Гринвуд

Когда Эверетт вернулся к машине – его мокрые от речной воды волосы были зачесаны назад, – она ощутила лимонный аромат соснового леса.

– Спасибо. Мне это было нужно, – сказал он, явно взбодрившись, и впервые взглянул ей прямо в глаза. Уиллоу вспомнила гнетущее ощущение, которое вызвали у нее сталь и бетон тюрьмы при полном отсутствии дерева. Надо полагать, проектировавшие ее архитекторы сделали так назло заключенным в отместку за их преступления. – Когда срок такой большой, они таскают тебя из одной тюрьмы в другую, – продолжал Эверетт, пока Уиллоу с опаской возвращалась из леса на шоссе, перед самым выездом на которое она внимательно посмотрела направо и налево, но черных машин не обнаружила. – Сначала я сидел в Стони Маунтин. Потом меня перевели в Кингстон Пен. Несколько лет в окошке камеры вообще никакой зелени не было. В другие времена оттуда виднелись несколько чахлых черных кленов по периметру двора. Однажды меня определили в камеру, окно которой выходило на юг, и из него была видна береза, ее кора закручивалась, будто кусочки пергамента. То были мои лучшие пять лет.

– Знаешь, когда я подрастала, твои письма были для меня очень важны, – призналась она. – Извини, что я так грубо оборвала нашу переписку и даже не поблагодарила тебя.

– Я всегда знал, что она должна прекратиться. Это я тебя должен благодарить. Даже не знаю, что бы я делал в первые годы заключения без твоих писем – я все время их ждал.

– Как тебе там пришлось? – спросила она и тут же об этом пожалела. Детский вопрос.

– Вроде как едешь в вагоне поезда, который никуда не идет, – ответил он. – И ты сидишь в нем иногда с самыми плохими, а иногда с самыми хорошими людьми, которых тебе довелось встретить в жизни. Так и едешь в никуда десятки лет.

– А моя самая долгая отсидка за незаконное проникновение на охраняемый лесной участок продолжалась меньше суток, но и этого мне хватило с лихвой, – сказала Уиллоу. Она задумалась над тем, сколько бы ей дали, если бы поймали за вывод из строя трех лесоповальных машин, каждая из которых стоила миллион долларов.

На губах Эверетта впервые с момента их встречи мелькнула улыбка.

– Ко всему можно привыкнуть, найти способы чем-то заняться. Меня упекли за решетку в то время, которое называют Великой депрессией. Но даже когда я научился читать, меня интересовали только романы, а на новости я не обращал внимания. Сейчас, когда я вышел, мне думается, настали совсем другие времена. Я пропустил что-нибудь важное?

– Биржевой крах снова наполовину обрушил инвестиции, – вспомнила Уиллоу. – Хотя, думаю, это было не так катастрофично, как в дни твоей молодости. Как я уже говорила, бывают перебои с газом, потому что цены на нефть подскочили до небес. В Орегоне ограничили скорость, чтобы экономить горючее.

Она прикурила очередную ментоловую сигарету и продолжила лекцию о тлетворном влиянии человеческой жадности и стремления к безудержному потреблению. Не забыла упомянуть и о том, как мать-природа мстит кислотными дождями, истощением природных ресурсов и превращением ранее плодородных земель в пустыни, добавив, что только ущерб, нанесенный природе во всемирном масштабе, в конечном итоге станет для людей уроком. Задумываясь над собственными словами, описывающими неизбежный конец мира, она пыталась сообразить, не слишком ли это жестоко для человека, который вновь обрел этот мир после стольких лет заключения.

– Но ведь за все это время были и хорошие годы, правда? – спросил Эверетт, дав ей выговориться до конца. – Не такие, как годы Второй мировой войны?

– Конечно, после нее какое-то время дела шли вполне прилично.

Он кивнул.

– Мне жаль, что я его пропустил. Нет, я не войну имею в виду, а время после ее окончания.

Не буду больше об этом говорить

На закате они снова свернули на проселочную дорогу, чтобы сделать остановку на ужин. Для успокоения постоянно урчащего желудка Уиллоу заварила на газовой горелке крапивный чай. Эверетт осторожно взял предложенную ею наполненную до краев глиняную чашку, как будто это был не чай, а жидкое золото. Она сама собирала крапиву в одном из своих тайных «угодий», надев перчатки из воловьей кожи. В чае было так много дубильных веществ и хлорофилла, что он казался жирным.

