Избранные проекты мира: строительство руин. Руководство для чайников. Книга 2

Эксперт помедлил. Я понимал таких людей. Этот сорт разумных был так давно и с полным правом очарован свойством интеллекта восстанавливать порции давно утраченной информации, что не имел заднего хода. Кнопка отключения на нем не была предусмотрена.

– Но Животновод не из тех, за кого отдают свою жизнь. Он даже не из тех, с кем люди вроде вас стали бы искать контакт, будь он сотню, тысячу раз выгодный, я не говорю даже – дружбу. Въевшаяся в природу восприятия, ставшая компонентой генотипа людей вроде вас способность видеть последовательность чужих шагов и предвидеть их конечный результат задолго до самого события, то, что стоит в конце чужой логики, настолько должна приводить в бешенство при столкновении с логикой людей подвида Животновода, что о каком бы то ни было контакте речь не идет. Больше того, и люди вроде Животновода, в силу своей природы моментально определяющие направление опасности, по сути, были обязаны принять меры, чтобы уже заранее исключить возможность появления на их горизонте такого, как вы.

Вас настолько трудно представить рядом с Животноводом, не говоря уже о том, чтобы кто-то вроде вас стал рисковать ради него жизнью, что я спрашиваю себя, где за видимыми всем горизонтами должна лежать та гипотетическая точка, которая бы могла свести одно с другим? Но ее то ли нет, то ли в цепи моих заключений где-то дефект. И если всё это так, то Животновод сейчас жив только благодаря одному человеку, вам. Я не понимаю, – признался он.

Я молча ждал. Было так непривычно, словно видел в зеркале покойника, который был уверен, что его не видит никто.

– Так вы говорите, у нас никаких шансов? – спросил я, улыбнувшись.

Да, он был хорош. Я никогда еще не видел человека, который бы по самым случайным из доступных крупиц информации умел восстанавливать общую архитектуру недоразумения и так быстро определять, насколько все плохо. Я подозревал, что сензитивность, повышенная восприимчивость – это пограничное состояние между аутизмом и тем, что принято называть «нормой», она часто результат тяжелого детства, что-то вроде защитной реакции, но так странно было наблюдать ее со стороны.

Я уже знал, что будет дальше, и, даже сложись все иначе, мы никогда бы не смогли стать друзьями, но… сложись все иначе, где-нибудь в другой жизни и в другом измерении, он был бы последним, кого бы я стал посылать на смерть.

– Даже не знаю, что принято говорить в таких случаях.

Он больше не улыбался.

– Но если уж я здесь, могу ли я дать вам один совет? Вы зря так легко забыли про портрет, который он ждал. Вы забыли, но он не забывает ничего. Я бы сказал, что на вашем месте я бы воздержался от блюд, которые он вам предложит.

Если бы ты мог выбирать реальность, то кого бы ты убил первым? – вспомнил я максиму совсем другого мира.

– Смотрите, как интересно получается, – сказал я. – Земля, по вашим словам, – это колыбельная койка вида Homo sapiens. Но покинуть ее ему не дано?..

Эксперт покачал головой.

– В таких громких заявлениях я обычно первым делом предлагаю сделать сноску-поправку. Игра словами может быть очень небезопасным занятием.

– Абсолютно с вами согласен. Стоит только подобрать сочный плакатный образ – и всем всё как бы сразу становится ясно. Но смотрите: разве всё, что делалось человеком раньше – всё лучшее и всё самое трудное не подсказывало, что Земля – лишь начало? Что человек лишь в самом начале длинного очень долгого пути? Разве вся логика разума не подсказывала с каждой с невероятным усилием взятой ступенью, с каждым новым трупом и с каждым новым знанием, что его дом – звезды и что иные звездные миры – его предназначение? «Претензии человека должны быть выше его возможностей – а иначе на что нам небеса?»

Я не слишком любил этот афоризм, но мне было интересно, что он скажет.

– …Так насколько реалистичной выглядит мечта о дороге к иным звездным системам? – спросил Эксперт изменившимся тоном, устраиваясь удобнее, словно продолжая накануне начатую беседу. Он снова глядел с иронией, но она не относилась к предмету разговора. Похоже, это было его нормальное состояние. – Попробуем без эмоций – просто взять саму идею такого транспорта и саму идею колонизации чужих солнечных систем под микроскоп. Не надо скепсиса. Не надо логических умозрений. Только факты.

