Только свети

Когда мы почти спустились по галечной осыпи к речке, Серёжка вдруг через силу засмеялся.

– Ты чего смеёшься? – спросил я, стаскивая его вниз по камням, почти взвалив на себя.

– Да вот вдруг вспомнил какой-то фильм о войне, где разведчики тащили связанного немца, языка, а тот тоже еле передвигал ноги. Наверное, я сейчас очень похож на него.

– Ты как себя чувствуешь-то?

– Не дождётесь, – и он опять со стоном рассмеялся.

Труднее всего было перетаскивать его через само водное препятствие. Мы думали снова положить Сергея на носилки и так его перенести, но течение было быстрым, речка узкой, шириной только раза в два больше носилок, и достаточно глубокой – выше колен, а на другой стороне сразу вверх шла гора, поэтому носилки бы тут только мешали. Сам же Серёжка, переходя речку вброд, мог не удержаться на ногах. Ребята предложили сделать так называемую стенку – это когда втроём пересекают течение, положив друг на друга руки, – но мне не хотелось, чтобы Яковлев брёл по ледяной воде, и я просто взвалил его себе на спину; Светке потом скажу, чтобы меньше его кормила, а то тащи такого бугая! Мне дали в руки какую-то дубинку и страховали рядом, пока я перебирался с ним через поток.

В это время Михалыч вдруг очень заинтересовался окружающими выходами скальных пород; он немного отстал от нас, повозился около скал, что-то там отбил молоточком из своего рюкзака – какие-то куски камней, потом взял карту и отметил место, где мы переходили ручей. Вот что называется геолог! Даже в таких условиях у него проснулся профессиональный интерес.

Наконец мы забрались по скалам наверх и решили заночевать здесь на небольшой полянке, покрытой мягким ягелем и карликовой берёзкой среди всё таких же кривоватых лиственниц; сил двигаться дальше уже не было. Вода осталась внизу, но лётчики вытащили из рюкзака непромокаемый резиновый мешок, в который они раньше положили прибор, снятый с вертолёта, ещё раз спустились в каньон и набрали в него воду. Мы уложили Серёжку под натянутый, как и вчера, тент и развели костёр. Он быстро отключился, даже не дождался ужина, просто заснул. Я решил: пусть немного поспит, потом его накормлю и напою горячим чаем.

Настроение у меня было отвратительным. Я уже проклинал тот день и час, когда мы решили слетать в тайгу к геологам вместо того, чтобы спокойно отправиться в Москву из Туры, хотя, конечно, понимал, что от того, полетали мы в отряд к геологам или нет, ничего не зависело: приключиться что-нибудь подобное с нами могло где угодно. Лишь бы Серёжке не стало хуже и спасатели за нами прилетели вовремя! А погода как была мерзкой, так такой и оставалась, только дождь то начинал моросить, то снова заканчивался, но всё было пропитано сыростью и неба видно не было.

Серёжка вдруг открыл глаза и сказал мне тихо, так чтобы никто не услышал:

– Я не умру, не бойся.

– Да я так и не думаю.

– Вот я тебе это и говорю, чтобы ты не думал, – и снова закрыл глаза.

Я положил руку ему на лоб: температура вроде спала, лоб покрылся испариной. Это было хорошо.

К вечеру третьего дня мы вышли к реке. Лес отступил, и мы оказались рядом с большой галечной отмелью, куда на воду мог сесть вертолёт или гидросамолёт – ширины реки для этого хватало. Оставалось только ждать лётной погоды.

Сергей ещё периодически температурил; мы поили его горячим чаем, впихивали в него всякие лекарства, и он вроде стал немного приходить в себя. Я боялся только, чтобы не началось воспаление лёгких – с этим мы бы не справились. Но тут ещё выручал и вечный оптимизм Сергея: никогда в жизни, ни в какой ситуации, я не видел его в упадническом настроении, у него на любой случай были свои искромётные шуточки, и этим он всё время заражал всех нас. С ним всегда всё казалось лёгким и простым, он умел создавать вокруг себя атмосферу удачи и счастливого завершения всех неприятностей. Сейчас, пожалуй, в жизни у меня не было друга ближе; я очень надеялся, что всё закончится хорошо и я его ни за что не потеряю.

