Гринвуд

Большинство полицейских, суетливо сновавших рядом с комнатой ожидания, были в основном тюремщиками, а не следователями, но Уиллоу все равно старалась не смотреть им прямо в глаза. Две недели назад в глухом лесу Британской Колумбии она насыпала из десятикилограммовых пакетов сахарный песок в бензобаки трех валочно-пакетирующих машин компании «Макмиллан Блодель» и навсегда вывела из строя этих монстров, стоивших миллионы долларов. Они, как она считала, были повинны в уничтожении тысяч гектаров леса, где старые дугласовы пихты спокойно себе росли тысячу лет. Это было ее первое «прямое действие», первая попытка серьезно предупредить вырубавшие леса компании и замедлить надругательство над невосполнимой жизнью. После этого она почувствовала себя так, будто выпила стакан чистого адреналина.

Но потом, удирая с участка вырубки по лесовозной дороге, она разминулась с грузовиком, который вез бригаду лесорубов. Естественно, прежде чем въехать в лес, она сняла с машины номера, но дорога была узкая, и ее микроавтобус прошел на достаточно близком от грузовика расстоянии, чтобы лесорубы успели хорошо рассмотреть ее лицо и адресовать ей несколько неприличных жестов. По возвращении в Ванкувер она сразу же перекрасила свою желтую «вестфалию» в небесно-голубой цвет, купила себе парик из светлых волос и большие солнечные очки. И тем не менее, когда Уиллоу своим обычным путем ездила за припасами, она сомневалась, что следовавший за ней черный седан не ведет за ней наблюдение.

А может быть, это был Мудрец – ее любовник, которого она отшила несколько месяцев назад, когда он стал слишком навязчивым. Но скорее всего, в седане были следователи федеральной полиции, ждавшие ее возвращения в центр «Земля теперь! Общий дом» в Китсилано, где она провела последние пять лет. С тех пор как Уиллоу стала жить в коллективе, она писала листовки, проводила сидячие манифестации, организовывала протестные акции и перекрывала движение на дорогах. Все эти формы борьбы были, конечно, действенными, но когда она впервые предложила постепенно переходить к тактике «прямых действий», соратники ее не поддержали. Иногда ей казалось, что члены группы «Земля теперь! Общий дом» спасению хотя бы одного живого дерева скорее предпочтут выкрикивать умные лозунги в программе новостей.

Ехать домой теперь было опасно – она рисковала навлечь подозрения полицейских на сподвижников. Ведь все знали, что многие служители закона состоят на содержании заправил промышленности и были бы только рады возможности нанести удар по группе защитников природы. Поэтому с тех пор она решила всегда оставаться в микроавтобусе. Кроме того, среди соратников Уиллоу никогда не чувствовала себя в своей тарелке. Там всегда кому-то что-то не нравилось, кого-то заедало самолюбие, кто-то зацикливался на собственных мелочных дрязгах. А ведь самые важные жертвы, считала она, люди приносят лишь в одиночку, без игры на камеру.

Федеральная тюрьма особо строгого режима была последним местом, где ей хотелось сейчас оказаться, но слишком уж заманчивым представлялось заключенное с отцом соглашение. Они не общались уже около года, когда Уиллоу обнаружила загадочное сообщение, ожидавшее ее на почте в Ванкувере по адресу, куда ей приходила корреспонденция до востребования. Они условились о встрече в дальнем конце парка Стэнли. Там Уиллоу собиралась отсиживаться, пока не сойдет жара. Она была уверена, что за ней следит федеральная полиция. Но вскоре подъехал черный «мерседес» отца и, поравнявшись с ее микроавтобусом, остановился.

– Тебя нелегко отыскать, – обратился к ней Харрис, когда шофер помогал ему выйти из машины. Однажды в детстве она видела такую же картину, но тогда отец за это уволил водителя.

– Мне нравится, когда меня трудно найти, – ответила Уиллоу, глядя, как Харрис, сориентировавшись по звуку голоса дочери, пошел в ее направлении.

