двора за ворота. Она высматривала на крыше монстра, а тот уже неуклюже спрыгивал с неё и со страшным воплем бежал в сторону леса, там, где находилось сельское кладбище. Марфа стояла так еще с минуту, смотря вслед ему, пока не потеряла его из виду. Тогда она вошла обратно в дом и услышав плач своего сына, бросилась к нему, со слезами гладя его по голове и целуя, она не могла нарадоваться, что тот жив.

Неожиданно Марфа открывает глаза. Она слышит шум и плач сына. Поднимает голову с одеяла и не может понять, что происходит.

– Марфа! Сын проснулся! Опять его продристало!– кричал недовольный Николай Феофанович ей, стоя за её спиной, поставив руки в бока.

Марфа встала, увидев плачущего сына, она зарыдала сама. Гладя его по голове, она ревела и не могла остановиться.

– Марфа, сходи к Ершихи, – ласково сказала Евдоксия,– Сходи, родная. Может чего даст.

Марфа встала с постели сына, утирая слезы с лица, она пошла к вешалке у входной двери, надела на голову платок, надела старые войлочные чуни на ноги и вышла.

– Марфа! – выбежала за ней свекровь со свертком – Возьми, отдашь ведьме.

Марфа приняла из её рук сверток и почувствовала внутри завернутый кусок позавчерашнего рыбного пирога. Не думая больше не о чем, она побрела в сторону болота, где жила Ершиха. По дороге ей никто ни разу не встретился, даже собаки не вышли облаять её за то, что решилась пройтись мимо домов их хозяев. Была такая странная тишина, и только шелестели ветви на ветру у деревьев, как будто шепчась между собой. Марфа завернула на дорогу вдоль болота, ведущая к дому ведьмы. Из болота тянулся густой туман, а со стороны леса поднялся ветер, уже качая ветви деревьев, как будто предупреждая её о чем то. Но Марфа не обращала на все это внимания, ей нужно было спасти сына.

Подойдя к маленькому дому Ершихи, она услышала истошный женский крик. Встав у двери, Марфа не решалась войти, а когда послышался снова женский крик, она и вовсе сделала два шага назад и уставилась на дверь. Она и не знает сколько так простояла, не шевелясь, слушая редкие женские вопли, пока дверь вдруг неожиданно не распахнулась и перед ней не встала сама Ершиха в коричневой юбке и серой заляпанной кровью кофте. Ершиха вытирала пальцы какой то тряпкой и смотрела своими жгучими глазами прямо на Марфу:

– Чего пришла?

Марфа, уставившись на то, как та вытирает пальцы, не поднимая глаз, ответила:

– За снадобьем для сына.

Ершиха усмехнулась и, посмотрев в сторону болота, сказала:

– Вот дела. Одна дитя убивает, а другая спасает. Понос?

Марфа теперь посмотрела на саму Ершиху и на её заляпанную кофту : "Господи, грех то какой": подумала она про себя.

– А ты из себя святую не строй, – вдруг произнесла Ершиха, не отрывая взгляда от болота,– Много вас таких, осуждающих. Не один еще из вас таким женщинам не помог. Так понос?

Ершиха повернула голову к ней и теперь смотрела Марфе прямо в глаза:

– Отбила, вижу, его у смерти, только впереди снова ночь.– Ершиха вдруг резко развернулась и вошла в дом, оставив Марфу одну.

Через пару минут Ершиха вышла из дома, неся в руках пучки каких-то трав и маленький глиняный горшочек. Она протянула все это Марфе, забрав из рук сама у той сверток с пирогом.

– Травы все эти запаришь, остудишь и сыну выпить дашь, а перед сном лоб и щеки ему мазью намажешь, и так будешь делать, пока не закончиться до конца. Поняла меня?

Марфа стояла и смотрела на травы и на горшочек:

– Все понятно…– тихо ответила она.

– Пойдешь отсюда и не смей в течение семи дней возвращаться сюда. Поняла?

– Поняла…

– Иди уже, у меня и без тебя забот хватает.

