Суд

– Ой господи… – Ольга Ивановна сердито глянула на мужа и обратилась к Горяеву: – Так что же было с выигрышем?

– Получил деньги, – улыбнулся ей Горяев. – Но прежде чем получить, были острые переживания. Номера лотерейных билетов я переписал и выигрыш обнаружил по записи, а куда сунул билеты – забыл. Целую неделю искал где попало, потом разделил квартиру на квадраты и просматривал четыре квадрата в день, перелистал все до единой книги, всю одежду перетряс, все ящики, коробочки, ни одной щели не упустил, – билетов негу. Сижу думаю, вспоминаю.

– А в химчистку вы что-нибудь не сдавали?

– Сдавал, Ольга Ивановна, но у меня железное правило: выворачиваю перед этим все карманы, мне однажды десятку вычистили, – словом, билетов нет, досадно, хоть вой. Больше тысячи теряю. Ну вот… а у меня есть каминные старинные часы – наследство от родителей, стал их заводить, подвинул, и под ними… лежат лотерейные билеты. За те дни я раз десять подходил к часам, тупо на них смотрел, и ни разу в голову не пришло.

– Это уже ребус из психологии, – заговорил Невельской. – У меня тоже был потрясающий случай: просматриваю однажды чертежи одного из узлов стройки. Обычно я делаю это перед тем, как пускать их в дело. Посмотрел один чертеж, другой, третий, четвертый, пятый, шестой, десятый, беру в руки последний, и будто в колокол ударило – в каком-то чертеже видел ошибку! Начинаю просматривать снова, смотрю медленно, тщательно – нет ошибки. Что за чертовщина? Вызвал главного инженера: проверьте чертежи. Тот взял их, на другой день приходит – ошибки не обнаружил. Я ему говорю: возьмите двух-трех молодых специалистов, пусть проверят. К концу дня приходит: смотрели, ошибки не нашли. Тогда я решил, что мне померещилось. Пошли чертежи в дело, а недели через две звонит инженер с объекта: так и так, в чертежах чепуха какая-то. Сажусь в машину, еду туда, а там целая сходка бетонщиков. Ругаются, показывают на чертеж. Я сразу вижу: да, то самое, черт побери! Какая-то чертежница, делая рабочий чертеж, болтала, наверное, с подругой и лишний нолик всадила в этот бетонный карниз. Все смотрели, и никто не обнаружил. Вот как бывает с этой психологией. Отсед

– Опять вы о деле, прекратите, – властно сказала Ольга Ивановна. – Евгений Максимович, вы любите музыку?

– Люблю, Ольга Ивановна, – с готовностью повернулся к ней Горяев. – Но не очень ее понимаю, потому предпочитаю что-нибудь попроще, доходчивее, так сказать.

– Вы будете смеяться, но я музыки боюсь, честное слово, – сказал Невельской. – Я про музыку серьезную. Если попал на концерт, потом целый день как больной, все время во мне эта музыка. Так что, когда на стройке напряженно, я музыку не слушаю, даже радио выключаю. Стройке изменять нельзя даже с музыкой. Вы бывали когда-нибудь на большой стройке?

– Не приходилось, – ответил Горяев.

– Большая стройка – это…

– Семен, если вы не прекратите о стройке, я уйду спать, – решительно заявила Ольга Ивановна. – Евгений Максимович, да остановите его хоть вы…

– Мама, он с папой не справится. Даже рассказ про лотерею папа повернул на бетон.

– Да, чуть не забыла, а как же вы распорядились выигрышем?

– Положил на сберкнижку от соблазна подальше.

– Вот это разумно, – кивнула птичьим носом Ольга Ивановна. – Всю нашу супружескую жизнь я пытаюсь откладывать на книжку, у Семена Николаевича, слава богу, оклад не маленький, но не тут-то было. Я откладываю, откладываю, а он приедет в Москву: «Мать, дай триста. Нашел у букинистов драгоценные книги».

– А на что ты откладывала?

– Как на что? Про черный день…

Свадьба была сыграна в дни октябрьских праздников, на которые, как всегда, прилетал Наташин отец. Евгений Максимович хотел свадьбы скромной, но будущая его теща Ольга Ивановна, а с ней и Наташа яростно восстали против него.

– Свадьба – одна на всю жизнь, – сказала Ольга Ивановна. – Такая уж в нашем роду традиция. И я хочу, чтобы моя дочь запомнила этот день на всю жизнь. Наконец, почему мы должны прятаться от людей? У нас масса друзей, которые это просто не поймут.