Ее отец родился на рубеже веков и утверждал, что точная дата появления на свет была тайной для него самого (долгое время она подозревала, что он это говорит, чтобы не праздновать дни рождения). Несмотря на потерю зрения, Харрис всегда оставался физически сильным, потому что сам собирал хворост и рубил дрова для дома, даже тогда, когда по всей усадьбе установили электрические батареи, а камины замуровали. Но выглядел он заметно хуже, его рыжеватые когда-то волосы поредели и стали совсем седыми. После ликвидации «Древесины Гринвуд» Харрис годами ничего не делал, только контролировал из домашнего кабинета состояние своих земельных владений и капиталовложений. А после официального выхода на пенсию три года назад половину времени он стал проводить в Сан-Франциско. Там он каждое утро брал такси и с проводником уезжал в лес, где росли секвойи, и слушал пение птиц, помечая что-то в своем особом блокноте. Но, учитывая быстрое ухудшение его физического состояния, было ясно, что для безделья ее отец не приспособлен.

Он подошел к ней и сделал нечто невообразимое – протянул руки и обнял ее.

– Ты пахнешь, как барак в одном из моих поселков для лесорубов, – заметил он, разжав объятия.

– А от тебя несет домом престарелых, – не осталась в долгу Уиллоу, сбитая с толку его жестом. – Чему обязана такой чести, Харрис?

В детстве он запрещал ей употреблять слова папа и отец, хотя, естественно, в подростковом возрасте она не раз над ним насмехалась, отвечая: «Как скажешь, папуля!» Но сейчас он, казалось, сделав над собой усилие, хотел проявить учтивость. Дочь не стала подливать масла в огонь.

– Через пару дней твоего дядю должны выпустить, – сказал он, явно проявляя давнюю неприязнь к пустой болтовне. – И, учитывая ваши особые отношения, я подумал, может, ты захочешь его оттуда забрать?

Ей показалось, что в голосе отца прозвучала нотка ревности, как будто не сам Харрис придумал и оплатил эти «особые отношения».

Когда Уиллоу было шесть лет, Харрис пообещал платить ей по двадцать пять центов за каждое письмо, которое она напишет своему дяде Эверетту Гринвуду, и даже оставил ей на письменном столе стопку конвертов с наклеенными марками. Ей очень хотелось купить арабского скакуна, как у других девочек в ее частной школе, и она писала по письму каждый день, а иногда и по несколько. В течение десяти лет они писали друг другу каждый из своего заключения: Эверетт из федеральной тюрьмы строгого режима, а Уиллоу из дома отца. Поначалу его письма походили на детские каракули с массой грамматических и орфографических ошибок, которые даже тогда бросались ей в глаза. Но с годами она видела, что дядя стал писать более грамотно, как будто слайд наводили на резкость, и в каком-то смысле грамоте они учились вместе.

Уиллоу давно казалось, что даже если бы каким-то чудом к Харрису вернулось зрение, он все равно не видел бы ее так, как дочке нужно, чтобы на нее смотрел отец. Как ни странно, но как раз благодаря переписке с дядей вместе с деньгами на покупку первого чистокровного арабского жеребца она получила и признание, которого ей так долго не хватало. Порой Эверетт писал ей письма на тридцати страницах мелким почерком заглавными буквами, но в этих посланиях никогда ничего не говорилось о жизни в тюрьме. Вместо этого он рассказывал ей о таких увлекательных предметах, как собственный способ получения кленового сиропа, о старых фильмах, которые он смотрел, о сочинениях Гомера, Эмили Дикинсон, Генри Дэвида Торо, Марка Аврелия, которые читал, или о бульварных романах из тюремной библиотеки, где почерпнул массу любопытных сведений. Уиллоу относилась к переписке с дядей скорее как к ежедневному ведению дневника, чем к общению с реальным, живым другом по переписке. Она призналась ему: «Жаль, что у меня нет матери», – потому что некому ей заплетать косички (ее мать была прачкой в одном из лагерей для лесорубов Харриса, она умерла при рождении дочери). Еще она писала дяде о редких путешествиях с отцом на остров Гринвуд и о сильной привязанности к своему коню. Когда Уиллоу исполнилось шестнадцать лет, у нее больше времени стали отнимать друзья и подруги, она больше занималась верховой ездой, начала интересоваться мальчиками и перестала писать дяде. Эверетт послал ей еще три письма, оставленных без ответа, и после этого тоже прекратил писать.