Ершиха резко развернулась, и громко хлопнув дверью, скрылась в своей избе. Марфа, постояв еще с полминуты, рассматривая, зачем то дверь, пошла обратно по той же дороге, что и шла сюда. Идя по илистой скользкой тропинке, она несколько раз, как будто услышала свое имя со стороны болота, но, когда все-таки решилась остановиться и повернуть в ту сторону голову, увидела, как взлетает с того места цапля и улетает куда то в гущу тумана. Марфа плюнула со злости, что испугалась птицу и шла, остальное расстояние до самого дома, не останавливаясь.

Марфа делала все как велела ей Ершиха, давала отвар сыну из тех трав и, мажа лоб и щеки черной мазью с резким запахом, от которого поначалу даже глаза слезились. Первый день изменений не было никаких, и Николай Феофанович даже хотел вызвать уже отца Алексия, но Евдоксия ласково, как умела, его отговорила. На второй день мальчик стал часто просить пить, а на третий – стал просить есть. Ни поноса, ни жара больше не было. За все время мерзкое черное существо больше не возвращалось, но Марфа не могла теперь уснуть, долго не всматриваясь в темноту комнаты, пока её глаза сами не закрывались, и она не впадала в сон.

Глава 4

4. Новый день и еще один.

Дойдя до дома, Марфа вошла в избу и села на лавку у печи. Она громко заревела, а вокруг неё стоял свекор и свекровь, качая головой и не понимая, что твориться с невесткой. Евдоксия с ужасом смотрела на порванную и грязную кофту и на глубокие царапины на её коже:

– Да что же это такое… Да что за изверг это с тобой сделал?– качая головой, испуганно тараторила Евдоксия.

Марфа вдруг перестала реветь и подняла на неё свои заплаканные глаза:

– Никто. Сама упала в болото. Оцарапало меня всю.

Евдоксия качая головой, подняла невестку со скамейки, а Марфа протянула ей остатки тех трав, что дала ей Ершиха.

– Вот, что осталось. Простите меня.

–Тьфу!– громко сплюнул себе под ноги Николай Феофанович – Послали дуру на свою голову!

Марфа опустила голову, а Евдоксия приняв из рук невестки истрепанный жиденький пучок трав, сказала:

– Ничего, и того хватит чего донесла. Иди-ка ты в баню, Марфа, отмойся.

Марфа, тяжело дыша, прошла к комоду, вытащила оттуда чистое полотенце и вышла из дома. Войдя в предбанник, она села на скамейку и положив рядом с собой полотенце, тихо заплакала от пережитого. Она лила слезы себе на грязный от ила подол юбки, пока вдруг не осознала, что забыла из дома взять чистую сменную одежду. Как будто прочитав её мысли, она услышала, как к бане бежит запыхавшаяся Евдоксия:

– Марфа! Марфа! Одёвку то забыла взять!

Вытирая слезы со щеки, Марфа тяжело встала со скамейки и подошла к двери, чтобы открыть свекрови:

– Спасибо вам, мама,– тихо поблагодарила она её.

Евдоксия тут же вручила одежду невестке, потом зачем то украдкой заглянула внутрь предбанника:

– Может, подождать тебя? Уж если зашалит банник, я-то тебя выручу.

Марфа грустно улыбнулась:

– Если можно, то я совсем не против, мама.

Евдоксия прошла в предбанник, помогла раздеться невестке, сложив аккуратно всю её одежду на скамейке, и проводив её в баню, взяла деревянный ушат, налив туда горячей воды, стала выстирывать грязную одежду Марфы.

