Только свети

Спирт оказал на всех могучее воздействие, даже Серёжка ожил, приподнялся и просидел достаточно большое время с нами у костра. Начались «охотничьи» рассказы. Михалыч чутко уловил настроение: нельзя было давать нам повода к унынию. Впрочем, Петя и Семён и не собирались унывать, да и я с Серёгой тоже – скорее всего, из-за того, что мы с ним плохо понимали опасность ситуации. Наши лётчики были ребятами примерно нашего с Серёжкой возраста, может быть только чуть-чуть помоложе. Они вообще не обсуждали произошедшее с вертолётом, наверное чтобы не бередить душевных ран, бодрились и делали вид, что ничего особенного не произошло, обычная рабочая ситуация. Потеря такой машины была для них немалой бедой, но об этом они предпочитали не говорить и держали свои переживания в себе. Я поражался всем этим людям! Сибиряки, особенно северные, это отдельный сорт людей, я просто преклонялся перед ними. Упасть вместе с вертолётом, не взорваться, не сгореть, идти по тайге неизвестно куда, имея только карту и компас, не унывать по поводу небольшого количества еды, которое мы смогли взять с собой, тащить тяжёлые носилки и ни разу ни на что не разозлиться, не раздражаться друг на друга, не жаловаться и не ныть, что все мы пропадём, – вот это я и называю отдельным сортом людей! Рядом с ними было очень спокойно, и я ни на секунду не засомневался, что всё закончится хорошо.

Михалыч стал рассказывать, наверное уже в сотый раз пересказанную, одну из самых известных у геологов баек о том, как якобы кто-то из его друзей однажды во время разведки в тайге присел под кустиком по нужде, а когда встал, прямо перед собой увидел морду медведя. От неожиданности он громко рявкнул на него, медведь рванул в кусты, сделал там большую кучу и упал замертво. Оказывается, что при всей своей мощи медведи обладают слабым сердцем, в тот момент оно у медведя от неожиданности и испуга не выдержало. Мы так хохотали, что Серёжка даже взмолился, чтобы мы перестали его смешить, – ему было больно смеяться. Никто, конечно, в эту историю не верил, но это был один из главных рассказов, который давно передавался из одного поколения геологов в другое. Теперь уже никто и не помнил, когда и с кем эта история произошла и случилась ли она на самом деле, но Михалыч преподнёс её нам как случай, произошедший именно с его знакомым. Лётчики тоже начали вспоминать какие-то смешные истории, распространённые среди людей их северной профессии, но не вспомнили ни об одном каком-нибудь трагическом случае, чтобы не нагнетать уныния на нашу компанию. А ведь на самом деле внутри у нас всё равно крутился вопрос, который каждый тщательно скрывал и от себя и от других: что же с нами будет дальше?

Наконец мы угомонились и залезли под тент спать. Сон не шёл; я вертелся с боку на бок, пытаясь как-то заставить себя заснуть. Стал думать о доме, о дочке и, как всегда, когда сон не шёл, стал проваливаться в прошлое. Я давно уже не разрешал себе пускаться в воспоминания или анализировать в который раз прошлые события, но сейчас я разрешил себе это. Думать о далёком доме и всяких домашних проблемах не хотелось, а проблем было много, и я, как страус, уже давно прятал от них голову в песок; легче было думать о чём-то давно прошедшем, о том, что уже никогда не вернётся. Под моросящим беспрерывно снаружи тента дождём и жарко горящим костром как-то сами собой пришли воспоминания.

По-моему, это было года два назад, в восемьдесят втором году; да, точно, конечно же два года назад – Маше моей тогда было всего три года. Несмотря на мои вечные отговорки, Вере однажды всё-таки удалось заманить меня на какой-то бардовско-литературный вечер в Центральный Дом работников искусств. Она любила посещать такие мероприятия, любила всякие светские тусовки, любила вертеться среди богемы: разных артистов, композиторов, кинематографистов и прочих деятелей культуры, – в отличие от меня, которого всё это просто раздражало. Конечно, мои отказы постоянно её злили, но в конце концов она махнула на меня рукой: не хочешь – не надо, занимайся своими делами. Правда, на этот раз Вера пообещала, что будет нечто другое: это вечер КСП, клуба самодеятельной или студенческой песни, а заодно и встреча с непрофессиональными поэтами. Изо всех авторов такого течения я помнил ещё со времён студенческой жизни только Булата Окуджаву, Юрия Визбора и, пожалуй, Юрия Кукина да ещё, конечно, самого Владимира Высоцкого. Мы много пели тогда под гитару.