А ещё через день выглянуло солнце, облака поднялись, небо прояснилось, и мы стали ждать спасателей. Серёжка кашлял, охая от боли; у него начался сильный насморк; похоже, что это всё же была простуда. Лётчики от безделья целыми днями ловили хариусов, и мы запекали их на палочках, даже пытались коптить, закладывая в ветки ольхи: листья прогорали, пропитывая рыбу запахом дымка; нужно было не упустить момент, когда она начнёт гореть, и снять с костра. Это была пища богов! Вокруг было много голубики, я собирал её и кормил ягодами Серёжку – пусть насыщается витаминами! В общем, еды нам хватало, единственное, чего недоставало, – хлеба. Сухари быстро закончились. И хотя Михалыч пытался что-то изобразить из захваченной муки, лепёшки, конечно, можно было есть, но они всё равно были далеки от совершенства, не хватало основных ингредиентов – молока и дрожжей или соды. Но то, что мы умудрялись их критиковать, говорило о том, что с голоду не умирали.

Вскоре издалека раздался долгожданный рёв моторов, прилетел вертолёт и повёз нас прямо в Туру. Михалыч так и не попал к загадочному Воловцу – лететь к нему было сейчас некогда.

На аэродроме к Серёжке сразу подбежала местная врачиха, осмотрела его, но сказала, что в Туре хорошей медицинской аппаратуры нет, и предложила лететь в Красноярск; она уже созвонилась с красноярскими врачами, и Серёжку прямо на аэродроме будет ждать скорая помощь.

Мы загрузились на рейсовый самолёт, а перед этим я успел сбегать к начальству отметить командировки, получить поздравления с прекрасным спасением и пожелания прилетать опять сюда в гости. Я посмеялся про себя, вспомнив шутку из прекрасной комедии «Бриллиантовая рука»: «Уж лучше вы к нам!» Жалко было расставаться с ребятами-вертолётчиками; вряд ли когда-нибудь увидимся, а ведь общие невзгоды очень нас сроднили, но адресами обменялись. И с Михалычем договорились встретиться, когда он с полевых работ вернётся осенью в Москву. Хотелось не терять в своей жизни такого могучего человечища.

Ещё через день я возвращался в Москву. Всё удачно закончилось: я доставил Серёжку в больницу. Врачи долго его осматривали, а я сидел в коридоре и ждал вердикта. Наконец врач вышел и сообщил, что кроме переломов ключицы и ребра у него ещё оказалась сильная простуда, которую мы с Михалычем, большие «специалисты» в области медицины, всё-таки смогли кое-как купировать ещё в тайге и она не превратилась в воспаление лёгких. Я хотел остаться в Красноярске и ждать, когда Сергея выпишут, но врач сказал, что угрозы для жизни никакой нет, лежать ему ещё по меньшей мере недели две и мне нечего тут болтаться без дела.

Я принёс Яковлеву апельсинов и яблок для поправления здоровья, и он, можно сказать, пинками вытолкал меня из больницы.

– Светке ничего не рассказывай, скажи только, что сломал ключицу и ребро, потом ей всё сам расскажу.

Я подумал, что уж Светка-то не будет ждать, пока он ей сам всё расскажет, а вытрясет из меня всю душу, и придумывал, чего бы такого поправдоподобнее соврать, чтобы она поверила и не очень ругалась. От неё никогда ничего нельзя было утаить, она видела нас обоих насквозь и знала как облупленных.