– Но вы сами говорили: траты большие, – робко настаивал жених.

– Выдержим, Евгений Максимович, ради единственной дочери обязаны выдержать! – обиженно заявила Ольга Ивановна.

Наташа сказала:

– В общем, свадьба так свадьба. В самом деле, нечего нам прятаться. А вот если потом развод – это сделаем тихо.

Ольга Ивановна безнадежно уронила руки:

– Твой цинизм, Ната, убивает меня.

– Мамочка, юмор необходим и по поводу свадьбы.

Постепенно определилось: гостей будет 73 человека. Поименный список составлялся два дня. Этим занимались Ольга Ивановна и Наташа. Гостей шерстили и так и этак, кого-то вычеркивали, заменяли другими, учитывались даже взаимоотношения гостей друг с другом, уже теперь планировалось, кого куда посадить за столом. Евгений Максимович со своей стороны предложил не без демонстративности всего трех гостей: два сослуживца из министерства и один его приятель по холостяцким развлечениям.

Сняли банкетный зал в новом здании гостиницы «Националь». Сообщая всем приглашенным место свадебного торжества, Ольга Ивановна не забывала вставить небрежно: «Нужно подняться по золотой лестнице в зал налево. Очень уютный зал. Там только что справлял день рождения академик-атомщик…»

В загс поедут, кроме молодых, только шесть человек, свадебная «чайка» уже заказана. Последние дни перед свадьбой Евгений Максимович находился в нервно-возбужденном и одновременно подавленном состоянии. Сослуживцы непонятным образом узнали о свадьбе и смотрели на него с загадочными улыбками – поди разбери, что за этими улыбками? Наташа же к предсвадебной суете относилась шутливо. Вдруг звонила ему на работу и спрашивала:

– Ты не передумал? Потом не забудь, тебе надо быть в черном костюме и при галстуке.

Или:

– Звоню, чтобы уточнить, проблему тещи ты продумал до конца?

Или звонок в семь утра домой:

– Вставай, будет невыносимо, если тебя уволят за прогул накануне свадьбы и я стану женой безработного.

Шутила она и в загсе, дождалась, что отец сказал ей довольно громко:

– Ты все-таки не на эстраде, перестань ерничать.

И вот они на «чайке», украшенной лентами и ошметками лопнувших в пути воздушных шариков, подкатили к «Националю», поднялись по золотой, снизу подсвеченной лестнице и вошли в свой зал, где буквой «П» были составлены столы, ломившиеся от закусок и бутылок.

Гости, пока еще не все, встретили их аплодисментами. Наступил час ожидания остальных, когда Евгений Максимович не знал, куда ему деться. Вокруг были абсолютно незнакомые люди, и все в упор его рассматривали. Некоторые глупо спрашивали:

– Ну, как там было в загсе?

Евгений Максимович отвечал: «Нормально». Все бездумно томились возле стола.

Но съезд гостей продолжался. Многие вручали молодым подарки. Столик, специально для того поставленный, уже был завален свертками.

Пришел Гена, холостяцкий друг Евгения Максимовича, они уединились в дальний угол.

– Давай настроение, – сказал Гена.

– Нормально, – ответил Евгений Максимович.

– Ну, ты даешь. Что же тут нормального? Торжественное заковывание в цепи. Я брошен тобой на произвол… а ты говоришь «нормально»…

– Когда-нибудь надо же? Не подыхать же в одиночку.

– Несолидно, Женя, – до подыхать еще сто верст и все лесом. Скажи уж прямо – дачки захотелось?

– Дурак! – всерьез рассердился Евгений Максимович.

Заметивший это Гена оставил его в покое и вскоре со свадьбы исчез. Жених его исчезновение обнаружит уже во время пира и почувствует себя весьма неважно…

Теща все время и в загсе, и здесь так смотрела на Евгения Максимовича, будто замуж за него выходила она. То глядит нежно, то тревожно, то зло. А то вдруг подошла и поправила ему галстук. За столом она сидела от него по правую руку, была необычайно возбуждена, то и дело, показывая глазами на какого-нибудь гостя, шептала ему в ухо:

– Это бывший сокурсник мужа, замминистра, выскочка… А этот ученый, что-то по электричеству…

Свадьба катилась уже сама по себе, официанты сменяли блюда, убирали пустые и ставили на стол новые, только что откупоренные бутылки. Становилось все более шумно. Иные тосты Евгений Максимович не мог даже расслышать. Какая-то женщина с высокой прической, вставшая с бокалом на дальнем конце стола, говорила безобразно долго, но что она говорила, Евгений Максимович не слышал и стал уже думать о чем-то своем, как вдруг она пронзительным голосом завопила: «Горько, горько!»