– Мне нравится простая еда, – сказала она позже, размешивая кунжутную пасту в горохе, который варила, перед тем, как положить ему полную ложку этого варева в миску с рисом. – Надеюсь, ты не возражаешь.

– Не могу себе представить такую еду, от которой я бы отказался, – ответил он и взял свою миску.

– Когда мы меньше зависим от промышленно произведенной еды и живем там, где еще не все подчинила себе цивилизация, – продолжая посасывать таблетки, Уиллоу процитировала мысль, почерпнутую из журнала «Каталог всей земли», – наши тела становятся бодрее. На нас нисходит безмятежность жизни в гармонии с ритмами Земли. Мы перестаем притеснять друг друга.

– Логично, – согласился дядя, вилкой отправляя в рот рис. Она так и не смогла сообразить, способен он на сарказм или нет.

На десерт Уиллоу предложила ему согретое соевое молоко с добавлением меда. Эверетт отхлебнул глоточек с явным одобрением, а она тем временем рассказывала о подробностях приготовления напитка: сначала варят соевые бобы, потом размешивают, протирают и образовавшуюся массу процеживают через холщовую тряпочку.

– Когда ты была еще совсем малышкой, с коровьим молоком у тебя уже были большие проблемы, – усмехнулся он, сделав еще один глоток. При воспоминании о прошлом голос его стал звучать теплее. – Я тебе обычно давал козье молоко, когда мог его достать. Но это молоко из соевых бобов отличная ему замена.

– Забавно. Харрис никогда мне не говорил, что ты нянчился со мной совсем маленькой. Когда именно это было?

– Ой, – вырвалось у Эверетта, который смущенно уткнулся в чашку. – У меня, наверно, все в голове перемешалось. Твой отец прав. Тогда меня рядом с тобой не было. Вся эта история с козьим молоком приключилась с ним, а он мне потом об этом рассказал.

Теплота в его словах о прошлом растрогала Уиллоу, пусть даже он все это выдумал. Харрис никогда не вспоминал о прошлом с такой теплотой, особенно когда речь заходила о ее раннем детстве.

Покончив с ужином, Эверетт не терпящим возражения тоном заявил, что вымоет посуду в небольшом тазике в микроавтобусе. Между тем последние розовато-оранжевые лучи солнца исчезали за горными вершинами.

– Почему ты выбрала такой образ жизни? – спросил Эверетт, занятый мытьем посуды. – Мне кажется, при желании ты могла бы жить по-другому.

– Я не круглый год живу в машине, – ответила она. – Раньше я зимовала в одном общежитии в Ванкувере, хотя теперь придется придумать что-то другое. А здесь, в лесу, мне все постоянно напоминает, что я не более важна, чем любое другое живое существо, и что главнейшая сила из всех – это природа.

Эверетт понимающе кивнул:

– В молодости у меня тоже не было своего угла. И близких людей не было.

– Ты знаешь, что раньше на планете было шесть триллионов деревьев? – озадачила она дядю вопросом. – А теперь осталось только три триллиона. Как долго, по-твоему, они еще будут существовать при таком темпе уничтожения? До того как они совсем исчезнут, мне больше хотелось бы быть на их стороне. Надеюсь, мне удастся спасти хоть сколько-то деревьев.

Когда он домыл посуду, уже стемнело. Но Уиллоу все еще была под кайфом и не могла заснуть. Поэтому она заявила, что им лучше ехать дальше. Ей очень хотелось как можно скорее попасть на остров Гринвуд – единственное место, где можно было не опасаться черных седанов, включая тот, который какое-то время ехал за ними по шоссе. Она прекрасно понимала, что, если наблюдение за ней составляло часть скоординированного расследования, таких седанов могло быть много. Уиллоу села за руль, и хотя движок завелся с пол-оборота, когда она включила фары, свет не зажегся. Она давно уже вставала и ложилась вместе с солнцем и ночью не ездила бог знает сколько времени. А вести машину по извилистым горным дорогам в безлунную ночь без света фар значило напрашиваться на верную гибель.

– Тебе придется добраться туда, куда ты собрался, немного позже, – сказала она, объяснив, в каком положении они оказались.

– Меня это не беспокоит. Мы с временем достигли взаимопонимания, – ответил Эверетт, глядя на темневшие деревья. – Здесь прекрасное место, чтобы переночевать.

