Инструкция к машине для пыток

Мы лежали в кровати раздетые, прижавшись друг к другу, сплетясь в виде лозы, пока наши тела остывали, покрывшись тонкой плёночкой пота. Мира тяжело дышала, прогревая своим дыханием мою шею – она медленно, но, верно засыпала, сжавшись, словно крошечный котёнок под моим боком. Я смотрел в потолок, наблюдая за бликами, пробивающимися с улицы от несущихся по ночным проспектам машин. Я глубоко вздохнул и думаю, что звук этот не затерялся в глубине её снов. Вслушивался в пение ночи, чувствуя, как томно бьётся моё сердце. Через приоткрытую форточку слабый ветерок пробегал по коже, вызывая мурашки. Я сразу укрыл Миру одеялом, поближе прижимая к себе, боясь, что ветер унесёт её в свою недосягаемую Долину. Она забавно посапывала мне на ухо, но я не смотрел в её сторону, не отрываясь ни на миг от чёрного полотна потолка. Сон приближался ко мне неохотно, словно бы по службе долгу. Почему? Почему я такой?.. В конце концов мои веки сомкнулись, погрузив меня в тёмные воды.

Мне твоё существование

Дороже солнечных лучей.

Дороже всех людей в едино

Обобщенных.

Увы…

Твоя пребледная рука

Ласкает мою тень.

И сердце тихо увядает,

Сгорев дотла

Во тьме.

Утром следующего дня мы проснулись уже ближе к обеду. Проснулись одновременно, нежась в постели как два ленивых кота: переворачивались с бока на бок, прижимались сильнее, чтобы чувствовать тепло родного человека. Я не знаю, всякое ли тепло так полезно для человеческой души, но одно я знаю точно: тепло возлюбленной согревает сильнее Солнца, сильнее камина холодной зимой, оно иное, оно словно исходит из странной реальности, проникающей в наш мир в таком необычном виде; оно лечит депрессию, лечит тяжелые раны, дарит надежды и покой – оно не даёт встать с постели.

Пробыв в таком неясном положении ещё с полчаса, физиологическая нужда всё же заставила нас подняться с постели. Мы приняли по очереди душ, привели себя в порядок и убрали за собой лёгкий беспорядок, оставленный нами вчера. Как я уже говорил, мы не комментировали то, что происходило в постели, поэтому Мира посмотрела на меня своими большими милыми глазками, улыбнулась и сказала:

– Жалко, что фильм не досмотрели… Он хороший.

– Можно попробовать ещё разочек.

– Только в следующий раз, пожалуй, без вина, – пошутила она так, что я рассмеялся.

– Да, никакого вина. Ты голодная?

– Хм-м-м, – призадумалась он, смешно поджав губы к левой щеке, а глазами в то время полируя стены. – Пожалуй, что да. Только…

– Не говори хозяйке. Да-да, я и не собирался. Сходим куда-нибудь здесь.

– Она очень добрая, но неудобно мне совсем. Даже ночевать здесь порой как-то не… Не знаю, не так. Просто поспать ещё может быть.

– Можешь не объяснять, я понимаю. Пока только так, к сожалению. Не уверен, что в ближайшее время я смогу позволить себе апартаменты.

– Совсем туго стало? – мягко поинтересовалась она.

– Нет. Ещё нет. Заранее готовлюсь к тяжелым временам. Порой они наступают слишком быстро.

– Ничего. Всё когда-нибудь наладится.

Всё когда-нибудь наладится… тихо вторил. Я совершенно не верил в эти слова. Она подошла ко мне близко, так что взгляд мой упирался ей чуть выше пупка. Я обвил рукам её бедра и прижался щекой к животу, поглядывая за окно, где уже высоко светило ясное Солнце. Как обычно Мира нежно гладила меня по голове. Мне не было грустно, не было тоскливо – я лишь думал о многом и этого многого не понимал.

– Солнце сегодня светит. Странно, да? Значит, надо гулять, – сделал я заключение. – Правда, все тоже повылазят из своих нор.

– Не пропускать же из-за всех такой чудесный день.

– Ты абсолютно правда.

Мы оделись в наши лёгкие костюмы. На мне сероватая двойка, белая сорочка и зеленый галстук. На ней коричневатый, большой не по размеру, пиджак и такого же цвета брюки, бежевая рубашка, не застёгнутая на верхнюю пуговицу и бардовый галстук, специально не затянутый до конца – забавно, но он подходил цвет в цвет к её трусикам. Озвучивать наблюдение я почему-то не стал. Мне нравилось, что мы смотрелись с ней чудно и органично, хотя договорённости в этом вопросе не было.