Немного успокоившись, после бани, Марфа позволила свекрови помочь себя одеть и, войдя уже в дом, сразу прошла на кровать и уснула крепким сном. Во сне ей все снилось золотое поле, озаренное полуденным солнцем и уходящая вдаль мать с новорожденным братом. Они все шли и шли, не оборачиваясь, не замечая Марфу, которая пыталась их догнать, но как бы она не старалась, это не удавалось ей сделать. Проснулась она уже рано утром, прямо перед рассветом. Федя спокойно сопел во сне рядом, подложив свою детскую ладошку под щеку, пуская слюни тонкой струйкой на пуховую подушку. Марфа осторожно встала с постели, чтобы не потревожить хрупкого сна сына и, накинув на плечи платок, вышла во двор, где уже светлело, и на горизонте появлялись первые лучики солнца. И все-таки как хорошо тут, когда кругом тишина и покой. Марфа потянулась, глубоко вдохнула свежий утренний воздух и вошла снова в дом, чтобы затопить печь и поставить в чугунке вариться кашу. Забот, кроме как этого, было еще много. Как раз к этому времени встала Евдоксия, которая могла взять часть забот на себя. Марфа, натянув старые войлочные чуни, решила выбежать во двор, чтобы подоить корову, выгнать её на пастбище, убрать после этого коровник, выгнать птицу на улицу, собрать яйца за ночь, вычистить птичник и бежать на огород, где работы тоже было до самого вечера. Весь день Федя бегал по улице с Фиской, а Никита и Николай Феофанович уехали в соседнее село, вот только зачем, никому не сказали. Фотиния убежала на речку, проигнорировав просьбы мачехи и родной бабки о помощи по дому. Тогда Евдоксия и решила, пока они с Марфой остались одни в доме, она окурит помещение, принесенными от Ершихи, травами. Взяв потрепанный худенький пучок, Евдоксия, подошла к лампадке, которую зажгла еще с утра, и поднесла пучок к маленькому фитильку. Трава не сразу занялась огнем, но как только разгорелась докрасна, выпуская едкий дым, Евдоксия тут же его погасила и пошла к порогу, начиная с сеней, окуривая все углы, все темные места. Марфа как раз вошла в сени, когда они были наполнены едким дымом от трав. Она встала у порога, немного откашлявшись, и как завороженная смотрела на свекровь, а потом посмотрела в ту самою сторону, где вчера видел её сын того, которого он назвал своим отцом. Сначала она ничего не видела из-за дыма, но присмотревшись, она вдруг уловила движение и похожее на человеческий силуэт. По телу пробежался холодок, руки немного задрожали, но Марфа, смотрела, все в тот самый угол, не отрывая взгляда. Она видела, как полупрозрачная тень как будто заметалась, пытаясь найти, как птица, выход из клетки, как из его рот беззвучно издается вопль.

– Это был не Спиридон… – тихо, сама себе сказала Марфа, наблюдая, как мечется из угла в угол полупрозрачная тень, в которой уже можно было заметить стреловидный хвост и выступающие клыки из пасти, – Мама, надо еще дыма! Мама!

Евдоксия немного растерялась от крика невесты, но быстрым шагом вернулась в сени, плотно закрыв за собой дверь в избу:

– Господи, спаси и сохрани нас…, – произнесла Евдоксия и принялась снова окуривать сени.

Марфа, с каким-то ожесточенным наслаждением смотрела на существо, метающееся по помещению в поисках выхода. Оно как будто задыхалось и стало казаться, что Марфа даже слышит его вопль, от которого становилось не по себе. Существо металось по потолку, по стенам, по углам, по полу и когда в следующий раз оказалось возле входной двери, Марфа резко открыла дверь и существо, словно кошка, выпрыгнула в неё. Запрыгнув на крышу птичника, нечто с пронзительными воплями бежало прочь. Марфа, выскочила на улицу следом, наблюдая, как это существо скачет по крышам домов, птичников, амбаров, бань и убегает в сторону леса, там, где находилось старое кладбище.

Наконец, потеряв из виду сущность, Марфа вошла обратно в дом, оставив открытым входную дверь. Евдоксия в это время уже окуривала избу, как ни в чем не бывало, но при приближении можно было заметить, как все её тело бьет мелкая дрожь от страха. Марфа прошла в избу, села на лавку у печи и произнесла:

– Я притягиваю этих сущностей. Я проклята…, – она закрыла ладонями лицо, и её плечи задергались в такт её рыданиям.

Евдоксия сделала вид, что не расслышала невестку, продолжала окуривать помещение, а по окончании, открыла дверь в сени, чтобы проветрить. Сев наконец-то рядом с Марфой, она уставилась на свои испещренные множеством линий, ладони, и произнесла:

– Кто знает, кто из нас проклят… и проклятие ли это, или же дар?

Две женщины сидели так около часа, не разговаривая, просто думая каждая о своем, а потом, не сговариваясь, встали с лавки и занялись, домашними делами. Вечером, когда все вернулись к ужину домой, они обе молчали о том, что произошло, делая вид, что все в доме как обычно.