Заревела вся свадьба:

– Горько!

Евгений Максимович и Наташа встали и довольно небрежно поцеловались. Когда сели, он сказал ей:

– Ужасно целоваться по приказу пьяной рожи.

– Я этих рож в упор не вижу, – шепнула в ответ Наташа и вдруг рассмеялась: – У тебя вид человека на общем собрании по его персональному делу.

– Так и есть, – рассмеялся он.

– Ничего, во всяком собрании наступает прекрасный момент, когда объявляют, что повестка исчерпана.

Начал говорить лысый, багроволицый толстяк с громовым голосом.

– Натуля, дорогая, – начал он. – Кроме твоих родителей я здесь знаю тебя дольше всех.

Наташа шепнула мужу:

– Это мой учитель из школы.

– Я же помню тебя еще в школьном платье с передничком, – продолжал греметь толстяк. – Рыженькая такая девчушка, смущавшая покой одноклассников и радовавшая своих родителей похвальной прилежностью. Как сейчас помню случай: было это в восьмом классе в последнем семестре. Однажды вхожу я в класс…

Свадьба не слушала оратора, и даже его громовой голос не мешал ей разговаривать о своем, пить, есть, смеяться.

Евгений Максимович слышал только отдельные слова:

– Дисциплина… предметы… урок… Наточка… помню… – Каждое слово говорившего тост точно взрывалось в общем гуле голосов, в звяканье посуды.

Евгений Максимович шепнул Наташе:

– Заседание все-таки затягивается.

– Будь выше этого. Никто отсюда не должен уйти обиженным, а учитель этот глуп как пробка. На его уроках мы делали что хотели, а ниже тройки он никому не ставил.

Наконец над свадьбой прорвалась явно последняя фраза учителя:

– Будь, Наточка, такой, какой была всегда.

Расталкивая гостей своим массивным телом, учитель пробился к невесте, обнял ее, поцеловал чмокливо и принялся кулаком вытирать слезы, настоящие слезы, катившиеся по его сине-багровым щекам и капавшие на лацкан пиджака. Потом он повернулся к жениху:

– А ты, ты смотри, не обижай нашу Наточку. – И тоже полез обниматься.

– Обещаю, обещаю, пробормотал Евгений Максимович, высвобождаясь из-под навалившейся на него туши, пронзительно пахшей потом.

Свадьба все же шла к концу. У Ольги Ивановны был такой вид, какой бывает у организатора удавшейся массовки. И она еще пыталась как-то управлять свадьбой. То стучала вилкой по тарелке и въедливым голосом требовала тишины для очередного оратора, то обходила стол, организовывая новые тосты, то вела какие-то переговоры с официантами, то погружалась в глубокую задумчивость, глядя отрешенно на свою дочь и зятя.

Евгений Максимович заметил, что его тесть откинулся на спинку стула и, вертя в руках вилку, сердито смотрел куда-то поверх всех и всего. А то надвинется грудью на стол и уставится в тарелку с давно остывшей едой. А то делает вид, будто внимательно слушает тосты, а на лице такое выражение, будто слушает на деловом совещании оратора, выступление которого ему не нравится.

Выбрав момент, Евгений Максимович тихо спросил его: Семен Николаевич, вы плохо себя чувствуете?

Невельской с трудом освободился от своих мыслей и, наклонившись к зятю, сказал:

– Зимний период на стройке – самый тяжелый, сами знаете, а в понедельник я докладываю министру зимний график работ.

– Министр, надеюсь, дело знает и с ним можно говорить в открытую?

– Как со специалистом – да, а вот как с министром ухо надо держать востро.

– Неужели и здесь о деле? – врезалась в их разговор теща. – Прекратите, люди могут подумать бог знает что. Мы выдаем единственную дочь, ты это понимаешь?

– Что же я должен делать? – рассмеялся Семен Николаевич. – Плакать? Плясать?

На лице Ольги Ивановны возникло непонятное просветление. Она встала и, постучав вилкой по вазе с фруктами, закричала:

– Дорогие наши гости, кто хочет потанцевать, пожалуйста, в соседний зал, там играет оркестр.

Желающие танцевать нашлись и ушли в зал, откуда уже давно доносилось жестяное поскребывание электрогитар.

Свадьба стала гаснуть около полуночи. Уже никто не говорил речей. Оставшиеся за столом гости сбились в группки, вели там свои разговоры, забирая к себе мороженое и кофе ушедших.

Ольга Ивановна уединилась с метрдотелем за официантским столиком. «Интересно, во что обошлось это собрание?» – подумал Евгений Максимович, поглаживая Наташины руки и слыша, как теща въедливо выговаривала метру:

– Этого на столе не было. Я смотрела внимательно. Не было!

– Я устала, – шепнула Наташа.

– Слава богу, это позади, – ответил он.

– А что впереди? – с непонятным вызовом спросила Наташа.

– Господи, вся наша жизнь! – весело воскликнул Евгений Максимович.

Наташа смотрела на него пристально, без тени улыбки.

Но вот зал опустел, и официанты, убрав посуду, стащили со стола скатерть и пригасили люстры, в открытое окно уплывал густой табачный дым, а в зал хлынул холод. Праздник окончен, все выглядело серо, буднично. Но что же сегодня произошло в этом зале? Действительно праздник? Здесь началось счастье Наташи Невельской и Евгения Горяева? Кто знает?.. Могли бы быть философами-предсказателями официанты этого зала, ведь они каждый день тут, то на свадьбе, то на поминках, то на защите докторской диссертации. Но нет, официанты знают немного, им некогда задумываться…

В далеком углу зала тихо беседовали старший официант и администратор зала. Просмотрев итоговый счет и заглянув в какие-то свои записи, администратор сказал печально:

– Что же это получается? Мы сегодня и полсотни не имеем?

Официант только руками развел:

– Вы бы поглядели, как эта мамаша контроль вела, у нее запись заказа лежала возле тарелки, и она каждое блюдо считала. Она же хотела копеечный салат нести на контрольные весы, честное слово. А икру – все розетки лично просмотрела. А коньяк? Звездочки, гадюка, на этикетках считала. А на чай ровнехонько десять процентов, сказала «как в Европе» и еще недодала сорок копеек. Ей-богу, давно такой горькой свадьбы не было!

Администратор тяжело вздохнул, но смотрел на официанта пристально и даже подозрительно. В общем, тут понятие о счастье было свое…

Глава пятая

Ах, как хорошо было Лукьянчику дома после больницы! Жена – красавица его Таня – устроила ему ванну, сама его мыла, мыла и целовала. А потом угощала его ледяным клюквенным морсом. И тут же позвонил тот самый пресловутый Вязников.

– Михаил Борисович, извини меня, дурного, – просил он глухим виноватым голосом. – Наговорил я тебе тогда три короба, и все дурь сплошная. Забудь, Михаил Борисович, и знай – более верного человека у тебя нет и не будет. Прости. А если что понадобится по пароходству, только мигни – все сделаю.

– Ладно… проехало… – помолчав, сказал Лукьянчик и повесил трубку. На душе у него было легко и певуче. И вообще, в больнице можно было отлеживаться не так долго…

Лукьянчик задумался: почему это, в самом деле, Глинкин так долго держал его в больнице?

Позвонил ему на работу, и тот, не здороваясь, спросил:

– Вы дома?

– А где же еще?

– Я буду у вас вечером. – И положил трубку. Что это с ним? Будто он чего-то боялся и сейчас…

Ладно, вечером все выяснится. Лукьянчик сообщил жене, что вечером будет Глинкин.

– Мог бы хоть день без этого… желтушного, – рассердилась она.

– Ничего, Танюша, мне надо с делами разобраться, завтра уже пятница, а потом наши с тобой целых два дня… – Он обнял ее, прижал к себе: – Чего ты его так не любишь?

– Глаза у него двойные… – Она вырвалась от него и ушла на кухню.

Лукьянчика немного тревожило – почему его жена так не любит Глинкина? Ему хотелось, чтобы гармония была и здесь. «Желтушный» – это, наверно, оттого, что лицо у Глинкина действительно желтоватое. А вот «двойные глаза» – это, пожалуй, зря. Они у него обладают свойством темнеть, когда он злится, это – есть, а так глаза вполне нормальные. Все-таки Лукьянчик тревожился и решил поговорить об этом с женой ночью.

Глинкин достался ему вместе с исполкомом, и поначалу он ему тоже не понравился, тем более когда узнал, что и прежний председатель с этим замом не очень ладил и однажды даже пытался избавиться от него, но вмешались влиятельные друзья Глинкина.

В Южном Глинкин не так давно, кое-кто помнит, что прибыл он сюда с какой-то высокой рекомендацией, и многим непонятно было, почему он пошел на хлопотную, и в общем, малоприметную должность зампредисполкома? Сам Лукьянчик думал об этом иначе, он очень ценил и любил власть, даже самую малую, но именно власть, а не ее бледную тень, как, например, было, когда он возглавлял строительное управление и у него не хватало власти даже уволить прогульщика. А райисполком – извините-подвиньтесь – это уже власть настоящая. И у его зама Глинкина – тоже власть, разве только чуть поменьше, чем у него. Одно распределение жилья чего стоит, какая это сладкая власть над людьми, только дураки того не понимают, – хотя дело это тяжкое, нервное, а иногда даже опасное…

Когда Лукьянчик занял этот пост, большое жилищное строительство в разрушенном войной городе только-только начиналось, многие люди жили в очень тяжелых условиях, и каждая выданная исполкомом квартира или даже комната вызывала раздоры, склоки и бесконечные кляузные письма. И вот тут-то Лукьянчик увидел работу Глинкина – быструю, уверенную, безошибочную, любую кляузу он гасил мгновенно.

Но это уже далекий вчерашний день. Глинкин теперь самый близкий ему человек во всем городе, они прекрасно делят власть и все, что она дает, а оба они убеждены, что власть должна давать. Без этого какая же она власть?

Глинкин пришел, когда начало темнеть. Как всегда – цветочки и комплименты Танюрочке. Лукьянчику стало смешно оттого, как неискусно фальшивила его жена, благодаря Глинкина за комплименты и цветы. Не знал Лукьянчик, каких сил стоило его Танечке отбиться от притязаний его зама, который, когда он лег в больницу, чуть не каждый день являлся к ней с цветами и вином; дело дошло до того, что однажды она бросилась к телефону, вызвать милицию… Только после этого он свои пылкие визиты к ней прекратил.

Но вот Таня ушла к себе, и Глинкин повернулся к хозяину дома.

– Ну, Михаил Борисович, мы здоровы? – весело спросил он, протянув руку, и Лукьянчику не понравилось, что он над ним издевается. Не дождавшись ответа, Глинкин поинтересовался: – Звонил тебе Вязников, в душу его..?

– Звонил, звонил, – не скрыл раздражения Лукьянчик. – Что-то показалось мне, что ты передержал меня в больнице.

– Тут лучше было пересолить, – серьезно сказал Глинкин, но, увидев на лице хозяина дома удивление, добавил мягко: – Давай-ка лучше обмозгуем повестку ближайшего президиума исполкома.

Повестка получилась длиннющей – семнадцать вопросов; правда, половина их были, по терминологии Глинкина, скорострельными.

– Выдержим! – сказал Лукьянчик, он изголодался по работе, ему хотелось поскорее ринуться в карусель привычных дел.

Скромно выпив, вкусно и сытно закусив, они перешли в кабинет, выгороженный в одной из комнат. Сели рядком на диван и около часа говорили тихо, еле слышно, и стороннему человеку не понять, о чем шла у них речь…

– Пока вы болели, я притормозил… – сказал Глинкин.

– Дом на Ключевой приняли? – поинтересовался Лукьянчик.

– Его лучше обойти стороной.

– Почему?

В этот дом переезжает начальник нашей госбезопасности, председатель городского народного контроля, редактор газеты… Представляете? Бабы у подъезда сойдутся, и пошла информация. Зато нас порадует дом на Кузнечной.

Каждый кузнец своего счастья… – тихо рассмеялся Лукьянчик.

– Именно. Но что-то воздух мне не нравится… вздохнул Глинкин, однако, что он имел в виду, не пояснил…

Поднимаясь с дивана, Глинкин положил на столик конверт и, увидев на лице у Лукьянчика вопрос, пояснил:

– Это полагается вам по больничному бюллетеню, – и рассмеялся. – Завтра в исполкоме будете?

– Обязательно.

– Днем к вам будет рваться некто Буровин. Примите его…

Ответ – «подумаем». А гусь жирный.

Когда Глинкин ушел, Лукьянчик некоторое время сидел один в кабинете, погасив свет и включив тихую радиомузыку. «Все-таки жизнь прекрасна», – подумал он, и, точно подтверждая это, в дверях появилась его Таня в ярком халатике, не совсем запахнутом:

– Ты что, в больнице спать разучился. Идем-ка…

Жизнь действительно прекрасна. Особенно после больницы.

Дни покатились быстро, один за другим, – вроде бы и похожие, и такие разные. Очень разные…

Начинался тихий и теплый день, первый такой теплый после почти двухнедельного похолодания. Лукьянчик побрился, принял холодный душ, на завтрак выпил кружку холодного молока с хрустящей домашней булочкой и вышел во двор где в густой тени акаций стоял его красный «москвич», купленный еще во время работы на стройке. Квартира Лукьянчика была на первом этаже, он сам в свое время попросил именно эту квартиру, что произвело тогда хорошее впечатление – от первого этажа все норовили отказаться… В его квартире всего две комнаты. Правда, вряд ли кто знал, что, когда дом еще строился, Лукьянчик позаботился о том, чтобы в его будущей квартире две комнаты образовались фактически из четырех, и пробил дверь во двор. После переезда (заранее предусмотрев и это) он отгородил себе позади дома тупичок, засадил его акациями, которые скрыли и забор, и ворота, и начатую постройку там гаража…

Лукьянчик завел двигатель и прислушался к его ровному рокоту. Жена – это происходило каждое утро – вышла из дома проводить его, и он с приятностью в душе смотрел на свою несколько раздобревшую, но по-прежнему моложавую и желанную жену. Она прошла к воротам и долго манипулировала там с многочисленными запорами.

В общем, Лукьянчик уехал из дома в прекрасном расположении духа. Все было прекрасно в это утро: постовые милиционеры отдавали ему честь, а он одаривал их улыбками.

Оставив машину на исполкомовской стоянке, он вошел в здание. Начфин, который всегда приходил на работу раньше всех, приветствовал его у начала лестницы и добавил шепотом, сделав круглые глаза:

– Вас прокурор дожидается. Прошел к вам на этаж…

«Чего это он приперся спозаранку?» – думал Лукьянчик, поднимаясь по лестнице и стараясь погасить тревогу. Он, кроме всего, не любил своего районного прокурора – этот грузный молчаливый человек с тяжелым взглядом светло-серых глаз всегда держался так, будто он знает что-то такое, чего никто, кроме него, знать не может. Так чего же он пожаловал ни свет ни заря? К чертям тревогу! В конце концов, у прокурора может быть к нему тысяча всяких дел. С этой мыслью он вошел в свою приемную и увидел широкую спину прокурора, полностью закрывавшую окно, так, по крайней мере, показалось Лукьянчику.

Прокурор медленно обернулся:

– Я к вам, Михаил Борисович… Извините, конечно, явился рановато.

– Прошу, прошу, товарищ Оганов. – Лукьянчик распахнул дверь в свой кабинет. Прокурор прошел вперед, Лукьянчик – за ним и тут же наткнулся на каменную спину Оганова, который остановился в дверях, так как в кабинете было темно. – Фу ты чертовщина! – Лукьянчик бросился к ближайшему окну, раздернул тяжелые гардины. – Дурацкая забота секретаря – она летом всегда, уходя из исполкома, закрывает здесь все окна, чтобы утреннее солнце не накаляло кабинет. Проходите… – Он раздернул еще две шторы и сел за стол.

Прокурор присел к маленькому приставному столику, отчего тот стал еще меньше.

А я с делом весьма неприятным, – медленно прогудел прокурор, поглаживая тяжелой ладонью полированный столик.

Что еще случилось? – недовольно спросил Лукьянчик, передвигая лежавшие на столе предметы, будто подчиняя их какому-то раз и навсегда установленному порядку.

Минувшей ночью мы задержали вашего заместителя Глинкина.

– Как это задержали? – Лукьянчик впился напряженным взглядом в Оганова. – Он же депутат?

– К тому ж еще и ваш зам, – подхватил прокурор и добавил: – Согласовано с горисполкомом.

– За что? – еще один нелепый вопрос, и Лукьянчик это сам понял, но с запозданием.

– За получение взятки. Но дело не только в этом.

– Таа-аа-ак… протяжно произнес Лукьянчик, мысли его в это время метались, как мыши в клетке.

– Я понимаю, вам, конечно, неприятно… – прогудел прокурор, и этой фразой он как бы отрезал все тревоги Лукьянчика – против него они ничего не имеют.

– Столько вместе работали – подумать не мог, – тихо сказал Лукьянчик.

– А у нас на глазах он еще больше, он же был замом и при прежнем председателе.