Когда Уиллоу ставила на крыше палатку, ее соски случайно потерлись о синтетическую ткань рубашки, которая показалась ей наждачной бумагой. Потом, переодевшись в лесу и надев ночную пижаму, в свете фонарика она разглядела на нижнем белье пятна крови. Вполне возможно, что месячные запаздывали, но календарями она не пользовалась, считая их неестественными изобретениями железнодорожных операторов и счетоводов. Она и в самом деле не нуждалась в календаре, чтобы обнаружить присутствие у себя в утробе другого существа – трепетного гостя из будущего. За тридцать девять лет жизни ее навещали восемь таких трепетных существ, которые вскоре покидали ее чрево с маточным кровотечением. Надолго они не задерживались – со всеми она расставалась в первый триместр. «И в тебя я особенно вкладываться не стану», – подумала она.

Вернувшись в машину, она увидела, что в тусклом свете лампочки Эверетт читает книгу.

– Что это там у тебя? – спросила она, раскладывая их постельные принадлежности.

Он показал ей обложку «Одиссеи».

– Я так часто брал ее в тюремной библиотеке, что библиотекарь позволил мне взять ее с собой. Мне нравятся книги о путешествиях. Особенно такие, в которых люди возвращаются домой. Их, наверно, пишут для заключенных.

Потом, когда она задергивала занавески, к горлу подкатил комок с привкусом гороха. Она высунула голову в проем раздвижной двери, и ее вырвало на гравий стоянки.

– Не беспокойся, это не еда, – откашлявшись, сказала она, когда к ней подошел Эверетт.

Уиллоу почистила зубы, затем на откидном столике скатала небольшую аккуратную самокрутку с дурью. Как она и рассчитывала, от дыма травки тошнота стала проходить, и просто по привычке она протянула самокрутку Эверетту, который удивил ее, не отказавшись затянуться.

– Я прекрасно высплюсь снаружи, если хочешь остаться в машине одна, – сказал он, выдохнув струю серебристого дыма и указав на раскладушку в задней части микроавтобуса.

– Так высоко в горах по ночам довольно холодно, – отозвалась Уиллоу. – Тебе будет лучше лечь здесь.

Она взобралась в палатку на крыше, выключила фонарик и стала слушать, как сквозь сетку от комаров дует ветер, пока окурок самокрутки не обжег ей пальцы. Травка всегда служила ей кратчайшим путем к достижению самого комфортного естественного состояния, лучшим способом постижения в великом космическом порядке вещей того места, которое она занимала по праву. Так она и лежала на крыше микроавтобуса, ощущая сворачивающиеся и растягивающиеся контуры времени, слушая великую симфонию травы, ветра и деревьев. Когда она уже начала засыпать, снизу донесся голос дяди:

– Много воды утекло с тех пор, когда я был вместе с человеком, который оставался со мной по собственной воле.

– Почему вы с отцом не разговариваете? – засыпая, спросила она.

Эверетт глубоко вздохнул.

– Харрис мне кое-что сделал, – ответил он. Голос его от травки осип, дядя явно был настроен на философский лад. – То, что он сделал, хорошим поступком назвать никак нельзя. Но я понимаю, почему он так поступил. Он защищал то, что ему было дорого. То, что в итоге он все равно потерял.

– Дай-ка я угадаю, что он защищал, – сказала она. – Наверное, то, что хранят в банке.

– Что-то в этом роде, – уклончиво произнес Эверетт.

– У Харриса есть талант разрушать все, к чему он прикасается. Достаточно взглянуть на гектары вырубленных лесов, от которых остались одни пеньки да кучи обрубленных веток. Но, должна тебе сказать, для него было очень важно, чтобы за тобой поехала я. Он мне за это предложил жить на острове Гринвуд сколько я захочу.

– Очень щедро с его стороны, – сказал дядя и добавил: – Место там замечательное.

– Ты там был?

– Нет, – ответил он. – Но мне рассказывали.

– Ну да, больше всего Харрис любит, чтобы делали то, что ему хочется. Он от этого чувствует себя всемогущим.

– Знаешь, поначалу я разволновался, когда узнал, что ты приедешь за мной. Я понятия не имел, что тебе говорить, как себя вести, – признался Эверетт, и голос его вдруг сорвался от нахлынувших чувств. – Но я тебе передать не могу, как это здорово. Просто видеть тебя. Так давно все это было! С тех пор ты так выросла и стала еще прекраснее, чем я себе тебя представлял, Под.