В эту ночь Марфа спала беспокойно, ей все снилась та сущность в сенях. Будто Марфа все смотрит, как оно мечется по помещению в поисках выхода и кричит человеческим голосом ей проклятия. Во сне ей было страшно, страшно оттого, что это существо сыпало проклятиями не только на неё и на её сына. Марфа резко проснулась среди ночи, смотрела с пять минут в бревенчатый потолок, глубоко дыша, пыталась придти в себя. Она обернулась к спящему сыну. Тот спал, иногда подергивая кончиками пальцев на руках во сне. Марфа улыбнулась, значит, что с ним все в порядке. Сон ей больше не шел и, пролежав еще около получаса с открытыми глазами, она решила встать.

Тихонечко на цыпочках Марфа прошла к ведру с водой, зачерпнула ковшик и выпила все с такой жадностью, будто сутки не пила. Эх, какая же вкусная вода в Серапионове. Лучше, чем в её родной деревне Гнилухе. Неспроста ей дали такое название. Колодец был только один на всю деревню, откуда можно было набрать свежей воды, а вся остальная пахла болотом, которые окружали полумесяцем деревню. Гнилуха… И почему там поселились люди? Если только скрывались от внешнего мира? Ходили слухи, что давным-давно деревня носила другое название, которое все уже забыли, что тогда и болот тех не было. Все изменилось в шестнадцатом веке, когда по легенде в деревне укрылся знатный боярский род от царского гнева. Ради их поимки прислали целое войско опричников, чтобы поймать и казнить, но боярские дети от страха разбежались по лесу кто куда, и тогда их решили выкурить оттуда, как зверей – просто подожги лес. Чтобы наказать и местных жителей, за то, что укрыли у себя врагов царя, собрали всех детей крестьян той деревни и отправили их в лес, а когда подожгли, никого в лес из взрослых уже не впускали. Стоял дикий вопль, плач, треск горевшего леса, но опричники, собрав всех взрослых в одном месте, окружив, тыкали в их бока оружием, убивая каждого, кто вырывался из этого круга. Огонь вскоре перекинулся и на саму деревню, а потом еще на две соседних. Крестьяне, чьи дети погибли той ужасной смертью, прокляли опричников и все эти места. Старые люди рассказывали, что проклятие быстро настигло опричников в дороге, где они все разом провалились в болото, которого неожиданно возникло из ниоткуда. На месте сгоревшей деревни в скорей времени стали появляться новые избы, которые построили уцелевшие крестьяне. Вокруг поселения скоро образовалось болото, расширяясь со временем и источая гнилостный запах. Вот поэтому и название дали деревне соответствующее – Гнилуха.

По щеке Марфы скатилась слеза от воспоминаний о детстве в родной Гнилухе. Когда то она ведь жила в маленькой бедной избе, но в радости, заботе и родительской любви. Марфа вытерла тыльной стороной ладони скатившуюся слезу, и прошла на цыпочках за стол, где сев на обыкновенно место Евдоксии, уставилась на старенький буфет, а перед глазами всплывает картины из её детства.