Лишь много позже она поняла, насколько странно было платить шестилетнему ребенку за письма сидевшему в тюрьме дяде, учитывая тот факт, что дядя был осужден на тридцать восемь лет за преступление, о котором никто никогда ничего не говорил. Любой ее вопрос, касавшийся подробностей преступления Эверетта, всегда приводил к тому, что над обеденным столом повисала гробовая тишина. А иногда Харрис вставал и уходил к себе в кабинет, закрывал дубовую дверь, запирал ее и оставался наедине со своими книгами, напечатанными шрифтом Брайля, и долгоиграющими пластинками с записями стихов. Когда Уиллоу было уже порядком за двадцать, она попросила своего приятеля, учившегося на юридическом факультете, навести справки о деле Эверетта, но приятель смог выяснить только то, что по ходатайству обвинения подробности этого дела закрыты. Он предположил, что это обстоятельство как-то связано с преступлением против ребенка или против детей. После этого Уиллоу перестала интересоваться прошлым дяди. Она всегда представляла себе семью Гринвудов как дом, возведенный из тайн, слоями уложенных одна на другую, причем одни тайны были окутаны другими. Она долго подозревала, что при попытке разгадать хоть одну из них все здание обрушится.

В конце концов, она решила, что в эмоциональном отношении Харрис слишком ущербный, чтобы самому переписываться с братом. Поэтому он переложил эту задачу на ее плечи. Такой поступок отца был вполне в его стиле: он привык платить людям, чтобы они делали его грязную работу.

– Забери его сам, – ответила Уиллоу. – Он ведь твой брат.

Отец закрыл незрячие глаза и глубоко вздохнул, чтобы прийти в себя, – как страдающий морской болезнью человек, который пытается подавить накатывающий приступ тошноты.

– Я так думаю, твоя компания будет ему приятнее, чем моя, – спустя некоторое время приглушенно ответил он.

– У меня полно дел до конца лета, и прямо сейчас я занята деревьями, разве ты не видишь?

– Ну да, конечно, ты всегда носишься со своими деревьями, – проговорил Харрис, немного подняв голову, как будто и в самом деле мог видеть затейливую хвою стройных кедров и пихт высоко над ними. – Ты в них разбираешься даже лучше, чем я. К чему тогда тебе все эти проблемы? Главное, что тебе нужно, это получить диплом. Пойдешь работать в правительство. Будешь принимать политические решения, Уиллоу. Я знаю, ты считаешь это грязной работой, но что-то изменить на деле можно, только если держишь в руках подлинные рычаги власти.

Разве, удивилась Уиллоу, кто-то мог еще верить в старомодные политические перемены в такое время, как сейчас? Время, когда президент Соединенных Штатов врет как сивый мерин, дождь разъедает людям кожу, еда полна заразы, войны длятся вечно, а самых древних в мире живых существ валят, чтобы разделать на палочки для эскимо?

– Вся эта больная система, Харрис, бьется в агонии. И мне кажется, что те, кто держится за эти рычаги власти, станут первыми, кого эта система погубит.

– Знаешь, такие же разговоры люди вели и сорок лет назад, – Харрис небрежно махнул рукой. – И через сорок лет будут говорить то же самое, запомни мои слова. Время движется циклично. В итоге все возвращается на круги своя. Поживешь с мое – узнаешь сама.

Уиллоу почувствовала, как от его пренебрежительного жеста ее голос стал звучать тверже:

– То, что ты разрушил, папуля, не восстановится никогда.

При обычных обстоятельствах такое беспардонное оскорбление немедленно вызвало бы у него приступ гнева и привело к тому, что они перестали бы общаться еще на несколько лет. Но вместо этого он сморщил губы, щеки его покраснели, и, если бы перед ней стоял не Харрис Гринвуд, Уиллоу могла бы подумать, что эти слова его больно задели. Ничего не говоря, он повернулся и поковылял обратно к машине. Его неожиданная сдержанность в сочетании со старческой походкой вызвали в ней странное ощущение жалости.

– Харрис, а что я за это получу? – крикнула она ему вдогонку.

Отец остановился и повернулся к ней, глаза его сузились, на губах заиграла дьявольская ухмылка.

– А чего бы тебе хотелось?

Переговоры всегда были его родной стихией, единственной стихией, в которой до него можно было достучаться.

– Дарственную на остров Гринвуд, – ответила Уиллоу.