Уиллоу даже подскочила, ударившись головой об алюминиевую распорку палатки, – на мгновение у нее возникло какое-то более чем странное воспоминание.

– Как ты меня назвал?

– П-прекрасной? – заикаясь, спросил он. – Извини, я так сказал без задней мысли. Я долго ни с кем не разговаривал. А от этой твоей травки у меня голова кругом пошла.

– Да нет, что это за имя – Под?

– Ох, – разнервничался он, – это просто прозвище такое, я так тебя называл, когда ты была совсем крошка, такая потешная. Как пакетик маленький, полный жизни.

– А мне казалось, ты вообще со мной дела не имел, когда я была совсем маленькой, – холодно произнесла Уиллоу.

– Д-да, – снова стал заикаться он. – Верно.

На нее вдруг навалилась страшная усталость от прошедшего дня: гнетущей тюрьмы, неясного будущего, отказавших фар, мучительной тревоги из-за черного седана. И теперь ее окончательно доконали нелепые тюремные фантазии обкурившегося дяди о том, как он за ней ухаживал, когда она была еще совсем крошкой.

– Сделай одолжение, оставь свои прозвища при себе, – сказала Уиллоу, легла и удобно устроилась в спальном мешке. – Я сюда не развлекаться приехала, понял? Я уже давно не ребенок. И уж точно не чья-то любимая игрушка.

Последовало продолжительное молчание.

– Ты права, – ответил Эверетт так тихо, что она едва его услышала. – Ты не игрушка. Не буду больше об этом говорить. Спокойной ночи, Уиллоу.

Чивото што нимагло быть маё

Они встали утром, не сказав друг другу ни слова – еще не развеялся неприятный осадок от вчерашнего разговора, – выпили горячего черного чая и позавтракали овсяными хлопьями, которые для экономии времени Уиллоу замочила на ночь. Следующие пять часов, спускаясь с гор к Ванкуверу, они молча ехали в сизом тумане, окутывавшем дорогу.

В городе Уиллоу поставила машину в проезде за полицейским участком, где должен был отметиться Эверетт, задвинула шторки на окнах, надела парик с солнечными очками и в ожидании возвращения дяди одну за другой курила свои ментоловые сигареты. Когда он пришел, она отвезла его в расположенный на уровне моря аэропорт и припарковала микроавтобус в зоне разгрузки. Там она подождала, пока Эверетт соберет свои тюремные пожитки. Потом Уиллоу переставила микроавтобус на оживленную стоянку с множеством машин, некоторые из которых оказались черными седанами. Но разве в этом было что-то удивительное? От ядовитых выхлопов перехватывало дыхание. Когда у них над головами с жутким воем проносилось белое брюхо самолета, дядя каждый раз вздрагивал, как дикий олень.

– Ты уверен, что денег хватит? – спросила она, хоть ей было нечего ему дать. Но как раз такой вопрос подходил для налаживания отношений.

Он кивнул, снова отводя взгляд в сторону:

– С этим у меня все в порядке.

– Только не забудь вовремя вернуться, чтоб на следующей неделе отметиться в полиции. Я не собираюсь опять таскаться в Альберту, – сказала она с улыбкой, пытаясь хоть немного поднять обоим настроение, чтобы при расставании на душе так не скребли кошки.

Он снова кивнул:

– Не думаю, что это займет у меня много времени.

– Я тебя раньше не спрашивала – что там такого важного в Саскачеване?

– Там живет одна женщина, с которой я был знаком. То есть я хочу сказать, ну… – теперь он и вправду покраснел, – отчасти это связано с ней. Но у нее должна быть моя книжка. Я отдал ее этой женщине много лет назад на хранение.

– Так ты что, собираешься лететь в Саскачеван и даже готов вовремя не явиться в полицию, потому что дал ей на время какую-то книжку? Надо же, какая это должна быть женщина.

Эверетт в очередной раз кивнул:

– Такая она и есть. И книжка тоже важная, – добавил он. – Надеюсь, особенно интересна она будет тебе. Вообще-то, если смогу ее получить, мне бы хотелось отдать ее тебе. Как подарок на память.

– Некоторое время назад я потеряла вкус к книгам, – сказала Уиллоу. – Теперь лес и небеса меня учат всему, что мне нужно знать.

– У твоего отца всегда была масса книг, как со шрифтом Брайля, так и обычных. Я уверен, все они со временем перейдут к тебе.

– Ты имеешь в виду библиотеку Харриса Гринвуда – это хранилище допотопной мудрости, которая теперь никому не нужна? Нет, премного благодарна. Мне такое без надобности. Или ты намекаешь, что книжные полки существуют только для того, чтобы ненавязчиво показать гостям умственное превосходство хозяина?

– Представь себе, что я все-таки найду книжку, о которой тебе говорил. Как мне тогда с тобой связаться?

– Мне очень хотелось бы какое-то время быть недосягаемой, – ответила Уиллоу. – Я собираюсь пожить на острове Гринвуд, а там нет телефона, и почту туда не доставляют, связь можно поддерживать только по радио. Поэтому можешь послать книгу отцу. Я к нему заезжаю каждые лет десять. Там я ее и возьму.

Эверетт поднял голову, они взглянули друг на друга с таким выражением, какое бывает у людей перед расставанием. Теперь он не походил на себя вчерашнего, когда она увидела его при выходе из тюрьмы: дядя выглядел более усталым, каким-то надломленным. Ему сильно досталось, в глазах зияла опустошенность. Могла ли их многолетняя переписка сыграть здесь такую большую роль? Нечто подобное случилось с Мудрецом, который через несколько проведенных вместе месяцев внезапно проникся к ней чересчур сентиментальной любовью. Наверное, у дяди сдвиг по фазе случился, решила Уиллоу. Она сердечно пожала ему руку, а потом смотрела, как он уходил, исчезая в глубине здания аэропорта, – капелькой жизни человеческой в бурном море вселенского бытия. Он был создан из того же материала, что ее непостижимый отец.

Она с черепашьей скоростью вывела «вестфалию» обратно на шоссе и влилась в несущийся с ревом и грохотом полуденный поток машин, напоминавший ей крысиные бега. Она решила, что не станет больше волноваться, даже если ее снова будет преследовать черный седан. Проблем хватало и без него: кислотные дожди, безудержная инфляция, стреляющая в студентов полиция, тупой конформизм, угроза экономической катастрофы, перенаселенность, вытеснение людей на городские окраины, истребление целых видов живых существ, преступная вырубка лесов – миру недоставало лишь еще одного небольшого человеческого усилия по добыче ресурсов, чтобы окончательно все разрушить. Не говоря уже о таком обстоятельстве, как возможность начатого против нее полицейского расследования, когда в мире еще остается около трех миллиардов деревьев, требующих защиты. Эти пакеты с сахарным песком были только началом, и ей ни к чему иждивенец, который стал бы досадной помехой для ее усилий.

Она закурила очередную ментоловую сигарету и направилась в порт, где собиралась нанять баржу, чтобы уплыть на остров Гринвуд. Табачный дым разбередил память, она вспомнила о начале переписки с дядей, о первом послании из той пачки писем, которые хранила в коробке из-под обуви, засунутой куда-то в машине с другими ее детскими безделушками. Когда Уиллоу его написала, ей было шесть лет, и по детской наивности она спросила дядю, почему он не может приехать на празднование ее дня рождения и покататься на пони, которого арендовал отец, почему судьи и полиция не разрешают ему ее навестить.

Я взял чивото, – было написано в его малопонятном ответе.

Какой чивото? – спросила она в ответном письме.

Чивото што нимагло быть маё.

Конечно, он был к ней добр, ее странный осужденный дядя. Было время, когда его письма составляли для нее единственную возможность почувствовать, что к ней относятся как к ребенку. Но теперь, когда он вернулся в мир, она ощутила всю силу его загадочной привязанности и вымышленной близости, как ему казалось, разделяемой ею. Эта странность дополнялась непонятными книгами, которые он хотел ей подарить, и придуманными им без ее ведома прозвищами. Поэтому ей было по барабану, увидит она его когда-нибудь снова или не встретится с ним больше никогда. В конце концов, ей стало ясно, что таинственный дядя – это всего-навсего еще один Гринвуд, который хотел, чтобы она была такой, какой она на самом деле не являлась.

1934

Крик

В ту ночь до хижины Эверетта Гринвуда донесся громкий звук. Как будто кто-то о чем-то просил не смолкая, было невозможно не обращать на это внимания. Иногда по ночам, особенно когда шел дождь, он слышал пыхтенье паровозов, перевозивших уголь на баржи в порт неподалеку от Сент-Джона, или крики животных – при родах или перед смертью. Но этот звук, как ему показалось, был не от мира сего.

Он два раза собирался взять керосиновую лампу и идти на поиски источника этого звука – и будь что будет, – но, к счастью, где-то через час звук стих, и он снова заснул.

Незадолго до восхода солнца по талому весеннему снегу Эверетт отправился вставлять трубки для сбора кленового сиропа, испытывая облегчение от того, что назойливый звук стих. Если бы его попросили какие-нибудь представители власти – например, федеральные полицейские или судейские, – возможно, он смог бы тот звук опознать. Но другая, трусоватая часть его существа скорее заявила бы, что это просто два клена на ветру терлись друг о друга или рыжая лиса попала в один из его капканов, поставленных на зайца.

Вот-вот наступит апрель, кленовые леса еще стоят без листвы, там свежо от талой воды. Сок от самых их корней может начать течь в любой день, и Эверетт должен установить свои трубки, чтобы освободить деревья от сахара. Он знает, что хозяин этого леса один очень богатый человек. Этот человек редко сюда наведывается взглянуть на свою собственность, разве что изредка приедет поохотиться на тетерева и лисицу с гостями в роскошных охотничьих костюмах, трубящими в рога, с патронами в десять раз большего калибра, чем нужно для охоты на мелкую дичь. Так что скрывать Эверетту особенно нечего.

Он открыл для себя эти леса лет десять назад, когда в пьяном угаре свалился с поезда и здесь очухался. После войны – времени жизни, о котором ему хотелось бы забыть, – он несколько лет бродяжничал и ездил по железной дороге. В основном он зайцем таскался без цели, часто пьяный в дупель, крал мелочь у таких же бродяг, стучался в двери домов и просил еду, предлагая взамен нарубить дров. В те годы он иногда взбирался на высокие железнодорожные эстакады, пошатываясь на ветру, и собирался спрыгнуть вниз, представляя, какое облегчение снизошло на него, если бы его голова раскололась об острые скалы.

Спасением для него стало затерявшееся в лесу предприятие по сбору кленового сока. С тех пор как оно было создано, Эверетт капли в рот не брал. Наряду с резьбой по дереву и плотницким ремеслом он еще мальчиком научился надрезать деревья, сцеживать сок и выпаривать кленовый сироп. А во время войны он даже выточил несколько трубок из стреляных гильз пятидесятого калибра и вогнал их в черные клены, когда на Сомме ударили холода. Крестьяне жили в тех местах тысячи лет, но когда из деревьев потек густой, пахучий сок, глаза их округлились от удивления. Эверетт считал, что кленовый сироп – это один из немногих даров природы, истинная благодать, даруемая без расчета на воздаяние.

Он шел по оленьей тропе, бежавшей по краю поросшего лесом ущелья, ботинки хлюпали в лужах слякотной грязи. Эверетт дошел до первого сахарного клена, на серебристо-серой коре которого были видны отметины от зарубок прежних лет. Он достал сверло и проделал очередное отверстие с южной стороны. Кора быстро поддалась, сверло вошло в светлую древесину, отторгнутые частички которой ссыпались с желобков на резьбе. Он взял деревянную колотушку и забил в отверстие стальную трубку – если ее вставить слишком глубоко или недостаточно, сок может вообще не потечь. Какое-то время он любовался делом рук своих, потом повесил ведерко для сбора сока и пошел дальше.

Деревья всегда ему нравились больше, чем люди. Их особенности и склонности гораздо проще распознавались. И эти деревья были ему вполне понятны: тысяча акров плодородной почвы, поросшей лучшими сахарными кленами, порожденными землей, листья их походили на огромную ладонь с растопыренными пальцами, и все они сочились таким густым и сладким соком, что выпаривать его нужно было всего ничего. В этом году, когда сок перестанет течь, он разольет сироп по бутылкам и обменяет его в Сент-Джоне на овсяные хлопья, свиное сало, сахар, муку и немного денег. Вся работа займет не больше месяца. А остаток года он в праздности будет проводить время у ручья, теша себя обрывками мыслей, глядя, как растут травы и неспешно течет вода. Порой бывает, что взгрустнется от одиночества, зато это мирная жизнь, и после долгих лет трудов и борьбы, как ему казалось, этот созерцательный досуг был им вполне заслужен.