Вот ей пять лет и она играет с ребятами в снежки, а вот ей четыре и отец, сделав ей ледяную горку возле дома, каждый раз ловит её со смехом, когда та скатывается с неё. А вот и мама, которая с улыбкой наблюдает, как Марфа старательно катает колобка из теста, а потом с нетерпением все ждут, когда испечется её первый кулинарный шедевр. Помнился и рыжий кот с отмороженными ушами, который пропадал иногда неделями, а когда приходил, то гладился и мурлыкал три дня подряд, перед тем, как снова уйти по своим разбойничным делам. У Марфы должно было быть четыре брата, но, к сожалению, никто из них не выжил. Пока был жив отец, её семья еще выживала, радовалась, а когда не стало, все как будто все разом потемнело вокруг, стало серым, неласковым. Люди в деревне, как хищники, почуяв слабость беременной матери Марфы с младенцем на руках, с дочерью, все время пытались задеть её, обрушить на неё свою злость, отказывали в куске хлеба, когда та просила, чтобы как то накормить дочь и себя. Та же тетка Авдотья ждала у себя в Скоморохово, пока все как-нибудь само собой разрешиться, чтобы поскорее забрать остатки имущества своего брата. Однажды она приехала с улыбкой на лице и подарила Марфе длинную серую рубашку, как подарок, но взамен из дома забрала курицу, пока, как думала она, никто её не видит. Мерзкая женщина даже при родах матери Марфы все ходила по дому, рассовывая по карманам какие-то ложки, безделушки, различные мелочи, а почуяв, что та вовсе не выживет, отказалась платить Егошихе, больше, чем обещанных десяток яиц и, отправив ту, ушла сама, наказав Марфе сидеть у постели матери и молиться. Авдотья знала, что мать Марфы не выживет, и ждала пока все разрешиться само собой, чтобы потом, с прискорбным видом убиваться при всем честном народе и в благородном порыве сделать для всех сытный поминальный стол. Потом она не забудет забрать все подчистую из дома брата, начиная с полудохлых куриц и заканчивая гнилыми нитками, до которых не дотянулась в прошлый раз её рука. Какое же было её разочарование, когда в тот день, когда она театрально лила слезы у покойницы в дырявой избушке для всего честного народа, узнать, что старый пастух нашел живую и невредимую её племянницу Марфу. Чтобы слыть благородной и честной, Авдотья при всех заявила, что забирает сиротинку к себе, смотря прямо всем в глаза и не забывая пускать скупую слезинку. Жизнь Марфы с тех пор была наполнена только лишь слезами и бедами, да мечтами о лучшем доле. Но пока её лишь преследовало горе и те, которым нет даже названия, различные сущности.

Марфа была уверена, что они стали появляться после смерти её матери. Возможно, это было связано с тем, что она увидела ту самую белую женщину, а может, это было и раньше… Нет, она не помнила, чтобы видела сущности раньше, не видела до того самого дня!

Марфа глубоко и громко вздохнула от воспоминаний. На постели завозилась Евдоксия, но поворочавшись, она не стала вставать, а продолжила спать. Марфа еще раз посмотрела на сына, как он безмятежно спит. Тепло и радость разлилась в её теле, он был её единственным светом в этой темной, как ночь, жизни.

Посидев так еще немного, Марфа решила тихонечко заняться домашними делами, поставить для начала самовар. Уже вскоре начали вставать и Евдоксия с Фотей. Фотиния стала сметать ссор с пола у порога, пока Марфа ставила чугунок в печь с кашей. Анфиса встала уже вместе с дедом и братом. Сладко потянувшись на полатях, она быстро спустилась на пол, и грациозно, как кошка, прошла к умывальнику.

– Лентяйка растет, все спит, да спит, – ворчала Евдоксия, косясь на внучку.

Анфиса только ухмыльнулась, у неё был сложный характер, никого не слушает и делает всегда, как хочется ей. Всего одиннадцать лет от роду, а она уже перечит всем домашним и даже деда не боялась. То ли дело – Фотиния, в свои четырнадцать, она встает так же рано и сразу бросается на дела: то подметает, то печь истопит, то кашу или щи сварит, то у скотины прибирается, да и деда с бабкой чтит. Хотя свой гонор и она иногда показывает, но все же. Деда она особенно боялась, так как его гнев был силен, а вот Марфу совсем ни во что не ставила. С этим, правда, сама Марфа уже свыклась.

Никита, дождавшись, пока умоется сестра, тоже принялся умываться, отфыркиваясь, как лошадь, стал вытираться своим собственным полотенцем, которое ему подарил дед, а бабка вышила на нем три лошадиных мордочки. Никому трогать это полотенце, кроме Никиты и деда не позволялось. Евдоксии он отдавал сам лично, когда считал, что пора полотенце постирать. И вот, довольный после водных процедур, Никита прошел деловито к столу, сел напротив деда и стал ждать, пока тот возьмет в руки кружку и отхлебнет чая. Евдоксия тут же, как ошпаренная, бежала к столу, чтобы налить в кружку супругу из самовара, потом тихонечко подвигала к Николаю поближе её и отходила от стола на два шага. Николай Феофанович очень важно брал горячую кружку в свои руки и делал громкий свистящий глоток, а после, обязательно громко причмокнув, вытирал один ус рукой, давая понять, что можно теперь и Никите приступать к чаепитию. А в это время Евдоксия как раз уже наливала и внуку чая и снова отходила от стола, ожидая и его реакции. Если Николай скажет ей, чтобы всех звала за стол, значит у него сегодня хорошее настроение, а если так и заставит ждать её у стола – значит плохое. Сегодня он заставил её ждать, не глядя на неё, а только, громко прихлебывая, он иногда брал из блюдечка колотый сахар и грыз его с таким наслаждением, что у Евдоксии скопилась слюна во рту и она громко сглотнула. Николай неодобрительно посмотрел на неё:

– Чего стоишь? Иди за девками смотри, совсем обленились. Харчей приготовь нам с внуком. В город поедем.