Харрис беззвучно усмехнулся. Потом, поняв, что она не шутит, нахмурил седые брови. Когда Уиллоу была девочкой, Харрис иногда соглашался взять ее на пару недель в уединенный домик на его частном острове, но только после долгих упорных уговоров и оказываемого всеми возможными способами отчаянного давления. Там они были только вдвоем – таков был уговор, – ни помощников, ни работников туда не брали. Каждый день они ходили гулять по девственному лесу, Уиллоу задирала голову, с удивлением глядя на гигантские деревья, а Харрис завороженно слушал пение птиц. По вечерам они говорили о ботанике, книгах и войне в Европе, а потом, перед тем, как отойти на боковую, слушали пластинки с записями стихов. За пределами своей конторы Харрис становился другим человеком. Он никогда не журил ее за слишком громкое чавканье за едой, никогда не читал ей нотации об исключительной важности промышленности, а иногда даже позволял себе пошутить. Тогда для нее такие поездки были самыми желанными событиями – единственной возможностью сбежать от гнетущего уныния их дома, где она медленно задыхалась, единственной возможностью увидеть, что, наконец, отец ее хоть в малой степени чем-то доволен.

Потом проходило расследование. В то время ей было одиннадцать лет, но она на всю жизнь запомнила закрытые сборища постоянно торчавших в доме судейских с прилизанными волосами, отца, который, закрыв глаза, что-то кричал в телефонную трубку. В итоге особая комиссия обвинила его в тайном сговоре с врагом, потому что накануне Второй мировой войны он продавал большие объемы древесины японцам. И дело здесь было не только в том, что большая часть его активов была изъята и поделена между его злейшими соперниками. Самым значительным поражением для отца стало то, что он вчистую лишился всех колоссальных прибылей, которые сулило участие в послевоенном восстановлении Европы. Именно тогда он и впрямь исчез: как будто в дополнение к потере зрения утратил собственную видимость, перестал занимать в этом мире подобающее ему место. Он стал призраком, бродившим по их дому, и больше никогда на острове Гринвуд они вместе не бывали. Если бы не конь и не письма от дяди, Уиллоу, наверное, умерла бы от тоски и одиночества.

– Я поражен твоей дерзостью, дочка, но должен признать, что остров и теперь еще представляет для меня определенную сентиментальную ценность, – сказал Харрис. – Он стал одним из нескольких небольших участков земли, которые мне позволили оставить эти жалкие трусы. А как тебе известно, мне было нелегко его приобрести. Чтобы его купить, мне пришлось положить на обе лопатки Джона Дэвисона Рокфеллера!

Об этой истории она раньше ничего не знала и потому не могла понять, то ли он шутит, то ли его разум катится по наклонной так же быстро, как и его тело.

– Так что подарить его я тебе не могу, – продолжал Харрис, – но что ты скажешь, если я предложу тебе бывать там столько, сколько тебе заблагорассудится?

Рассчитывать выторговать у Харриса Гринвуда хоть кусок земли, особенно такой, на которой растет девственный лес, было несбыточной мечтой. Поскольку Уиллоу была несговорчивой и непочтительной дочерью, источником его огорчений и разочарований, отец еще несколько лет назад сказал ей, что вычеркнул ее из завещания. Так что эта небольшая уступка была лучше, чем ничего. Кроме того, остров был очень удобным местом, чтобы скрываться от полицейских.

– Хорошо, – согласилась Уиллоу, подошла к отцу и пожала ему руку.

И только спустя несколько часов, когда она готовила себе на газовой горелке немудреный обед, до нее дошло, что совсем недавно она стала свидетелем настоящего чуда: они с отцом смогли о чем-то договориться.

Рад тебя видеть

В мыслях она всегда рисовала себе дядю как высохшего, трясущегося старика с бородой до колен. Кто еще, как не Рип ван Винкль, мог выйти к ней после тридцативосьмилетнего тюремного заключения? Но человек, появившийся два часа спустя из конвойного помещения – камеры со стенами зеленовато-мятного цвета, разделенной скрипучими дверями с большими заклепками, – очень ее удивил. Хоть Эверетт слегка прихрамывал на левую ногу, он был высок и плотно сбит, как ее отец. На нем были дешевые тренировочные штаны на резинке, тюремные кроссовки на липучках и безукоризненно белая футболка с короткими рукавами, на которой еще были заметны следы складок от упаковки. Его угловатое лицо, как это ни странно, можно было назвать красивым, черные с проседью волосы, цветом походившие на железную руду, были коротко острижены – теперь никто, кроме полицейских и лузеров, такую прическу не носил.

– Рад тебя видеть, Уиллоу, – сказал он, не отрывая взгляд от пола.

Она понимала, что после многих лет переписки ей следовало бы обнять дядю, но, несмотря на недавний приступ сентиментальности отца, Гринвуды были не из тех, кто привык обниматься. Поэтому она без особого энтузиазма пожала ему руку, как будто только что продала дяде машину.