Помню, особенно любил одну из песен Кукина:

Ах, поезд, длинный смешной чудак,Как замучил меня вопрос:Что же, что же не так, не так,Что же не удалось?

Я согласился пойти с Верой туда только потому, что знал: общество подобных им людей точно не вызовет у меня чувства отторжения. Я иногда просто ненавидел Веру за всё её стремление примазаться к «великим мира сего». Сначала она пыталась найти во мне любителя послушать всякие сплетни из светской жизни, но когда поняла, что меня это нисколько не интересует, плюнула, и решила, что одной ей будет удобнее ходить на всякие рауты, вечеринки и прочую ерунду, и оставила меня в покое.

Теперь же Вера заявила, что ей неудобно всегда появляться в обществе без мужа и что я всё-таки хоть раз да должен присутствовать вместе с ней, хотя бы на наиболее нейтральном вечере, таком как этот. Какой-то её знакомый поэт должен был там выступить, и она хотела предъявить меня ему и показать, что она степенная замужняя женщина. Зачем ей это понадобилось, я выяснять не стал; наверное, какие-то причины у неё были. Скрепя сердце согласился, но сказал, что оставаться после концерта на посиделки не стану. Вера махнула на меня рукой – хорошо хоть так согласился!

Но неожиданно мне всё здесь понравилось. В большом зале сцены не было, вокруг центральной части были кругом расставлены стулья, стоял рояль, хотя за вечер на нём никто так ни разу и не сыграл: были одни гитаристы, авторы песен, и поэты. Обстановка была непринуждённая и совсем не светская. Никаких кулис тоже не было, все сидели в общем зале, выходили по очереди в центр выступать, а потом возвращались обратно на свои места. Перед началом, пока все ещё толпились в фойе, Вера потянула меня к своему знакомому по имени Вадим, представила нас друг другу, и они занялись своими разговорами, к которым я старался не прислушиваться, но приходилось стоять рядом и делать вид, что мне очень интересно. И хотя я заранее вообразил, что этот поэт будет меня раздражать, он внезапно оказался очень приятным и простым человеком, чего я меньше всего ожидал, зная Веру. Тем не менее я всё равно был рад, что Вадим пересел вперёд к кому-то и я, слава богу, был избавлен от общения с ним.

Хорошо хоть, места нам с Верой достались не в первых рядах, можно было немного расслабиться. Стали объявлять авторов, которые выходили в центр зала и пели замечательные песни, непохожие на наши эстрадные; это были молодые ребята и девушки, а также люди постарше; пели и в одиночку, и дуэтом, вышел выступать даже целый квартет. Песни меня заинтересовали – они были мелодичные, с хорошим текстом, дуэты и квартет пели на несколько голосов; кто-то читал стихи, тоже очень неплохие, и вдруг следующим номером объявили:

– Сейчас свои стихи прочтёт Мария Черкасова.

От неожиданности я чуть не подскочил. Только этого мне не хватало! Хорошо, что Вера не заметила, как я дёрнулся. У меня ещё оставалась надежда, что это просто однофамилица, но надежда лопнула, как мыльный пузырь: это была именно Маша.

Мы не виделись с ней лет семнадцать, но я бы всё равно её узнал, даже через сто. Из той давно исчезнувшей из моей жизни девочки она превратилась в красивую, стройную и, по-моему, уверенную в себе женщину, хотя всё так же улыбалась своей чуть смущённой и чуть насмешливой улыбкой, которой когда-то улыбалась мне. Теперь она уже не носила короткой стрижки, её густые волосы были рассыпаны по плечам, закручиваясь на концах крупными прядями, а глаза! глаза! Они оставались всё теми же, огромными, тёмными, в них светились жизнь и радость. Но полный разгром моего сердца завершил её наряд: на ней было надето чёрное платье, шею обхватывало жемчужное ожерелье, чёрные на высоком каблуке туфли дополняли туалет, а ноги у неё всегда были красивыми. Платье плотно облегало всю её фигуру с тонкой талией и, как и раньше, небольшой грудью; она была как пёрышко на ветру: дунешь – и улетит. И стихи она прочла очень хорошие; я помнил, что она писала стихи ещё в далёкой юности и некоторые посвятила мне, болвану. Она умела их читать; прочитала, получила свои заслуженные аплодисменты, а я так ото всего обалдел, что даже забыл ей похлопать, сидел и просто в душе переживал нашу неожиданную встречу.