Евдоксия не поверила своим ушам:

– В город? Батюшка, да зачем тебе туда понадобилось?

Николай вдруг громко стукнул по столу кулаком, что аж ложка на пол упала. Евдоксия упустила глаза и, подобрав ложу с пола, ушла к печи, где Фотиния месила тесто на лапшу.

– Распустил баб. Устроили бабье царство… – пробурчал Николай и, громко отхлебнув остатки чая в кружке, недовольный встал из-за стола.

Никита поспешно встал вслед за дедом и пошел за ним как цыпленок за курицей. Анфиса, заметив это, захихикала ему в след, а тот, обернувшись, зло шикнул на неё и вышел за дедом из избы.

– Ой, какой важный!– крикнула ему вслед Анфиса – Цыпленок мокрый!

– Фиса! – шикнула ей Евдоксия.

– Вот еще…– и развернувшись, тоже вышла из избы в сени, где громко гремя, что-то искала.

Евдоксия вышла на шум в сени, посмотреть, что делает её внучка. Та явно, что-то искала, и, не обращая внимания на взгляд бабки, открыла старый сундук и стала там рыться.

– Ты чего, бесстыдница, делаешь? – с недоумением спросила её Евдоксия.

– Материны сапожки ищу, – не отрываясь от поисков, ответила Фиса, – в сундуке, в её вещах я не нашла, а они были! А может старый их продать решил?

– Фиса! Побойся бога! Что ты такое говоришь! – со страхом в голосе произнесла Евдоксия, схватившись одной рукой за косяк двери.

Анфиса распрямилась и посмотрела ей прямо в глаза:

– Он уже серьги её увез, два платка и два сарафана с кофтой. Все продает и Никитке своему любимому обновки покупает. А вы чего, совсем ничего не знаете?

Евдоксии стало вдруг плохо, она схватилась за сердце. Анфиса подскочила к ней и помогла сесть на лавку у пустых кадушек.

– Ну чего ты, баб? Чего ты?– лепетала Фиса, махая бабке у лица какой-то тряпкой.

Евдоксия отвела ладонью её руку от своего лица:

– Что за жизнь проклятущая? За что эти мучения?

– За молчание это вам,– ответила ей Анфиса и встала с лавки.

Евдоксия посмотрела на внучку, а та продолжила:

– А не станет старого, так Никита хозяином тут станет, и будете уже ему, как рабыня прислуживать.

С этими слова Анфиса вернулась к сундуку и продолжила рыться в старых вещах, а Евдоксия, молча, смотрела на её спину и думала, права ли её внучка или же это блажь молодых?

В это время Фотиния начинала раскатывать тесто для лапши и каждый раз, когда рядом оказывалась Марфа, она фыркала и смотрела на неё исподлобья, давая понять, чтобы та ушла. Марфа не выдержала и вышла во двор, решив, что больше пользы сейчас будет от неё на огороде, где нужно прополоть грядки.

На крыльце её чуть с ног не сшиб Николай, который как бешеный вбежал в сени:

– Уйди с дороги, курица!

Забежав в сени и заметив супругу на лавке, он закричал:

– Долго ждать тебя? Голодными отправить нас захотела? Курица!– он, было дело, замахнулся на Евдоксию, но тут краем глаза заметил Анфису, которая стояла у открытого сундука, откуда беспорядочно вываливалось различное старое тряпье – Ты чего там делаешь? По какому праву?!

Анфиса поставила руки в бока и бесстрашно посмотрела прямо ему в глаза:

– Где материны сапожки? Куда дел? Продал? Или сейчас везешь их продавать?

Николай Феофанович, громко задышал от приступа гнева, выпучив бешено глаза, но сказать, что-то он никак не мог ясного: