Счастливые неудачники

– Творняжек. Тех, кто не может жить без творчества, как дворняжка без двора.

– Вы шутите?

– Вовсе нет. Я же живу. И вы, я смотрю, не кашляете.

Ведущий чуть не закашлялся.

– А разве мы с вами не люди творческих профессий?

– Очуметь! Так творчество еще не опускали, прям мордой в грязь. Да вы омоновец, я посмотрю, – и улыбка во весь экран.

* * *

Все шло хорошо. Аркадию иногда казалось, что он нашел философский камень, превращающий гипс в золото. Правда, Ирочка стала улыбаться все реже. Как будто ее оптимизм был величиной конечной, и его запасы начали подходить к концу. В бидончике ее жизнерадостности показалось донышко. Она больше не творила ночами, а спала, как все нормальные люди, чтобы с утра снова заступить на вахту. Но, вопреки мнению врачей, правильный режим дня не оказывал на нее благотворного влияния. Скорее, наоборот. Она осунулась, появились темные круги под глазами, да и сами глаза как-то потухли, перестали высекать искру игривой бесшабашности. И «гипсорята» начали повторяться, тускнеть, терять легкость озорства и блеск фантазии.

Особенно ее ломало после телевизионных эфиров. Самыми рейтинговыми были ток-шоу на семейные и социальные темы. Туда-то Аркадию и удалось внедрить свою жену. Он достаточно потрудился для того, чтобы Ирочку стали звать на самые популярные каналы страны. Еще в гримерке, пока ее причесывали и гримировали перед эфиром, продюсер посоветовал: «Ничего не стесняйтесь. Ведите себя, как на кухне». Но кухни бывают разные. Ирочка не знала, что бывают и такие. Кухня в коммуналке напоминала институт благородных девиц по сравнению с тем, что происходило в студии.

Известные люди, которых прежде Ирочка уважала и мечтала увидеть живьем, представлявшиеся ей значительными и умными, загадочным образом превратились в свору великовозрастных забияк. Они боролись за микрофон, как за главный приз своей жизни. Все средства были хороши – перекричать, оскорбить, выстрелить разоблачением, обвинить в некомпетентности, рассказать по секрету всему свету о частной жизни подруги. Ирочка думала, что эти люди расстанутся врагами и прямо при выходе из «Останкино» устроят бойню. Но во время ухода на рекламу они приятельски щебетали, чтобы по команде вновь превратиться в скандальных и непримиримых противников. Ирочке открывались неведомые прежде законы бытия, принять которые она не могла. И она болела от необходимости и одновременно невозможности жить по ним. Возвращаясь с ток-шоу, Ирочка сразу шла в ванную, чтобы смыть с себя то гадливое чувство, которое оставалось после телевизионных съемок.

Так день за днем в душе ее собирался неприятный осадок от всей этой светской кутерьмы. Сил творить было все меньше. И в одно трагическое для Аркадия утро Ирочка встала посреди комнаты, гордо именуемой мастерской, обвела глазами гипсовые развалы и отчетливо сказала: «Баста, карапузики». Она иссякла. Нечего было переливать в новые краски и формы. Единственное настроение, которое хотелось теперь запечатлеть, – нетронутый белый гипс. Незамаранный цвет – вот чего просила ее душа. Хорошо бы на море поехать и бродить по кромке воды в тишине и покое.

Пришлось Аркадию доставать свои гроссбухи и объяснять, сколько у них невыполненных заказов, сколько накуплено сырья, сколько невозвращенных кредитов, взятых на развитие семейного бизнеса. Для убедительности он тыкал пальцем в какие-то столбцы цифр, тряс в воздухе договорами, предъявлял банковские выписки. Отчаянно продавливал мысль, что нельзя вот так просто развернуться и уйти. Нужно дотянуть эту лямку до какого-то рубежа. Ирочка молча слушала, не возражала и только все ниже опускала плечи под грузом аргументов супруга.

Аркаша неплохо знал жену и понимал, что на этот раз все обойдется. При всех своих заносах и заскоках Ирочка обладала редким качеством – она была хорошим товарищем. Забытое слово, точно выражающее самую суть ее отношения к людям. Она не подводила. Никогда. Не подведет и его. Попросила только: «Больше не затаривайся. Обрыдло уже». Даже жалко ее стало. Стоит в ночной рубашке среди гипсовой хмари, сама на своих «гипсорят» похожая: нелепая, отвязная, по случаю приобретенная и задорого продаваемая. Прямо как их первый гном.

Просится на покой, а нельзя, рано еще. Обкладывая Ирочку цифрами, Аркаша опустил мелкие детали. Например, что на кредитные деньги строится милый домик в Черногории. Правда, оформлен он на его сестру, на всякий случай, если с Ирочкой не заладится. И что денежки в твердой валюте хранятся в правильном месте. Зачем художнику, творцу знать эти бытовые подробности?

Принужденная тянуть лямку, Ирочка работала на грани фола. Она как будто пыталась нащупать черту, переступив за которую добьется того, что ее творения перестанут покупать. Надевала на гипсовых девиц вульгарные парики, красила им ногти пошлым лаком, вкладывала в кувшины женские прокладки. Но публика все принимала с восторгом. Чем больше издевалась над ними Ирочка, тем больше был ценник на ее «гипсорят». Рынок словно передергивала конвульсия восторга.

Статьи о ней расползались по модным журналам, как тараканы по коммунальным коридорам. Ирочку называли «иконой постмодерна», «квинтэссенцией бессмысленной эпохи». А уж «последний гвоздь в крышку гроба модерна» оказался таким тиражируемым, что страшно было представить себе размеры этой крышки.

На такой волне закрывать бизнес не хотелось до слез. Аркаша осторожно, как бы в шутку, предложил жене отойти в сторону, чтобы под ее именем поработал кто-то другой. Есть же «литературные негры». От маэстро – только имя на обложке, а все остальное делает какой-нибудь студент литературного института. Но там хоть квалификация нужна, не каждый напишет остроумный детектив или слезоточивую бабскую тягомотину. А тут, смешно сказать, – покрасить, приклеить. Любой маляр справится, даже выгнанный из ЖЭКа за пьянство. Может, пусть Ирочка отдохнет, а вместо нее поработает какая-нибудь креативная девушка из художественного училища? А что? Хорошая идея! Но Ирочка так на него посмотрела, что пришлось выдавить из себя смешок. Пошутил, дескать.

Между супругами наметился тектонический разлом. Раздражение Аркадия росло день ото дня. В нем бродили дрожжи претензий к жене, бурлили невысказанные упреки. Это он создал на пустом месте «икону постмодерна», построил для нее рынок, вывел на уровень богемы. На блюдечке принес деньги и славу. Да если бы не он, украшали бы ее «гипсорята» помойки. Самое место им. Вообразила себя художницей! Устала она, видишь ли! Настроение пропало! Вдохновения нет! И он, все это создавший буквально из ничего, вынужден упрашивать, клянчить продолжения, подыгрывать этой марательнице гипса. Он, гениальный мистификатор, уговаривает посредственную художницу еще немного побыть «звездой»! Ну не бред?

Однажды вечером Аркаша нырнул в интернет и вынырнул с очередной добычей, подробным разбором Ирочкиного творчества каким-то именитым искусствоведом. Опять «постмодерн», «квинтэссенция», но есть и новенькое – «визуализация эго», «королева вакханалии», «манифест антижлобства». Аркаша читал эту статью вслух и хохотал счастливым смехом удачливого афериста. Ирочка молчала. Но молчала недобро и напряженно, набычившись, избегая смотреть на мужа, который был ей неприятен. И вдруг без всякой связи спросила:

– А те два придурка, невидимычи? Чем кончили?

– Какие невидимычи? – спросил Аркаша с раздражением. Не телеэфир, журналистов рядом нет, можно же и по-человечески говорить.

– Да, трудно с тобой. Невидимую ткань которые задорого толкали?

– Где толкали? – уже не скрывал раздражения Аркадий.

– Где-где? Разумеется, в Караганде. В Андерсиаде.

Аркадий, не первый год знавший жену, понял, что речь идет о сказке Андерсена, где два прохиндея сумели убедить короля в создании особой ткани. Ткань красивейшая, но есть одно «но». Ее не каждый может увидеть. Если человек глуп, то для него эта ткань невидимая. И все придворные, да и сам король таращились и хвалили ткань со стахановским энтузиазмом. Да, молодец жена, в самую суть зрит. Здесь ведь тот же фокус: Аркадий построил миф о новаторском самовыражении своей жены, и все подхватили, льют слюни от восторга, платят сумасшедшие деньги. И все это из страха, что их сочтут простецами, ничего не понимающими в современном искусстве. Аркадий же был убежден, что все так называемое современное искусство является грандиозным блефом по мотивам сказки Андерсена.

– Не помню. Кажется, какой-то мальчик этих ткачей разоблачил, – Аркаше был неприятен разговор.

– А невидимычи? Что с ними стало?

– Не помню.

Через пару дней Аркадий увидел в руках у Ирочки сказки Андерсена. И вечером она возобновила этот неприятный разговор, как будто он и не прерывался.

– Их выгнали.

– Кого?

– Невидимычей. Ткачей тех.

– Заметь, без конфискации имущества, – пытался пошутить Аркаша.

– Позорняцкий финал. Я так не хочу. Им, наверное, в спину смеялись.

Аркаша понял, что это конец их бизнеса. Жену больше не уговорить. Она вообще в последнее время приобрела какую-то жесткость, непреклонность. Новое качество, которое Аркадия пугало и озадачивало. Не было больше веселой луковой шелухи, рыбьей чешуи с их неповторимой фактурой и запахом. Не было пойманной за хвост игривой бесшабашности. Ирочка стала работать с совсем другими материалами – битое стекло, острые металлические стружки, шипастая колючая проволока. Словно хотела крови почитателей ее таланта.

К этому моменту склад был подчищен, домик в Черногории достроен, договоренности с продюсерами и журналистами исчерпаны. Записка под сахарницу стала финалом этой истории. «Прощай. Вместе нам трудно. Надеюсь, ты будешь счастлива». И ниже: «P.S. Заедет мой бывший шеф, отдай ему любого гнома. Этих денег тебе на первое время хватит».

Ирочка прочла и усмехнулась. Усмешка – это обрубок улыбки. Все, что осталось от ее фирменного «рот до ушей».

* * *

Обрубок улыбки… Блестящая заготовка для какого-нибудь прыткого журналиста. Окажись рядом Аркадий, и этот финал можно было бы неплохо продать, собрав продолжительные аплодисменты растроганной публики. Можно было бы организовать прощальный бенефис в виде финальной распродажи последних «гипсорят». Уж Аркаша бы проследил, чтобы эксклюзивный репортаж о прощании с искусством «иконы постмодерна» написали эффектно, элегантно, с налетом трагичности, но без дешевого бытописания. Именно так должны уходить с небосклона славы звезды.

Но Аркаша был далеко. А без него все вышло незатейливо, просто, можно даже сказать примитивно и банально. Страдания Ирочки были совсем заурядные, бабские, без тени чего-то оригинального, подобающего «иконе стиля». Красные, припухшие от слез глаза, разбухший от соплей нос, неприбранные волосы, облупившийся лак на ногтях. Ведь глупо красить ногти, когда закончилась жизнь. Закончилась настоящей кляксой.

Ирочка ходила по своей мастерской, то тихонько подвывая, то громко завывая, и не знала, что будет завтра. Не в высоком, философском смысле слова, где завтра означает всю оставшуюся жизнь. А в простом, бытовом значении, когда завтра – это день, следующий за сегодняшним. Это всегда знал ее муж, который составлял расписание, говорил, во сколько подойдет машина и куда Ирочке надо ехать, на какое время назначен прямой эфир или презентация нового бутика. Она была как женщина-ребенок, прикрытая от ветра спиной взрослого человека. Только со своими «гипсорятами» она чувствовала себя взрослой девочкой, поступала, как считала нужным. В остальном же шла за мужем, временами огрызаясь, покусывая и бунтуя, но всегда за ним. За те несколько лет, что они были вместе, Ирочка привыкла видеть жизнь, выглядывая из-за спины Аркаши, при этом ворча, что он заслоняет картинку. Эта спина в последнее время казалась ей неказистой, сутулой, даже лопатки топорщились как-то отталкивающе, отвратительно. Но сейчас, когда муж ушел и больше не мешал обзору, Ирочка запаниковала. Нужно собирать свою, только ей принадлежащую, новую жизнь. А как? Из каких кирпичей? Как приучить язык к слову «бывший»? Бывший муж в ее бывшей богемной жизни. Как трудно смириться с бывшим счастьем.

В этих тягостных мыслях Ирочка провела не одну неделю. Телефон не брала, на звонки не отвечала, а если кто и прорывался через долгие гудки, то напарывался на Ирочкино откровение, перемежаемое всхлипами: «Меня больше нет. Меня гномы съели». Журналисты радостно возвестили, что звезда не выдержала творческого накала и съехала с катушек. Кто-то писал в меру интеллигентно, кто-то вызывающе скандально, поддерживая имидж своего издания, но ни один не упустил случая оттоптаться на этой теме, поднять рейтинг за счет такой интересной истории. Журналисты напоминали свору собак, вырывающих друг у друга лакомую кость – новость о закате «иконы постмодерна».

Вообще-то дозвонилась всего пара журналистов, еще один проник в дом под видом сантехника, а остальные, как двоечники, оперативно списали у них основную фабулу, добавив от себя интимные подробности – нервный тик модной художницы, ее истеричный смех и пустые бутылки вдоль батареи. Будучи профессионалами, они отлично понимали, что Ирочке не до того, чтобы подавать в суд за клевету. Она, скорее всего, в эти дни вообще газет не читает и телевизор не смотрит. Потому можно писать все, что душе угодно. Если, конечно, тут уместно говорить о душе. Безнаказанность обострила фантазию журналистов, они резвились, как дети, кидая комья грязи в спину уходящей «иконе». Прочитав парочку таких репортажей, Ирочке захотелось умереть. Не было спины, за которую она могла бы спрятаться от грязевой картечи. Все, что Ирочка смогла, – переломить пополам прежнюю сим-карту и завести новый номер мобильного телефона. Теперь она недосягаема. Для того, кто хочет отрезать себя от мира, только смена пола работает более эффективно. Но пол менять Ирочка не стала. И по идейным соображениям, и по финансовым. Аркадий исчез вместе с деньгами.

Подруги навещали ее, приносили тортики или горячительные напитки. Они пытались взбодрить Ирочку, устраивали посиделки, рассказывали, как им думалось, что-то смешное и жизнеутверждающее. Ирочка вежливо улыбалась и благодарила за визит. Но чашки потом долго не мыла, они так и стояли в мойке с траурным осадком от духоподъемного чаепития. Засохшие кремовые розочки на недоеденном торте напоминали искусственные цветы на траурных венках. Дни шли, а легче ей не становилось.

В один вечер, будто снятый под копирку со вчерашнего, Ирочка сидела на кухне и тускло смотрела на кремовые розочки, засыхающие после очередного чаепития. Взгляд переполз на скатерть, обшитую старыми кружевами. Это ее мама в вечных поисках занять руки какой-то работой спорола их с чего-то вышедшего из употребления и перебросила на новый фронт – скатерть украшать. Самотканые кружева ручной работы, где дорожка каждой ниточки явная, не склеенная с другими, не то что у фабричных капроновых кружев. И Ирочка погрузилась в разбег этих ниточек, стала следить глазами, щуриться, водить пальцем, чтобы не упустить след, распутать узор. Пожалуй, впервые она распутывала не собственные страдания, не историю своих отношений с бывшим мужем, а что-то иное, новое.

Ниточки кружева петляли, разбегались, перекрещивались, путались, перегораживали друг другу пути, заходили в тупик, однако вновь отыскивали выход, тянулись куда-то, но пресекались стараниями других ниточек. Настоящий ниточный лабиринт. Полный хаос, паника в душе отдельной ниточки, страх запутаться и потеряться, заплутать и сбиться с пути, а вместе получается красота, музыка танцующих ниточек. И Ирочка вдруг поняла, вернее, почувствовала, что нет безнадеги. Что жизнь подобна кружеву, где петелька за петельку складывается орнамент. Что она, как ниточка, вольется в какой-то сложный узор, что тупик – это начало нового плетения. И не важно, что она его пока не понимает. А может, никогда и не поймет. Нужно только каждый день выдавливать из себя по петельке, бросать себя в накид, двигаться вперед, старательно плестись, перекрещиваясь с другими ниточками.

Старое кружево, споротое и бережно сохраненное мамой, кинулось Ирочке в руки как спасительная веревка, потянуло из омута отчаяния. А может, это просто восстало ее нутро, расположенное к радости, ее неистребимая склонность к улыбчивости и движению. Возможно, кружево тут ни при чем, просто так совпало. Случайность, не более. Она устала страдать, вычерпала всю способность к печали, вот и заблестел вдалеке лучик надежды. Кто знает? Может и так. А может, это мама, сама того не зная, когда-то сплела петельку, подцепившую теперь Ирочкину ниточку? Неизвестно. Да и не важно.

Через пару недель Ирочка вышла на работу. В детский клуб, вести кружок рисования. Это получилось случайно, а потому совершенно правильно. На остановке Ирочка услышала разговор двух женщин. Одна жаловалась другой на то, что ребенок любит рисовать, а в их детском клубе такой кружок не предусмотрен. Все есть – уроки игры на баяне, лепка из пластилина, даже выжигание по дереву, а вот рисования нет. Вторая тетка реагировала довольно предсказуемо: «Чего ты хочешь? Страну разворовали, сволочи». Ирочка не вполне понимала связь между высокой политикой и кружком рисования, но не спорила. Выждала паузу и попросила адрес клуба.

Клуб располагался в подвале. Сбитые ступеньки и обшарпанные стены не оставляли сомнений в том, что Ирочка не перепутала адрес. Под детские клубы пускают то, что не удается сдать в аренду коммерческим структурам. Принимая ее на должность с символическим окладом, никто от удивления со стула не упал. Ее просто не узнали, не увидели в обычной женщине «звезду постмодерна». И не потому, что Ирочка изменилась, посерела от горя и прочее, что любят описывать в романах. Наоборот, ее фирменный «рот до ушей» довольно быстро вернулся на свое рабочее место. Дремучесть новых коллег объяснялась довольно просто – они не были целевой группой Аркашиных атак, потому виртуозно спланированная рекламная кампания обошла этих людей с флангов, не задевая никоим образом. Они не читали дорогие глянцевые журналы, потому что не испытывали интереса к сравнению мяса кенгуру и акулы. Не попадали под каток разнообразных ток-шоу, стыдливо переключая каналы, как только кто-то начинал брызгать слюной, уча жизни беспутную героиню программы или свою страну. Не сидели в соцсетях, потому что не коллекционировали виртуальных друзей. Словом, сохранили достаточно здравого смысла и поэтому не попались в ловушки, старательно расставленные Аркадием.

Коллектив педагогов детского клуба был малочисленный, но колоритный. Старенький баянист Сан Саныч, без одного пальца на левой руке, учил детишек играть на баяне. Маруся Ивановна, пожилая женщина в стоптанных туфлях, счастливо жмурясь, показывала детям, как можно оживить пластилин. Дама без возраста со странным именем Изольда радостно кашляла от дымка, который вился от выжигания по дереву, словно вдыхала дым дорогих папирос, зажатых в длинный дамский мундштук. Был еще фанатично преданный шахматам отставной подполковник, истребляющий привычку детей называть ладью турой. А еще Петрович – забавный пенсионер с неопределенным прошлым, сохранивший пленочный фотоаппарат, фотоувеличитель и красный фонарь для проявления пленки. Он рассказывал и показывал, как делали фотографии в прошлом веке, что по уровню технического прогресса приравнивалось в глазах детей ко временам Киевской Руси.

Благодаря этим людям теплилась жизнь в «рассаднике красоты», как назвала детский клуб Ирочка. Они обживали подвал, который щедро выделили им местные власти, с такой неумолимой решимостью, как будто здесь пролегал главный и последний рубеж их жизни. Ирочке предложили вступить в ряды этих блаженных. И она не упустила случая. Стала одной из них.

Первая победа, с которой Ирочка вошла в историю клуба, была одержана ею в «битве при коврике». Дело в том, что более чем скудное материальное положение организации претило вкусам разных проверяющих инстанций. И они, не скрывая неприязни к нищебродам, изводили их, как могли. Точкой преткновения стал обычный коврик, который лежал у дверей клуба, на деревянном помосте. Без этого коврика дети заносили грязь. К тому же коврик у входа был необходимым элементом уюта в представлении Сан Саныча. Остальные члены коллектива проявили солидарность и согласились с тем, что без коврика вход выглядит каким-то сиротливым. Было решено оставить его любой ценой. А цена оказалась немалая.

Пожарная инспекция пугала картинкой, как выбегающие при пожаре дети запинаются о коврик, падают на нем и больше не встают, покрывая коврик мертвыми телами. Вывод был однозначный: коврик нужно прибить гвоздями, чтобы не елозил. Чего, казалось бы, проще? Но тут приходили представители санэпидемстанции, учетчики микробов и бактерий, и впадали в ужас от прибитого коврика. Ведь при уборке его надо обязательно приподнимать, чтобы мыть под ним пол. Ввиду этого двоевластия рядом с входной дверью в укромном месте лежали молоток и гвоздодер. И все члены «рассадника красоты» были обучены обращаться с этими инструментами. Иногда пользоваться ими приходилось по нескольку раз в месяц.

Ирочка предложила заменить гвозди на липучки, хорошо знакомые всем по китайским пуховикам. И фиксируется, и приподнимать можно. Пожарные и охранители чистоты сочли себя одураченными, но формально вынуждены были удовлетвориться таким решением проблемы. «Битва при коврике» завершилась победой коллектива.

Окрыленная первым успехом, Ирочка пошла дальше, да так далеко, как никто из ее новых коллег еще не ходил, – на прием к депутату. И вернулась с обещанием покрасить стены за государственный счет. То ли счет был такой мизерный, то ли приближались выборы, но стены действительно покрасили. После этого коллеги сочли, что Ирочка может все. Они смотрели на нее с восхищением, как на вожака.

Ирочке было неловко, потому что в кабинете депутата она не проявила никакого героизма. Все произошло как-то удивительно легко и просто. Поначалу депутат смотрел на Ирочку, как на назойливую муху, и от того взгляда она уменьшалась в собственных глазах до размеров насекомого. Она растеряла весь свой кураж и, ненавидя себя за беспомощность, лепетала что-то про облупившиеся стены, про детей, которые на них смотрят. Депутат молчал, думая о своем. Просительница напомнила ему о незавершенном ремонте в собственном многоуровневом коттедже, что было досадно и искрило ссорами с женой. Думая об этом, он не реагировал на просительницу. А Ирочка, чувствуя, что идет в своем монологе по третьему кругу, начала вставлять новые, незапланированные подробности:

– У нас же коллектив! Вы бы видели! Какие игрушки Маруся Ивановна делает! А Сан Саныч? Это же Паганини на баяне. У того струны лопались, а у нашего пальцы отлетали. Не все, конечно, один только. А кружок выжигания? Он же всем прикурить дает, на любом творческом конкурсе.

Понимая, что ее несет куда-то вбок, скорее всего, на рифы, она замолчала. И весьма кстати, потому что депутат вдруг как будто проснулся и открыл рот:

– Маруся Ивановна говорите? И что? Все еще игрушки лепит?

– Лепит, – пролепетала Ирочка.

– Неугомонная, – странно отреагировал депутат. – Ну пусть лепит, если нравится. Пластилин все стерпит, даже дурацких коняшек с пятью ногами.

– Они не дурацкие. Это фантазийное направление, – робко возразила Ирочка.

Депутат задумчиво посмотрел на нее и вдруг великодушно произнес:

– Значит, стены хотите покрасить? Ладно, поможет вам раб божий Семен, – и чиркнул себе какую-то пометку.

«Совсем на православии торкнулись», – подумала Ирочка, но изобразила тихую воцерковленную улыбку. Лишь бы стены покрасили.

И ведь покрасили. Сдержал слово раб божий Семен.

* * *

Ее кружок был переполнен. Родители думали, что там их детишек учат рисованию. Но рисовать в обычном смысле Ирочка не умела. К счастью, дети в этом не нуждались. Они искали того, кто бы им не мешал. И тут Ирочка была на своем месте. Летающий мышонок? Прекрасно! Червяк под зонтиком? Здорово! А главное, она узнавала, что нарисовал ребенок, еще до сбивчивых комментариев молодого дарования. На месте загогулин и разводов ей удавалось увидеть улитку, бодающуюся с трактором. А что же еще? Это же очевидно! Случалось, что она была единственной из взрослых, кто мог расшифровать детский замысел. Опыт с «гипсорятами» не прошел бесследно. Мир фантазии впускал Ирочку в свои владения беспрепятственно, словно она была там завсегдатаем. И счастливый взгляд ребенка подтверждал ее право входить в этот мир.

Своих воспитанников Ирочка называла «талантулами», соединяя воедино «талант» и «тарантул», потому что эти талантливые дети, а других она не знала, забирали ее жизнь полностью, без остатка. Она принадлежала только им. Часы работы ее художественной студии были лишь декоративной надписью на доске расписания, не более. Ирочка не придерживалась расписания, закрывая студию только поздно вечером. И, идя домой, присматривалась к облакам, к сугробам, к кронам деревьев, чтобы с утра поделиться с детьми наблюдениями, рассказать, как облако поранилось о елку. И дети рисовали страдающее облако и спешащий к нему на помощь ветер, снимающий небесного пушистика с колючих веток. «Талантулы» были преданы ей до донышка своих детских душ.