Маша вернулась на своё место и села к нам с Верой спиной, на несколько рядов ближе от нас к центру.

Единственное, чего мне хотелось больше всего на свете в этот момент, – просто исчезнуть. Вера стала комментировать её стихи; кажется, они ей не понравились, ведь это были стихи не Вадима, которого она боготворила, но мне это было безразлично. Только исчезнуть! Я представил, что через некоторое время все выступления закончатся, Маша встанет, повернётся в нашу сторону и увидит меня. Хорошо, если не узнает и просто пройдёт мимо, а если узнает? А если узнает и сделает вид, что не узнала, – вот этого я боялся больше всего. Мне совсем не хотелось встретиться с её равнодушным, насмешливым взглядом, который разом перечеркнёт всё поднявшееся во мне лирическое состояние души – ощутить себя снова тем мальчишкой, который оказался в своё время обыкновенным дураком, разрушившим свою любовь. Нет, мне совсем не нужно было, чтобы она меня увидела!

Я наклонился к Вере:

– Я, пожалуй, пойду, а ты оставайся. По-моему, я уже выполнил свою великую миссию твоего мужа в глазах знакомого поэта и могу быть свободным.

– Опять тебя всё раздражает. Ну хоть раз бы ты просто посидел рядом и не злил меня! Ладно, иди. Я буду поздно, Машке почитай сказку перед сном.

– Обязательно.

Я попытался незаметно выйти из зала, чтобы никто не оглянулся на шум, и мне это удалось. Зашёл в туалет и закурил. Пальцы немного дрожали; хорошо хоть, Вера ничего не заметила. Нужно было успокоиться и перестать думать Маше. Я даже не догадывался, что через столько лет всё это будет меня трогать! Выкурил я сигареты три, одну за другой, без перерыва прикуривая от предыдущей, а потом спохватился: сейчас концерт может закончиться, и все ринутся к выходу. Вот уж, что называется, решил ускользнуть и вышел раньше!

Но в фойе ещё никого не было, концерт продолжался; я быстро накинул пальто, выскочил на улицу, подставляя разгорячённое лицо осеннему ветру, и замер. Впереди, метрах в пятнадцати, шла Маша с каким-то мужчиной, который нёс гитару. Это просто удача, что я не столкнулся с ними в гардеробной! Они оживлённо разговаривали и смеялись над чем-то. Что-что, а заразительно смеяться она всегда умела. Внезапно меня охватила ревность. Я подумал: «Муж, наверное? Тоже пишет стихи и сочиняет песни? Выбрала, конечно, из своего круга».

Они шли не торопясь, и мне пришлось замедлить ход. Можно было повернуть в другую сторону и попытаться забыть об этой встрече, но какая-то неведомая сила толкала меня так же не спеша двигаться за ними. Я не мог оторвать взгляда от Маши и не мог показаться ей. Уже был вечер, полумрак, Пушечный переулок плохо освещался, и я надеялся, что меня никто не заметит. Так я и шёл за ними, мучаясь от неразрешимой проблемы: исчезнуть или ещё хоть какое-то время иметь возможность видеть её. Мы подошли к метро, и вдруг мужчина с гитарой заторопился ко входу, а Маша помахала ему рукой, что-то крикнула вслед, побежала к подъехавшему троллейбусу, вскочила в него; дверь захлопнулась, и Маша опять навсегда исчезла из моей жизни.

А я пошёл вдоль Политехнического музея к скверу, который спускался к метро «Площадь Ногина», и сел на лавочку. Я давно уже не вытаскивал из себя воспоминаний о той давно забытой жизни, но теперь от них невозможно было избавиться. В душе я жалел, что встретил Машу, что снова внутри что-то защемило от невозможности повернуть всё вспять, и в то же время я обрадовался, что увидел её.