Он прервался. Я ждал.

– Так вот. Те самые факты настаивают на заключении, что Земля – единственное место во Вселенной, где Человеку дано быть счастливым и дано быть здоровым. Мы можем треснуть, но не существует такого понятия, как «Наша Планета номер 2».

На протяжении целых поколений едва ли не каждый, кто поднимал взгляд к ночному небу, полному колоссальных перспектив, не знающих края, задавался одним вопросом: как выйти за пределы Солнечной системы, в которой заперт вид Homo sapiens? Если придерживаться строго только одних законов физики, возможность двигаться быстрее света закрыта: подобная скорость предполагала бесконечную массу объекта. Притом даже самый ближайший сектор нашего интереса лежит от нас на расстоянии в четыре световых года. То есть даже двигаясь со скоростью света, нам ни при каких условиях не оказаться там раньше, чем через четыре года. Что, как обещают нам законы физики, сделать невозможно.

Для писателей-фантастов, философов, футуристов, футурологов, а затем и для реальных инженеров ответ был найден: решение в транспорте, рассчитанном на несколько поколений. Перелет будет таким, что первое поколение колонистов не проживет достаточно долго, чтобы увидеть ту же Альфу Центавра. Но, возможно, потомки их потомков сумеют сделать это?

– И вы приходите к мнению, что межзвездные колонии – большая проблема, чем можно подумать?

– Она и в самом деле проблема – большая, чем кто-то бы мог подумать.

– Звездные системы навсегда и фундаментально лежат вне пределов возможностей Homo sapiens.

Эксперт посмотрел на меня, как бы пытаясь понять, чем ему грозит быть здесь искренним.

– Я просто отрабатываю варианты.

– И что сподвигло вас на такой подход?

Эксперт развел руками.

– Это следствие последних научных исследований в области того, что мы представляем собой как животные. Идея о том, что девяносто процентов нашего ДНК не являются человеческими, лично для меня оказалось шоком. Говорить на эту тему можно долго, но, в двух словах, слишком многое говорит за то, что мы не в состоянии выжить за пределами нашего микробиома.

Он посмотрел на меня.

– Чтобы оставаться здоровыми, мы пристегнуты к Земле.

– И, следуя дальше вашей логике, видимо, не только мы.

Эксперт кивнул:

– Так и есть. Создавая подобный межзвездный транспорт в качестве чисто ментальной абстрактной конструкции, нам предстояло бы взять с собой весь современный макробиом, частью которого мы являемся. Это должен быть не просто род зоопарка, нет. Нам предстоит захватить настолько большой фрагмент земной биосферы, какой только нам под силу. Отсюда – ограничения и следствия того, насколько массивным в реальности такой корабль может быть. Я предлагаю на минуту задуматься и проследить за логикой заключения.

Это запас топлива: прежде всего, чтобы достичь скорости, хоть сколько-нибудь соизмеримой с теми расстояниями, которые вам бы предстояло преодолеть и чтобы предприятие изначально не выглядело миссией суицида.

Потом нужно будет еще захватить с собой запас топлива на цели торможения – по достижении куда вы там летите. Вес подобного сооружения поистине обещает быть апокалипсическим. Предположим, девяносто процентов веса вашего корабля – это топливо на то, чтобы сбросить скорость, при условии, что она составит хотя бы что-то около десятой части скорости света. Таким образом, мы уже в рамках жестких ограничений – со всех направлений и сторон. И давление их может оказаться таким, что они ужмут возможность такого путешествия до категории невозможного.

– Ваше учение проповедует, что иные звездные системы попросту фундаментально лежат на таком от нас расстоянии, что подобный корабль далек от того, чтобы выглядеть хоть сколько-нибудь близким к реальности.

– Все говорит за то.

– Ясно.

Я помедлил, обдумывая в таком свете все претензии поколений, идущих следом.

– А вы понимаете все следствия такого взгляда на окружающую нас враждебную материю?