– Давай-ка поскорее отваливать отсюда к чертовой матери.

Выслушав напутственные указания ответственного за освобождение тюремщика, они взяли дядину сумку и вышли на солнечный свет. Уиллоу была в восторге, что завершилось двухчасовое ожидание, она даже представить себе не могла, какие чувства должен был испытывать в этот момент Эверетт. Но, когда они шли к стоянке, его взгляд все так же был опущен, прикованный теперь к тротуару.

– Вот так машина, – произнес дядя, когда они поравнялись с ее «вестфалией». Бросив взгляд на сложенный брезент на крыше, он спросил: – Ты там можешь поставить палатку?

Уиллоу гордо кивнула:

– Я ее называю машиной отрыва. Она помогает мне быть ближе к природе.

– Такую же я мог бы использовать в мое время, – с грустью отозвался Эверетт.

– У нее утечка на выхлопе, поэтому на ходу приходится открывать все окна, чтобы голова не кружилась, но для меня это не проблема.

Они сели в машину, и Уиллоу рассказала дяде, как купила микроавтобус на деньги, заработанные за посадку деревьев на земле, где в двадцатые годы ее отец провел сплошную вырубку лесов. Упомянула она и о том, что с тех пор, как бросила университет, ни цента не взяла из его состояния, нажитого на разорении природы. Еще Уиллоу поведала Эверетту, что каждое лето одна проводит месяц в путешествиях по национальным паркам, навещает такие места, где никто не бывает, загорает на пляжах, о существовании которых никто даже не подозревает, плещется в горячих источниках, которые никто никогда не видел.

– Я там совсем одна, у меня с собой несколько пакетов риса, соевые бобы и горох, а еще спальный мешок и бескрайние леса Северной Америки, где я чувствую себя как в личной комнате отдыха.

– Здорово, должно быть, – откликнулся дядя без особого энтузиазма, давая понять, что он не особенно большой любитель отдыха на свежем воздухе.

– Ну, и куда мы едем? – спросила Уиллоу, когда двигатель, насилу прочихавшись, наконец завелся. Они с Харрисом не говорили о том, куда отвезти Эверетта после выхода из тюрьмы. Сам он теребил расшитый бисером чехол сиденья.

– Мне нужно кое-что сделать в Саскачеване, – слегка смутившись, ответил он. – Я собирался слетать туда на самолете.

Уиллоу покачала головой:

– Саскачеван отсюда недалеко. Ты бы лучше сел на поезд, который идет на восток.

Она готова была поклясться, что от этих слов дядю передернуло.

– На поездах я свое откатал, – буркнул он с непроницаемым выражением лица.

Она вспомнила, что как-то на Рождество отец, прилично перебрав саке, рассказывал, что в годы Великой депрессии Эверетт был бродягой, безбилетником, разъезжавшим на поездах, а до того – ветераном Первой мировой войны. Ей казалось, что все это происходило в доисторический период.

– Но перед тем, как я куда-то поеду, – добавил он, – мне надо отметиться в полицейском участке в Ванкувере.

– Имей в виду: когда на Ближнем Востоке разразился нефтяной кризис, билеты на самолет прилично подорожали.

– Ничего страшного, – ответил он. – Пока я был в тюрьме, мне там поручали кое-какую работу по плотницкой части. Я смастерил около десяти тысяч скворечников и полки для тюремной библиотеки. На этом мне удалось скопить немного денег.

– Значит, едем в Ванкувер, – заявила Уиллоу не без доли смущения при мысли о возвращении в большой город, где она снова может привлечь к себе пристальное внимание правоохранительных органов.

Она закурила очередную ментоловую сигарету и не без труда вывела «вестфалию» с тюремной стоянки. Где-то в глубине сознания ее не оставляли мысли о зловещем черном седане, следовавшем за ней по пятам.

А в эти годы…

Как правило, поселившийся внутри Уиллоу защитник природы с отвращением относился к удовольствию, которое она испытывала от вождения машины, к радости, которую ей доставляло это действие, так сильно загрязняющее биосферу. Но в тот день езда была ей в тягость. Она привыкла ездить одна, и ей не было легче от того, что тюремное заключение, как она считала, притупило стремление Эверетта к общению, которое он выказывал в письмах. Дядя был очень напряжен, слишком любезен и все время избегал смотреть ей в глаза. Ей казалось, что во плоти ее загадочный дядя, преступивший закон, был подарком под стать ее отцу. После нескольких часов езды в молчании веки Уиллоу отяжелели, ее стало клонить в сон. Эверетт тем временем удивленно всматривался в проносившиеся мимо пейзажи, как новичок, только что подсевший на иглу. Тут она вспомнила про амфетамин в бардачке, оставшийся от последней, порочной недели, проведенной с Мудрецом. Чтобы как-то взбодриться и компенсировать молчание дяди, она тайком взяла пару таблеток.