В памяти всплыл наш последний разговор с Машей после непонятной и невообразимой ссоры, перечеркнувшей то хорошее, что должно было бы быть между нами и чего не произошло. Душная ночь в Крыму, когда ребята из её класса, которые, как и мы, работали здесь летом, только в другом совхозе, в так называемом трудовом лагере, приехали к нам однажды переночевать, чтобы потом отправиться в поход в горы. Мы все были из подмосковного города Балашихи, только я жил во Второй Балашихе, а Маша в Третьей; учились в разных школах, а познакомились на производственной практике, которую проходили на Балашихинском машиностроительном заводе в Третьей Балашихе. В то лето мы закончили десятые классы и в каникулы перед учёбой в последнем, одиннадцатом, классе с радостью отправились к Чёрному морю работать и отдыхать. Тогда, по-моему, все школы Подмосковья сошли с ума и разъехались летом по совхозам Крыма, Кавказа, Молдавии, средней полосы и прочих мест страны.

А ведь я тогда очень надеялся, что она тоже приедет со своими ребятами к нам переночевать, хотя всё ещё был очень зол на неё и обязательно хотел зацепить чем-нибудь, увидеть и понять, заденет это её или нет. Когда они подходили к дому, где мы проживали, вся наша компания сидела за большим столом во дворе: мы ждали ребят, чтобы начать ужинать. Со мной рядом на лавочке примостилась Анька Фокина, моя соседка по парте и очень хорошая, всё понимающая подруга. Я тогда её нарочно обнял; она сначала удивилась – что это, мол, за нежности, – но поскольку никогда не спрашивала ничего, но всегда поддерживала во всём, решила, что мне для чего-то это нужно, и мы стали изображать влюблённую пару.

Но Машка и глазом не моргнула, старания мои были тщетными. Очевидно, всё было закончено в наших отношениях. Шла она, такая красивая, совершенно неотразимая – по крайней мере, мне так казалось, – и насмешливо смотрела на меня, как бы говоря: «Вот какая я великолепная, и ты меня совершенно не интересуешь». С двух сторон от неё шли и как будто охраняли явно неравнодушные к ней два её одноклассника; но мы с ней даже не кивнули друг другу, когда все здоровались, а оба сделали вид, что незнакомы.

Рука моя продолжала лежать на плече Анюты и стала мне мешать, но я никак не мог придумать повода её убрать. Потом подумал: схожу-ка я на кухню и что-нибудь принесу, – а когда вернулся, руки назад не положил. Анюта заинтересовалась таким моим действием и вопросительно посмотрела на меня. Но я невозмутимо сел и сделал вид, что так оно и должно быть.

Их ребята разместились на ночь в нашей комнате, а девчонки отправились спать к нашим девочкам. Я потом долго ждал Машу в ночи, стоял в темноте в кустах и почему-то был уверен, что она выйдет, когда все заснут. Я обязательно должен был ей сказать, что я ничего не забыл и хочу быть с ней. Но она всё не выходила и не выходила; я даже перестал надеяться, тем более что очень хорошо помнил, как она шла со своими ребятами к нам, как всегда надменно задрав нос и презрительно глядя на меня. В голове стали мелькать мысли, что она так и не появится и уже спит крепким сном, нимало не заботясь о том, жду я её или нет.

И тем не менее, когда я окончательно решил, что жду напрасно, и уже собрался пойти куда-нибудь в темноте прогуляться, так как заснуть не надеялся, Маша всё-таки вышла из дома и уселась на лавочку – похоже, ей тоже не спалось. Это меня воодушевило, но, наверное, я слишком долго ждал её, потому что когда я подсел к ней, говорить было не о чем. Я уже не помню, что нёс; разговор не клеился, стена отчуждения была слишком крепка, но злость моя постепенно улетучивалась и улетучивалась, пока не исчезла совсем, а с ней исчезло и моё желание что-то Маше объяснять. Просто хотелось сидеть рядом с ней посреди этой крымской ночи и радоваться, что она рядом. Как сейчас помню, небо было всё усыпано яркими звёздами, стояла пронзительная тишина и только изредка стрекотали где-то в кустах цикады.

Разговор прекратился сам собой; мы долго сидели молча, запрокинув головы к звёздам, и я, наверное чтобы как-то поддержать его, неожиданно для самого себя и сам не знаю почему, вдруг сказал:

– Вон, видишь, Большая Медведица, моё любимое созвездие.

Маша несколько секунд молчала, а потом вдруг резко встала и, ничего не говоря, ушла в дом. Меня как током пронзило: она ведь только что хотела сказать то же самое, а я её опередил. Это была какая-то невидимая нить, которая вдруг протянулась между нами и крепко-накрепко связала нас навсегда. Но Маша не захотела, чтобы эта нить нас связывала, поэтому она встала и ушла. В этот момент, когда мы так одинаково оба подумали об одном и том же, я вдруг окончательно понял, что был просто полным идиотом: она никогда не станет моей и навсегда останется моей.