Он с кислым видом смотрел за окно. Конечно, он был уверен, что понимает.

– Но вы не договорили. Прошу вас, продолжайте. У вас интересно получается.

На самом деле Эксперт больше не выглядел заинтересованным. Не знаю, что он там учуял.

– Даже если говорить о скорости в одну десятую скорости света и даже не принимая во внимание проблему ускорения-торможения, то речь идет о ста двадцати годах.

Мы видим планеты вроде тех, что лежат в системе Gleese. Они в самом деле выглядят более чем многообещающими. Но они на расстоянии пятисот-шестисот световых лет. И та система по меркам Галактики все еще у нас под боком. Млечный Путь реально велик. Но он – всего лишь одна галактика в пыли миллиардов других. Вселенная много больше, чем мы привыкли думать о ней, и даже много больше, чем мы можем о ней подумать.

Несомненно, галактики прекрасны. Все говорит за то, что они полны звезд и планет, которые выглядят в точности, как Земля, хотя, возможно, и лишены жизни. Это фантастический мир, мы знаем, он есть, есть реально – там и сейчас… Он просто слишком далек. Я не имею ничего против научно-фантастических историй, ничего против космических сюжетов, они совершенно справедливы в рамках человеческих забот. Но есть еще другая сторона реализма, которую необходимо приложить к тому сериалу и которая, стоит ее приложить, создает совсем другую историю. Это я и пытался сделать.

– И на основании которой вы приходите к выводу, что планета Земля – единственное место, в котором Человеку предназначено быть и умереть.

Эксперт как будто услышал что-то, что разом напомнило ему, что он не у себя на лекции в университете. Он, прищурясь, какое-то время смотрел на меня, потом сказал:

– Кто мы и что представляем собой как живые существа в свете исследований нашей природы? Подобно тому, как желеобразную медузу пронизывают воды океана, Земля струится сквозь нас: мы часть ее. Мы своего рода скоротечное и случайное собрание земных элементов, мы вертимся в пространстве, чтобы распасться вновь, уходя в Землю. Это естественный процесс. И мы эволюционировали, чтобы делать это здесь.

Такие вещи, как наше магнитное поле, гравитация и еще биосфера – все они могут оказаться элементами, для нашего существования незаменимыми. И, на мой взгляд, это справедливое умозаключение – знать больше о самих себе.

– То есть, вы говорите, все те философы, всякие великие мыслители, всякого рода футуристы, что кричали: «Эй! Мы созданы, чтобы увидеть иные звездные миры! Вот наш уютный дом, но наше предназначение – плыть к иным мирам…» На ваш взгляд, эта идея не имеет права на существование?

– Нет.

– Вы понимаете, что отнимаете мечту не только у одного поколения?

Я покачал головой, больше не думая, как быть дальше. Я, кажется, понимал его. Он был уверен, что большой костер гарантирует большой микрофон.

– Эта идея восходит чуть ли не к философам древних миров. Не одна культура была взращена на идее, что нам предназначено распространить себя в просторах иных звездных систем, с тем чтобы пережить взрыв нашего солнца. И, на мой взгляд, это довольно ошибочная идея как фундамент восприятия. Что-то вроде суррогата мечты о бессмертии. Люди не желают умирать, но все равно умирают и думают: «По крайней мере, хоть вид не умрет, человечество не умрет, и так будет продолжаться…»

Мы поднимаем глаза к небу и видим то же, что видели до нас все великие мыслители: исполинские массивы пространства, наполненные светом далеких звезд.

– Говорят, их столько, что глаз человека, в каком бы направлении ни смотрел, должен бы упереться в какую-то из них.

– Да, эффект Доплера. Мы видим лишь часть ничтожной части того, что есть. Или может быть. И практически вокруг каждой из них вращаются планеты. И так до бесконечности…

– Вместе с тем, у меня сложилось странное впечатление, что вы как будто абсолютно убеждены, что в этой вселенной мы не одни?

Эксперт смотрел с иронией. Он выглядел так, словно впервые за долгое время наконец нашел собеседника, с которым мог не играть в прятки.