Пока мы ждали спасателей в тайге, Петя и Семён опять наловили в реке и засолили хариусов. В Туре они нам с Серёгой вручили несколько толстых рыбин; одну я хотел оставить Серёжке для поправления здоровья, но он заартачился – мол, куда её тут деть – и сказал, чтобы я отдал рыбу Светке, а если не получится и она от злости не захочет со мной встречаться, засунуть рыбу в морозильную камеру в моём холодильнике, чтобы она не испортилась, пока он тут в больнице будет отлёживать бока.

Теперь вот я, нагруженный рыбой и всякими эмоциями, летел в Москву и опять старался отгонять воспоминания, которые всегда лезут в голову, если больше её нечем занять. Ситуация, когда ты находишься на грани жизни и смерти, очень способствует разведению соплей и жалости к себе самому. За четыре часа полёта нужно было расставить всё внутри себя по полочкам, опять запретить себе думать о несостоявшемся, вернуться в родные пенаты и продолжать жить, как и раньше. Другого не будет, и нечего травить себя всякими воспоминаниями и копаться в душе.

Я снова в мыслях переключился на Серёжку: никак не мог окончательно решить для себя, правильно ли я поступил, оставив его одного в Красноярске, хотя и Серёжка и врач уверяли, что я тут больше не нужен. Да и сидеть просто так без дела не хотелось; нужно было отвезти отснятый материал на работу, и пора уже было сообщить всем, что с нами произошло.

С Яковлевым мы были знакомы с семьдесят седьмого года, уже целых семь лет, а мне казалось, что всю жизнь. После срочной службы на Тихоокеанском флоте, куда мы попали вдвоём с моим лучшим школьным другом Максимом Кругликовым, я вернулся домой в Балашиху, полный всяческих надежд и восторга, что я наконец свободен и могу начать заново строить своё будущее. За годы службы здесь всё переменилось, и, вернувшись из далёких краёв, я вдруг осознал, что очутился в каком-то вакууме: у друзей и знакомых была своя жизнь. Они, конечно, обрадовались нашей встрече, похлопывали меня по плечам, говорили, что я возмужал и повзрослел, но было понятно, что вот сейчас они отойдут и забудут, потому что у всех свои дела, свои заботы.

Максим остался во Владивостоке, я его там женил на очень симпатичной девушке; после службы он собирался пойти учиться, стать морским офицером и служить на флоте. Серёжка Юров, второй мой лучший школьный друг, жил теперь в Москве с родителями в семье старшей сестры, учился в МГУ, и ему тоже было не до меня, хотя мы, конечно, встретились как родные. Мой брат, Виталий, за это время женился, обзавёлся детьми-погодками. Старший его сын только начинал ходить, а младший был совсем младенцем. Жил Виталий со своей семьёй вместе с нашими родителями в той же квартире, откуда я ушёл служить на флот; конечно, мне выделили мою комнату, но я чувствовал, что мешаю им. Отец, мама и брат работали на фабрике, как и раньше, только теперь у мамы появилась ещё и обязанность нянчить внуков. В душе постепенно стала накапливаться опустошённость: я не знал, куда себя деть в этой ставшей уже чужой для меня жизни на гражданке. Внезапно вырвавшись из привычного и размеренного течения дней на Дальнем Востоке, где всё было понятно, где всё решали за меня и оставалось только безоговорочно выполнять команды и служить во славу Родины, я вдруг осознал, что прошедший кусок моей жизни закончился и пора решать, как жить дальше.

Ещё во время службы я стал задумываться о том, чем я хочу заняться в будущем, и за это время мои мысли приобретали всё более чёткие очертания: я хотел стать хорошим фотографом или кинооператором, работать где-нибудь в газете или на телевидении. В десятом классе я увлёкся фотографированием: отец подарил мне превосходный фотоаппарат с кучей дополнительных объективов, и я с удовольствием осваивал тонкости этого занятия. Перед тем как нас с Максимом забрали на флот, я почти полгода проработал в Москве в фотоателье (случайно зашёл в него, гуляя по улицам, и оказалось, что там нужен помощник) и на всю жизнь остался благодарен моему первому учителю – пожилому фотографу Илье Михайловичу, который всё это время учил меня премудростям этой профессии.

После возвращения я стал каждый день ездить в Москву, подыскивая подходящее учебное заведение. Это занимало у меня всё свободное время и отвлекало от грустных мыслей, что я стал тут совсем чужим. Отец и слышать не хотел, чтобы я шёл работать: я был основной его надеждой в жизни, я должен был получить высшее образование и стать примером потомкам, поэтому он настаивал, чтобы я поступал на дневное отделение, и даже обещал помогать деньгами. Я не мог его переубедить и сломать его мечту: старший сын его надежд не оправдал, так хоть младший станет гордостью семьи.

Однажды я встретил Аню Максютину, подружку моего одноклассника Витьки Купарина. Я знал её с самого детства, она жила тут же, во Второй Балашихе, мы учились с ней вместе в начальных классах, а потом она перешла в другую школу и попала в один класс с Машей Черкасовой. Они с Витькой ко времени нашей встречи уже поженились, но детьми пока не обзавелись. Я очень обрадовался ей – мы всегда симпатизировали друг другу и теперь не могли наговориться.

Она рассказывала обо всех наших общих знакомых, которых я ещё не успел повидать, и вдруг сказала:

– Да, ты знаешь, Черкасова Маша – помнишь такую? – тоже вышла замуж, примерно год назад, теперь живёт в Москве. Я-то её давно не видела, мне кто-то рассказал.

Я боялся именно этого: вдруг мне кто-нибудь что-нибудь сообщит о Маше. Общих друзей и знакомых у нас с ней к этому времени не осталось, и я был уверен, что никто о ней не напомнит, а тут вдруг Анька образовалась; я и забыл, что она когда-то с Машей вместе училась. Честно говоря, мне больше всего хотелось ничего о ней не знать – так было проще жить. Аня, слава богу, не заметила, как я внутренне напрягся, и я незаметно перевёл разговор на другое.

Анюта ушла, а я вдруг чётко понял, что мне просто необходимо исчезнуть из Москвы, куда угодно, лишь бы подальше: жить в одном городе с Машей и её новоявленным мужем для меня было невыносимо. В глубине души я осознавал, что, конечно, это когда-нибудь должно было произойти, но даже в те мимолётные минуты, когда я за эти годы разрешал себе вспоминать о ней, я всегда представлял её одинокой, и если уж быть до конца честным, то ожидающей встречи со мной.

Короче, уехал я в Ленинград и поступил в Ленинградский институт киноинженеров. Мне помогло то, что я к этому времени имел хоть и небольшой, но стаж работы в фотоателье и годы службы на флоте. А когда в конце учёбы нас, студентов, ожидало распределение в разные концы Советского Союза, я подумывал о том, что было бы неплохо уехать в Сибирь или ещё дальше и работать в каком-нибудь далёком городе оператором на телевидении или хотя бы фотографом в газете. Но тут за дело взялся мой отец. Он решительно заявил, что хватит уже блудному сыну кочевать по другим городам, и принялся устраивать мою судьбу. Откуда-то на горизонте появился какой-то его дальний родственник, которого я и в глаза-то никогда не видел, но, оказывается, он существовал и был большим чиновником в области культуры; отец провёл с ним соответствующие переговоры, и, вопреки моим мечтам оказаться на краю света, я быстренько получил распределение на работу в киностудии «Мосфильм».

Таким образом я оказался в этом престижном месте и очень быстро понял, что в жизни-то хотел совсем другого. Я мечтал снимать не художественные фильмы, а хронику, фильмы документальные, работать вместе с корреспондентами, ездить по стране, знакомиться с разными людьми и повидать места, в которые в обычной жизни я бы никогда не попал. Конечно, почётно было работать на знаменитой на всю страну, а может и мир, киностудии, но я чувствовал здесь себя каким-то лишним и неприкаянным. Таланта, наверное, бог не дал становиться знаменитым оператором, и я в основном болтался на подхвате. Меня мало интересовала среда знаменитых актёров, режиссёров, я был среди них чужим. Потом я познакомился с Верой, которая работала тут же, женился и к концу первого года работы на Мосфильме понял, что жизнь моя пропала, всё идёт не так, а впереди меня ждёт только серая мгла.

Мне кажется, я бы в конце концов просто спился от тоски и безнадёжности; но однажды я попал на вечеринку своего сослуживца Юры Мельника. В середине вечера, пока Вера наслаждалась обществом других приглашённых, Юра позвал меня на кухню покурить. За столом сидел худощавый парень примерно моего возраста, лениво потягивая коньяк и периодически так же лениво посматривая сквозь бокал на свет настольной лампы.

– Познакомьтесь: Сергей Яковлев – Андрей Бежин, – представил нас Юра друг другу.

Сергей так же лениво оторвался от созерцания своего бокала с коньяком и оценивающе глянул на меня. Ну уж этого я никому разрешить не мог и начал злиться.

– Сергей работает репортёром в студии документальных фильмов, ему нужен напарник, оператор.

– А старого он что, свёл в могилу? – насмешливо сказал я.

Сергей вдруг с интересом посмотрел на меня.

– Почти… Пошёл наверх по карьерной лестнице. Юра сказал, что вам не нравится работать на Мосфильме. Почему? Это ведь так престижно.

Сдерживая раздражение, я всё-таки решил ему ответить:

– Потому что мне нравится другое. Хочу ездить по стране, снимать то, что мне хочется.

– Ну, у нас снимать то, что хочется, тоже не получится, такое придётся снимать, что называется, в стол. А вот поездки обещаю, особенно в какие-нибудь передовые совхозы или на всесоюзные стройки, – освещать трудовые достижения рабочих и колхозников и выявлять всяческие недостатки. А вообще-то смотреть и рассказывать, как живёт простой народ в нашей стране. Мне тут Юра показал ваши снимки, мне они понравились; вы мне, пожалуй, подходите. А фильмы вы тоже умеете снимать?

Разозлился я тут уже окончательно:

– Надеюсь, что да. Только вот ваших работ мне Юра как-то не показывал, поэтому я ещё не знаю, подойдёте ли вы мне.

Сергей вдруг широко улыбнулся; ленивое выражение его лица куда-то сразу пропало, в глазах загорелись весёлые искорки, и от него потянуло таким неимоверным обаянием, что я тоже вдруг весело заулыбался. А Сергей захохотал, протягивая мне руку.

– Если вас такая работа устроит, я думаю, сработаемся. У меня есть ваш телефон, Юра дал; позвоню, когда всё утрясу.

– У меня трудности: я молодой специалист, проработал после института только год, мне ещё целых два года нужно отрабатывать.

– Поговорю с начальством – может, удастся оформить переводом.

На том мы и порешили. Домой я возвращался в приподнятом настроении: впереди замаячило что-то новое и, я надеялся, интересное – а вдруг удастся изменить свою жизнь! Когда мы с Верой вышли из гостей и шли к метро, она заметила, что со мной что-то происходит, пристала с расспросами, и внезапно ей в моей идее перейти на другую работу всё понравилось, тем более что из-за командировок зарплата обещала стать выше. Да и вообще, она считала, что муж и жена должны работать в разных местах.

Через две недели меня вызвал начальник и сказал, что на меня пришёл запрос на перевод – оказывается, я совершенно необходим в другом месте.

– И чего это тебе у нас не понравилось?

– Да всё мне понравилось, но там зарплата больше, – соврал я. Что бы я ни говорил, меня всё равно сочли бы полным дураком, поэтому я не стал утруждать себя объяснениями.

Вот так я и попал в лапы Сергея Яковлева, этого неутомимого труженика, оптимиста, выдумщика и вообще потрясающего человека, с которым я не только сразу сработался, но и обнаружил, что мы совершенно одинаково смотрим на жизнь, понимаем друг друга с полуслова и будем в любой жизненной ситуации стоять друг за друга до конца. Серёжа к этому времени уже был женат на Свете, с которой он познакомился ещё во времена учёбы в институте; правда, Света работала экономистом, она закончила Плехановский институт и по характеру была твёрдым, непробиваемым начальником. В то время у них был только сынишка двух лет, который ходил в ясли, а через год родилась и дочка. Светка, несмотря на свою внешнюю суровость, очень нежно относилась и к мужу, и к детям и носилась с ними, как курочка со своими цыплятами. Она была очень заботливой мамой и женой, хотя всё время старалась показать всем, что строга безмерно.

Я очень быстро был включён в штат их семейства. А вот Веру Света приняла холодно, но старалась этого не показывать. Впрочем, Вера не очень интересовалась Яковлевыми, это был не её круг людей, но благосклонно отпускала меня к ним на посиделки. Как же я любил это время, когда мы собирались у Яковлевых и говорили, говорили, говорили! И что только не обсуждалось у ребят на кухне за чаем с пирогами, сколько всяких идей и замыслов зародилось здесь, трудно даже сосчитать! Я просто отдыхал у них душой; с Верой у меня такого тёплого дома не получалось. Потом у нас родилась Маша, это снова на какое-то время сблизило меня с Верой, стёрло все взаимные претензии и недовольства, я начал надеяться, что наше с ней охлаждение друг к другу пройдёт; но через некоторое время мы опять начали отдаляться и как-то незримо в конце концов пришли к общему знаменателю: жить вместе, но так, как каждый считает нужным.

Мой самолёт прилетел в Москву ночью; интересное чувство: я вылетел из Красноярска в девять вечера и прибыл в Москву тоже в девять вечера, разница во времени равна длительности полёта; кажется, что проваливаешься в другое измерение времени, а на самом деле объяснение очень простое.

К одиннадцати часам я подъезжал к дому и думал, что моя Машенька уже спит, а Вере совсем ничего не хочется рассказывать. Моральная усталость наконец нахлынула на меня; я вдруг чётко стал осознавать, что нам всем очень крупно повезло выбраться из этой истории практически без потерь, ведь всё могло закончиться совсем плохо. А ещё могучий образ Светки нависал надо мной, напоминая о предстоящем разговоре с ней.

Дверь открыла Валентина Петровна и поднесла палец к губам – мол, тише, Маша спит.

– А вы почему не у себя дома? Поздно ведь, Вера где? Опять на своих посиделках, ещё не вернулась?

– Вера уехала…

– Куда?

– Сказала, что у неё срочная командировка, оставила тебе письмо. – Валентина Петровна протянула мне запечатанный конверт.

– Какая командировка, у неё сроду не было никаких командировок! – Я раздражённо швырнул куртку на вешалку. – Что она там удумала?

Я даже в страшном сне не мог представить, что могло случиться, если Вера вдруг сдвинулась куда-то с места из-за работы.

Валентина Петровна как-то виновато посмотрела на меня:

– Андрюша, я ничего не знаю… Я, пожалуй, пойду.

– Подождите, я тут солёного хариуса привёз, возьмите одного. Вы такого никогда не ели.

Я вытащил из рюкзака толстую вкуснятину, вручил Валентине Петровне и отправил её вместе с рыбиной домой. Схватил конверт, хотел тут же его вскрыть, но что-то меня удержало. Пожалуй, сначала позвоню Светке, нужно же ей рассказать что-нибудь о Сергее.

Не успел я и рта раскрыть, как Светка стала верещать и ругаться на меня, не давая произнести ни слова. Она была такая во всём – сначала накричит, а потом слушает.

– Где вас черти носили целую неделю? Где Серёжка? Говори быстро, что случилось! Он жив? – Это я так перевёл на литературный русский язык то, что она кричала мне в телефонную трубку.

Наконец я вставил слово:

– Серёжка в больнице в Красноярске, у него сломаны ребро и ключица.

– Что вы там натворили, напились и подрались? А ты, гад такой, почему в Москве и не остался с ним? Почему бросил его одного?

У меня уже не было никаких сил прерывать поток её ярости.

– Запиши телефон и адрес больницы, позвонишь, всё узнаешь.

– Позвонишь?! – Она снова взревела, как бешеный зверь. – Позвонишь? Да я вылечу первым же рейсом! И лучше мне на глаза не попадайся.

Я положил трубку; перекрыть поток её возмущения другим способом я не мог.

Сбросив с себя одежду, залез в душ и долго наслаждался потоком горячей воды, которая смывала с меня все переживания и события последних дней, побрился и привёл себя в порядок. Глубокая ссадина на лбу, которую я получил во время падения вертолёта, уже почти зажила, осталась только коричневая запёкшаяся корка, что придавало мне весьма бравый вид. Письмо так и осталось лежать на столе. Я никак не мог заставить себя взять его в руки.

Наконец, когда тянуть кота за хвост больше было нельзя, я разорвал конверт.

Андрюшенька!

Ты должен меня простить и согласиться со мной: мы должны разойтись. Я полюбила другого человека. Он американец итальянского происхождения, зовут его Джузеппе, он вдовец, у него двое детей. Я улетаю с ним, как только оформим документы. Я не могу взять Машу с собой и надеюсь, что ты всё поймёшь и воспитаешь её хорошим человеком. Я ничего не требую от тебя: ни денег за квартиру, ни наших сбережений, мне ничего не нужно, пусть всё остаётся Маше. Ещё раз: прости меня за всё. Я позвоню через некоторое время – мне нужно, чтобы ты подписал необходимые документы на развод.

Вера

Честное слово, я бы расхохотался, если всё это не было так грустно. Банальное письмо, банальная история, банально брошенный муж! Не банальной была только брошенная ею дочка Маша. Мною овладела такая ярость, что будь Вера сейчас передо мной, я бы точно её придушил. В моём мозгу просто не могло уложиться такое: мать бросает своего ребёнка ради какого-то Джузеппе. Впрочем, Вера точно всё рассчитала – в чём в чём, а в уме ей не откажешь: если я хоть на один миг, что называется, возбухну и буду ей чинить препятствия, она тут же отберёт у меня Машку. Как у Маши потом сложится судьба, как она покалечит её душу, Веру совсем не интересовало, важнее всего была её собственная судьба. Она давно к этому шла, давно пылала надеждой начать какую-нибудь свою необыкновенную жизнь.

Я ничего не знал о родственниках Веры. Приехала она в Москву из какого-то далёкого маленького сибирского городка после окончания школы, устроилась работать в Москве, вышла сразу замуж, потом развелась – видно, первый муж не оказался, как и я, «прекрасным принцем». Рассказала только, что она удрала из дома, бросив всё, когда поняла, что там она ничего в жизни не добьётся. Всё это было в духе её характера: выбраться из глуши любым способом, даже шагая по спинам близких людей. Никогда за эти годы она не вспоминала о своей семье, и никто из них никогда не появлялся на горизонте. После свадьбы нам с Верой удалось вступить в жилищно-строительный кооператив, мой отец помог с первым взносом; теперь мы должны были выплачивать кругленькую сумму за нашу квартиру ещё много лет, но зато это была отдельная, да ещё и трёхкомнатная, квартира, о которой многие могли только мечтать. С её стороны было очень «благородно» отказаться от своей половины денег, которыми мы с ней вместе оплачивали кредит и коммунальные услуги; про сбережения – это она уже погорячилась: сбережений особых не было. Но самым большим благородством, как Вера считала, было то, что она «с барского плеча» оставляла мне Машку, – знала ведь, гадина, что я буду биться за дочь до последнего.