На следующее утро её компания отправилась в поход в горы. Я стоял и видел, как Маша уходит, в глубине души понимая, что сейчас она исчезнет навсегда. Маша опять шла между теми же двумя сопровождающими её ребятами, шла молча, и мне показалось, что была напряжена. Я тогда загадал, как в своё время сделал Андрей Болконский в книге «Война и мир» Льва Толстого, когда он встретил Наташу Ростову на балу: «Если Маша оглянется, я на ней женюсь». Она не оглянулась. Я усмехнулся своим мыслям, долго ещё смотрел ей вслед, пока вся группа не скрылась за поворотом, и никак не мог оторваться от пустой пыльной улицы: мне казалось, что сейчас должно произойти что-то невероятное и Маша вернётся.

Сзади до меня легонько дотронулась Анюта Фокина:

– Ты чего тут замер? Что-то случилось? Поехали на море купаться, автобус пришёл.

Мы жили в семи километрах от побережья, совхоз предоставлял нам каждый день автобус для поездок к морю. Я очнулся и оглянулся на Анюту.

– Да нет, ничего не произошло; так, задумался, – сказал я и мысленно добавил: «Просто у меня только что разрушилась любовь».

Рядом с Анютой стоял Макс, мой лучший по жизни друг, и внимательно смотрел на меня. При всей его видимой толстокожести – а я знал, что она была у него напускной, – он всегда понимал меня лучше всех. Максим встретился со мной глазами и по моему взгляду тоже в этот момент всё понял. Нужно сказать, что с этого дня он никогда больше не позволял себе никаких шуточек в мой адрес по поводу Маши и меня, которые раньше из него просто выпирали и которые он любил сопровождать громким хохотом, за что всегда получал от меня по шее. Скорее всего, именно в тот момент он догадался, насколько всё было для меня серьёзно. Когда мы через год закончили школу, Макс предложил напроситься в военкомате пойти вдвоём служить на флот и уехать куда-нибудь далеко-далеко и надолго. Он надеялся, что время и расстояние сделают своё дело…

Я долго ещё сидел на лавочке в сквере у памятника героям Плевны, отгоняя от себя нахлынувшее наваждение, а потом побрёл к метро и поехал к себе в Кузьминки. Пора уже было заканчивать с самоистязанием, возвращаться домой и отпустить Валентину Петровну, которая всегда сидела с Машей, если мы с Верой куда-нибудь отправлялись вдвоём. Мысленно переключился на дочурку, и волна нежности захлестнула меня. Я ехал и думал: какую же сегодня Маше сказку почитать, если она ещё не спит? Про Иванушку-дурака? Но все его приключения заканчивались удачно, да он и не был-то особенным дураком, так его звали только злые люди. Во всех сказках у него всё ладилось, он всегда побеждал всяких там кощеев бессмертных или змеев горынычей. Нет, под моё настроение, наверное, лучше будет прочитать ей про ослика Иа-Иа из книги про медвежонка Винни-Пуха, она эту книжку очень любит. Да и герой-ослик слишком уж сильно в этот вечер был похож на меня.

Глава вторая

Наутро у Сергея поднялась температура; непонятно было, то ли он простудился за прошлый день, то ли началось внутреннее воспаление из-за травмы. Безмятежное настроение как рукой сняло. Только этого сейчас не хватало! Вчера весь день моросил дождь; пока мы тащили носилки, всем было тепло, у меня в такие моменты спина даже становилась мокрой от напряжения, а вот Сергей всё время лежал; даже накрытый курткой, он мог замёрзнуть, тем более что температура окружающей среды сильно понизилась. Серёжка, правда, ничего нам не говорил, от него всегда можно было услышать только какие-нибудь шуточки. Вечером, пока мы не разожгли костёр, все тоже немного подмёрзли, тем более что одежда на нас за день пропиталась водой. Моя куртка, например, снаружи была насквозь мокрой, хотя внутри вроде оставалась чуть влажной, а вот за ворот свитера струйки воды всё время, пока мы шли, затекали на спину и противным ручейком сползали вниз по спине. Я не говорю уже о брюках, ботинках и носках – всё насквозь промокло, пришлось у костра вечером заняться капитальной сушкой одежды. Хорошо, что от Наденьки исходил сильный жар и можно было сидеть под навесом даже раздетым, пока всё не просохло.

Нужно было как-нибудь сбить у Сергея температуру. Мы с Михалычем перерыли всю аптечку, но кроме анальгина там нашлись только что-то обезболивающее и всякие бинты, перекись водорода и прочее, что необходимо при травмах. Аптечка не была приспособлена для лечения простуды и воспаления. Я стал рыться в нашем мешке: не может быть, чтобы Светка не положила для Серёги каких-нибудь лекарств, – она всегда строго за этим следила и беспокоилась о его здоровье. И действительно, на самом дне я нашёл полиэтиленовый пакет, в котором была куча лекарств: что называется, и от головы, и от живота, и от всего прочего. Знала Светка, что мы летим в тьмутаракань! Я даже Серёжке позавидовал: моя Вера себя этим не обременяла, ей было всё равно. В общем, повезло; мы напичкали Серёжку всякими нужными лекарствами и снова двинулись в путь.

Сегодня идти было гораздо легче, чем вчера. Видимо, как-то устаканился ритм движения, появилась привычка правильно ставить ноги на тропе, да и дождь наконец прекратился, только серая мгла закрывала всё вокруг и тучи всё так же висели прямо над нами. Я шёл и думал только о том, что когда-нибудь всё это закончится и при удаче мы вернёмся домой, будем потом вспоминать наше приключение и вытаскивать из памяти только смешные моменты. Да, пожалуй, ещё навсегда запомнится окружающая нас природа. Несмотря на то, что яркие краски поблекли под дождём и всё виделось только в сером цвете, открывающийся перед нами ландшафт был просто фантастическим. Мы поднимались на сопки, заросшие лиственницами и карликовой берёзкой, а дальше снова, куда только достигал взор, до горизонта простирались такие же сопки, кое где прорезанные ручьями; но если уж появлялся ручей, то он каждый раз представлял собой необыкновенной красоты водопад, стекающий со скальных выходов тёмных, почти чёрных каменистых пород.

Михалыч по ходу насвистывал какую-то мелодию, командовал, когда нужно сменяться у носилок, когда останавливаться на привал. Во время отдыха он вытаскивал помятую пачку «Примы», а я пристраивался к нему со своими сигаретами «Ява»; хорошо хоть, я ими вдоволь запасся ещё в Москве. Серёжа не курил, Петя и Семён тоже, и мы дымили вдвоём. Это согревало и умиротворяло.

Михалыч хитро поглядывал на меня:

– Ну что, не бывали вы в таких переделках?

– В таких – нет, но объездили уже много чего.

– Молодые ещё, успеете набраться.

– Да, здесь у вас чего только не насмотришься!

– Такие случаи редко бывают, это называется чрезвычайное происшествие. Хотелось бы, чтобы всё это хорошо закончилось.

– Будем надеяться… А всё-таки из-за чего произошла авария?

– Ребята сказали, вроде отказал высотомер; впрочем, это будет известно только после того, как проверят приборы. Они там что-то захватили с собой из вертолёта, я не специалист.

– А как же нам повезло выжить? Я так и не понял, как мы приземлились.

– Похоже, мы зацепили пологий склон; шасси сломались, мы сначала проехали на брюхе по инерции вперёд, а потом медленно сползли с горы назад и остановились. Считай, что родились в рубашке.

Серёжка, который лежал рядом и слышал наш разговор, вдруг спросил:

– Михалыч, а ты когда-нибудь ещё падал с самолётом или вертолётом?

– Боже упаси! И больше не хочу.

Мы засмеялись, а Серёжка снова взмолился, чтобы мы его не смешили: смеяться ему было всё ещё трудно.

К вечеру мы подошли к неширокой речушке; она, как мы увидели на карте, впадала в нижнем течении в реку, к которой мы направлялись. Сначала подумали, что удастся пройти вдоль неё и достичь нужного места, но она оказалась зажатой в вертикально идущих вверх скалах, что очень затруднило бы передвижение, а может и сделало бы его невозможным. Пришлось речку пересекать, сначала спустившись по почти вертикальному склону, бродить через неё и затем опять подниматься по такому же вертикальному склону на сопку, покрытую кустарником и лиственницами.

Нести Сергея на носилках здесь было невозможно, и мне пришлось, обняв его за плечи, тащить вниз. К концу дня ему опять стало хуже; он не жаловался, но я видел, что губы у него обметало от температуры и он еле передвигал ноги.