– Ну посудите сами. Логика здесь крайне проста. Можно поднимать голову вверх и смотреть, поражаясь размерам вечности. Можно этого не делать. Однако существует огромная, несоизмеримая дистанция между абсолютным нулем и единицей, между «нет точно» и «есть точно». Если бы нас с вами не существовало, вероятность нашего с вами существования в этой огромной, чудовищной бездне стремилась бы к нулю. Очевидно, есть нечто, что в силу неких законов препятствует нашему с вами появлению в означенных несоизмеримых измерениях. Между тем мы явно имеем место. Это в корне меняет весь подход к проблеме. Таким образом, в рамках формальной логики доказывается обратное. Вероятность нашего с вами существования как минимум не равна нулю. А это уже очень много. В пересчете на ту саму бездну получается столько, что мы в сравнении с остальным представляем собой нечто весьма банальное. Настолько, что то чудовищно уникальное явление, которое представляет собой разум, перестает быть уникальным. Больше того: он перестает быть явлением. В рамках той же логики уже следует ожидать чего-то, дистанция между чем и нами была бы сходна дистанции между муравьем и ребенком, для которого тот не представляет никакого интереса.

Таким образом, допущение относительно того, что в этой огромной вселенной мы одни, было бы категорией с вероятностью, стремящейся к абсолютному нулю. Это было бы уже усложнением сущего. Вы, конечно, слышали о принципе Лезвия Оккама. Положение оказывается под запретом той самой формальной логики.

И, таким образом, мы уже вынуждены исходить из принципиальной возможности существования сходных нам форм материи. А вот насколько сходным – это другая тема. Я бы даже поставил вопрос иначе: насколько не сходным данные материи в сравнении с нами заведомо должны быть в рамках любой строгой логики?

Разумеется, существует масса других логик. Можно исходить и из того, что мы существуем в этой бездне, потому что она, эта бездна, создана для нас, под нас и только ради нас. Переубедить этот тип мышления практически невозможно. Всякий элемент, всякий подход, не отвечающий ему, блокируется уже не формой логики, а самим принципом мышления. На мой взгляд, это доказывает, до какой степени на самом деле соплив и неразумен наш разум есть. Можно допустить также, что именно так выглядит старость разума, форма стареющего разума. Тогда у нас с вами времени меньше, чем все думают. Чтобы отвечать этой логике, мы должны были бы представлять собой нечто поистине уникальное.

– Религиозный тип мышления, – вставил я вполголоса, скорее для себя. Я слишком хорошо знал, о чем шла речь.

– Да. В рамках этой логики всё, что имеет и когда-либо имело место в этой вселенной, имело в виду исключительно один животный вид. По большому счету это не представляло бы интереса помимо софистики и прочего из той же категории, мы же вроде как пытаемся придерживаться практической стороны дела. Об том не стоило бы говорить еще раз, но за всю историю известной нам формы разума к подножию именно этой логики было возложено столько гор обугленных костей, что вправе задуматься, насколько разумен вид, на чем он так настаивает?

Между тем мы уже вынуждены раздвигать прежние понятия разума и исходить уже из того, что даже животные наделены определенной формой сознания. Причем речь не идет о высших, самых сложных формах жизни. Рассуждать в сходном русле можно долго, но я уверен, вы уже поняли, что я хотел сказать.

– Я совсем готов был похвалить вас за крепкий сюжет, – сказал я, – но потом вспомнил, что ближайшая к нам звезда не сидит на месте. Если бы она сидела, как сидит, я бы то же с легким сердцем развел руками в стороны. Но через пять миллиардов лет, как говорят, она пойдет с нарезки. У нее нет вариантов. И тогда она начнет выжигать и превращать в пепел все, до чего сможет дотянуться, а дотянется она очень далеко. Вы скажете, что мы этого не увидим. Но я не хотел бы оказаться на месте того, если кто-то это увидит. Есть две теории. Согласно одной, никакая форма живой материи не способна пережить временные промежутки вроде таких. Согласно другой, жизнь неизбежна там, где для нее есть условия.

Лишь с действительно большого костра можно донести свое учение массам и быть услышанным всемирной историей. Я подумал, что все дело лишь в этом. Ты все знаешь, а это никому не интересно. Надеюсь, я ошибаюсь.

Никто не знал, откуда они все знали. Ходили слухи, что эти местные перипатетики и сами этого не знали. Боги наделили их способностью восстанавливать порции информации, как восстанавливают фрагменты руин, но забрали взамен способность этим пользоваться. И это проклятье богов накладывает определенные обязательства. Конечно, промолчать трудно.

Я сказал:

– То есть если кто-то в атмосфере какой-нибудь экзопланеты вдруг находит ДМС, диметилсульфид, то мы просто должны об этом забыть?

– Вы тоже слышали? Да, молекула, вырабатываемая только живыми организмами. По крайней мере, в условиях этой планеты.

– И если, – продолжал я, – еще кто-то обнаруживает, что та же планета находится в Зеленой Зоне по отношению к своей звезде, то есть как раз, чтобы не жарко и не холодно, а вода чтобы была водой, и если на той же самой планете находят метан и углекислый газ, то есть практически железные доказательства наличия на планете океана, то нас это не касается?

Как бы под давлением опечаленных чувств, я поднялся, чтобы принести кувшин с любимым лимонным нектаром.

– У меня предложение, – сказал я, разливая по сосудам. – Вы держите язык за зубами – и все живут долго и счастливо. Как представитель вашей защиты, я рекомендую принять его.

– Вы думаете, этого хватит?

Мне он надоел. Он был кругом прав, и ничем хорошим это кончиться не могло.

– Спесь немногих соизмерима разве только с тупостью остальных. Легче что-то не любить, чем понять. И как жить счастливо, зная, что истина где-то рядом? Слишком много проблем на этой планете, и она стоит того, чтобы сосредоточить всё внимание на ней.

Я сел.

– Ты дурак, – сказал я тихо. – Я пытаюсь тебе помочь.

Я покачал головой.

– Я умываю руки.

Эксперт снова смотрел за окно.

– Мы – всего лишь один из множества прочих биологических видов, который имеет свои пределы. И который, как все другие, пришел и уйдет.

– Ясно, – сказал я, ставя стакан на столик и утираясь. – Встретимся с вами в суде.

Декреталиум 9. Патроциниум.2 Дело об античеловеческой деятельности

Авгур полоскал рот. Он стоял, запрокинув голову, выставив живот и держа перед собой стакан, издавая громкие булькающие звуки, не оставляя микроорганизмам ни одного шанса, ни одной возможности, ни одной области для приложения сил. Все ждали. Он тщательно отработал вначале одну сторону полости рта, потом другую, потом собственно область гортани. Он делал это так долго, что все испытали общее облегчение, когда, наконец, это случилось, он освободил себя от очистных вод, утер губы полотенцем и хрипло бросил:

– Начинайте.

Официальное слушание заняло даже меньше времени, чем можно было подумать, глядя на все мрачные приготовления. Как выяснилось, согласно уложениям, капитул в моем лице и еще нескольких дознавателей вообще не предполагался быть на заключительной части. Прерогатива пачкать руки обычно возлагалась на специально тренированный персонал виктимариев. Решение расширить рамки трибунала было моим.

Капитул сидел молча. На невозмутимых лицах плясали отблески факелов, посреди пустого пространства стояло возвышение явно ритуального характера. Все смотрели в его сторону.

Я смотрел туда и не чувствовал пронизывающего ветра ночи. Я почему-то подумал, что когда все начнут петь, меня отсюда не выпустят.

Ночь была звездной и ветреной, ветер бил и стегал полотна штандартов, штандарты хлопали, за ними над обрезом камней дальше стояла темнота. Ближайшая фигура в черной хламиде сидела, без всякого выражения глядя, куда и все. Появилась другая долговязая фигура в хламиде. Согнувшись пополам, пришедший произнес что-то на ухо сидевшему. На фоне отсветов огня неподвижные очертания фигур выглядели неживыми, исполинские тени плясали на стенах и камнях. Луна висела над черным силуэтом Мегалита, и было так тихо, что эхо отдавалось от холодных камней.

В темноте за периметром капища пряталось несколько фигур, там долго ничего не происходило. Один невнятный голос начал что-то нудно петь, кто-то кашлял. Листая, одна из фигур старческим немощным голосом проблеяла:

«Всё можно и всё возможно. Боги милостивы. Ибо милостью богов создано все сущее, и восставшие из мертвых не скажут того, чего нет. Так и живые следуют им, ибо там, где ступают боги, там ступает мудрость богов».

Все помолчали.

Голос раздавался в ночи, усиленный акустикой каменных стен, за периметром света молча ждали тени.

Я громко сказал: «Высокая миссия Повелевшего – превращать в истину всё, чего он касается. Слушание по Делу Мегалит против учителя из Миддаса, именуемого себя Экспертом, объявляется открытым. Подсудимый находится здесь?»

В стенах нависла напряженная пауза.

«Да, Повелевший», – произнес один из квесторов.

Я посмотрел на Эксперта. Эксперт стоял на коленях посреди капища, куда его поставили согласно протокола, завернутый в какую-то простыню.

«Подсудимый, будьте добры, поднимитесь».

Эксперта подняли, кто-то придержал его за локоть.

«Подсудимый, у меня в руках обвинение, составленное на основе множества показаний, подписанных множеством свидетелей, в котором вы обвиняетесь в античеловеческой деятельности, и, таким образом, подпадаете под юрисдикцию Высокого Суда. Вас ознакомили с обвинением?»

Эксперт покивал, со скукой глядя куда-то за горизонт ночи.

«У вас была возможность обсудить его с представителями защиты или с кем-то из своего окружения?»

«О да», – ответил он.

«На каком вердикте будете настаивать?»

««Невиновен»».

«Ваша апелляция о невиновности принята. Настоящий Суд, своим единоличным решением и по собственной воле, накладывает временный запрет о неразглашении на обвиняемого, судей, представителей силовых и следственных ведомств, а также на любого из свидетелей, как и на всех представителей настоящего Суда, действие запрета которого распространяется на все время хода настоящего расследования и до его завершения. У меня копии обвинения на имя всех участников Суда, с которым им надлежит ознакомиться. Любое нарушение воли Суда будет немедленно расценено как неуважение к нему, и я самым решительным образом буду принимать соответствующие меры. Это всем понятно?»

На жертвенном пятачке вновь нависла тишина.

Высокий суд в лице нескольких сморщенных сосисок под исполинскими капюшонами явно планировали никуда не торопиться, но я уже понял что тут куда вставлять.

– Вы понимаете, что, настаивая, вы отнимаете мечту не у одного народа, не у одной нации и даже не у одного вида Homo sapiens, нет, – вы отнимаете ее у всех измерений и обитаемых миров Вселенной?»

Я принагнулся, делая слова четкими.

«Отрекитесь от своих ложных идеалов!»

Все молчали, включая обвиняемого. Я подумал, как буду выглядеть там я сам. Меня не то чтобы беспокоил мой внешний вид перед тем, как от меня ничего не останется, просто я никогда еще до такой степени отчетливо не чувствовал на затылке холодное дыхание Смерти. Впрочем, по большей части то был лишь сырой сквозняк ночи.

– Уважаемый, – обратился я к ассистенту справа. – Занесите в протокол: Высокий Суд сделал все, что в его силах. Суд умывает руки.

Эксперт сильно сдал за эти дни. Он стоял босой в какой-то хламиде, согласно ритуалу ему запрещено было приближаться к возвышению эшафота до вынесения приговора, и его держали на привязи пара крепких патернариев. Кто-то успел поставить ему под один глаз фонарь, и теперь он выглядел гораздо менее уверенным, чем выглядел раньше. Одна сторона его лица была заметно больше другой, на щиколотках отчетливо виднелись следы кандальных цепей. От спеси его не осталось следа. Я подумал, что, возможно, на самом деле между нами не так уж много общего. Я абсолютно не был согласен пострадать за свои убеждения. То есть мое упрямство могло превзойти даже благословение небес, но под пытками я первым поставлю подпись абсолютно под всем, под чем мне предложат ее поставить. Для меня – как для Вселенной, это – лишь условность. Одна из всех прочих, придуманных либо большинством, либо человеком. Если большинству станет от этого хорошо – всегда пожалуйста. На самом деле ему никогда не будет так хорошо, как ему того хочется. Именно из-за таких, как мы.