– Спасибо, что приехала за мной, – в конце концов сказал Эверетт еще где-то через час езды. Все это время Уиллоу одну за другой курила свои ментоловые сигареты, через каждые несколько секунд поглядывая воспаленными от дыма глазами в зеркало заднего вида, чтобы проверить, не преследует ли их черный седан. – Я так и не научился водить машину.

– Не стоит благодарности, – ответила она, стараясь не скрипеть зубами.

– Так как там дела у старины Харриса?

– Вообще-то мы с ним общаемся нечасто, – ответила племянница и во второй раз задумалась о невероятной сентиментальности отца во время их последней встречи. – С ним все в порядке, мне кажется. Правда, после выхода на пенсию он стал понемногу сдавать. По крайней мере, все рабочее время больше не занимается вырубкой лесов. Теперь ему больше нравится слушать пение птиц.

– А что этот его приятель? Как там его – Фини?

Ей показалось, что в вопросе заключался какой-то скрытый смысл, которого она не могла уловить, но само это имя ничего ей не говорило.

– Наверное, это было еще до меня, – ответила Уиллоу. – Приятелей Харрис особо не жаловал, он предпочитал помощников. Им гораздо легче приказывать.

Ее ответ опечалил дядю, взгляд его затуманился, и какое-то время он хранил молчание.

– По крайней мере, у него есть ты, – сказал он позже.

Она горько усмехнулась:

– Мне кажется, я для него скорее головная боль, чем что-то другое, особенно с тех пор, как меня отчислили из его альмаматер.

Очень быстро и сбивчиво она рассказала ему о своем недолгом пребывании в Йельском университете – последней жертве, на которую она пошла ради того, чтобы завоевать расположение Харриса, но это оказалось в принципе невозможно. Поначалу ей нравились экскурсии в лесные чащи штатов Нью-Йорк и Мэн и занятия по «управлению лесами», но позже она поняла, что это образное выражение на деле означало лишь выявление тех деревьев, которые раньше других подлежат вырубке. В конце второго семестра под огромным каштаном, который рос рядом с церковью студенческого городка, она читала книжку под названием «Наша разграбленная планета», перевернувшую все ее представления о мире. В ней черным по белому описывались эксплуатация, бессмысленная расточительность, ущерб, наносимый земле и коренным народам, но хуже всего было то, что все эти преступления совершали такие люди, как она.

– И в ту же неделю я бросила университет и пошла сажать деревья, – закончила Уиллоу рассказ. – Я тебе не надоела своей болтовней?

– Вовсе нет, – отозвался дядя. – Я готов тебя слушать весь день напролет.

Когда они миновали раскинувшиеся за окнами луга и поднялись в долину, где росли высокие сосны, в зеркале заднего вида Уиллоу заметила темный седан. «Сколько времени он едет за нами?» – мелькнула в ее голове паническая мысль.

– Мне нужно по малой нужде, – сказала она и свернула на лесную дорогу, ощутив огромное облегчение после того, как неизвестная машина промчалась мимо по шоссе. Остановив микроавтобус на покрытой гравием стоянке неподалеку от горной речки с голубой водой, Уиллоу пошла в лес. Вернувшись, она увидела, что дядя медленно подошел к одинокому кипарису, склонившемуся к речному берегу, оперся рукой о ствол и сорвал несколько мелких молодых листочков с самых нижних веток. Он растер их в пальцах, поднес ладони к лицу и глубоко вдохнул запах. Это действо выглядело настолько интимным, что Уиллоу ощутила стыд, став ему свидетельницей. В каждой культуре есть мифы, связанные с деревьями: от широко распространенного образа древа жизни до чудовищных деревьев, пожирающих младенцев и пьющих человеческую кровь, деревьев шалунов и проказников и деревьев, исцеляющих больных, помнящих всякие истории или проклинающих врагов. Глядя на дядю, который пришел к ней из другого времени, она вспомнила о том, что деревья тоже способны возрождаться.