Нам удалось незаметно прорваться чрез строгий контроль сытости со стороны хозяйки и выбраться на улицу. Вход в парадную находился внутри маленького закрытого дворика, где всегда стояла тишина, а выход пролегал через туннель метров в семь длинной. На главной улице Солнце тут же напало на наши бледные, совсем уже от него отвыкшие лица. Живя здесь, всегда говоришь: «Как хорошо, что нет этого треклятого Солнца!», но стоит ему вот так неожиданно явить себя, как тут же приходит понимание, сколь сильно его не хватало. Крепко держась за руки, мы пошли в небольшой ресторанчик на углу улицы «Большой Проспект». Он был один из немногих, куда я мог сходить с Мирой – убежденной вегетарианкой. В залитом свете помещении, украшенном диванами с ярко-зеленой обвивкой и стенами, разукрашенными изображением ниспадающей завесы листвы, мы нашли себе укромное место в уголке рядом с книжными полками, выполненные в стиле живой древесины. Создавалось впечатление, чтобы мы находились внутри одного большого ствола дерева в царстве каких-то волшебных жителей леса. Мы заказали себе по омлету с томатами черри, шпинатом и оливковым маслом, травяной чай и одну рисовую кашу с орехами и фруктами для меня, так как наесться здесь у меня выходило всё же редко. Я провел несколько дней с Мирой и уже чувствовал, как меня начинает тошнить от всей этой зеленой кухни. Неимоверно во мне вспыхнуло недовольство, необъяснимая злоба. Истина, что вкусная еда по душе – лучшее лекарство от печали и, наоборот, еда, к которой не чувствуешь любви, лишь отравляет душу. Я не мог сдержать необходимость хотя бы произнести название тех блюд, что так желал не только мой желудок, но и моё сердце: жаренная курочка по-итальянски, маринованное в соевом соусе филе, стейк-рибай, филе-миньон, запеченные куриные голени, печень, шашлык на углях со свежим лучком и долькой серого хлеба…

– Сейчас бы стейк слабой прожарки… Или мяса на углях, чтобы аж скворчало, – сказал я, едва ли не пуская слюни.

Её лицо мгновенно преобразилось, сменившись с умиротворенного блаженного лика на разрушающуюся стеклянную маску, из-под которой вот-вот польются слёзы. Это была чертовски нелепая реакция с её стороны и чертовски нелепая идея с моей. Она принимала вещи слишком близко к сердцу – в её голове уже кружились всевозможные мысли, а глаза постепенно увлажнялись: «Ему со мной тяжело? Я его обременяю? Почему он так жесток?». Что за глупости? Масла в огонь подливал весомый факт того, что Мира не принимала этого культа умерщвления живых существ для того, чтобы содрать с них кожу, выпустить кишки, разделать на составные части, насадить на шампур и прожарить до хрустящей корочки. Она ненавидела человечество за многовековую историю брутального, кровожадного геноцида животных; презирала за сам факт того, что люди уже истребили несколько десятков видов лишь потому, что те были вкусные или красиво смотрелись в виде полушубка. Виды скотобоен, птицефабрик и прочих казематов ужаса вызывали у неё стойкое ощущение тошноты. Её поражало, что святое для индусов животное, имеющее повадки дружелюбного щенка, в большинстве стран используется для бесконечного воспроизведения потомства, которое у него заберут в первые же минуты, нескончаемой дойки и, в конце концов, смерти. Ввергала в ужас действительность использования собак и лошадей, то есть людских товарищей, в пищу. Сам факт того, что я с таким удовольствием представил себе, насколько бы радостен я был, съев кусочек этого священного животного, уже убивал во мне человека. А факт того, что я озвучил эту мысль, передвигал меня в категорию байроновского демонизированного зла.

– Зачем ты это сказал? – её голос подрагивал, а краешки губ опустились, сдерживая, казалось, целое озеро скорби.

– Не знаю. Захотелось есть.

– Ты не наелся?.. – вторил всё тот же голос.

– Мне хочется чего-то посытнее.

– Ты же знаешь, что мне неприятно. Ну зачем ты так?..

Голос её исказился, став самым несчастным, самым ничтожным и забитым, словно бы я был мужланом, что вновь ударил свою, непонимающую проступка, жену. Он выражал искреннюю боль, непринятие, обиду. Этой маленькой нелепой фразой я предал её. Что может быть глупее сего?

– Прости меня, милая. Я не хотел тебя этим обидеть. Просто с языка сорвалось.

– Неужели так сложно потерпеть хотя бы при мне? Это действительно так невыносимо тяжело?

– Я же просто сказал, что хочу поесть.

– Ты прекрасно понимаешь, что ты сказал. Я какая-то не такая? Со мной что-то не так? Почему ты решил сделать мне больно? Ты ведь знаешь, что это очень острая тема, которой я озабочена. Мне грустно, мне жалко животных, и я не хочу, чтобы с ними так поступали. Меня волнует жестокость, глобальное потепление и другие проблемы Земли, понимаешь? Я не инфантильная идиотка. Ты думаешь, что я дура, да? Зачем вообще со мной связался? Больше не будешь со мной разговаривать? Видеть, наверное, не захочешь.

– Хэй, хэй, постой, милая! Куда тебя понесло? Я не считаю тебя ни глупой, ни инфантильной. Зачем мне вообще так думать? С чего бы?

– Тогда зачем тебе заставлять меня вести себя как какую-то идиотку, если только ты не хочешь от меня избавиться?

– Да послушай же ты меня. Всё в порядке. Я хочу извиниться за свои слова, хорошо? У меня не было никакого желания причинять тебе боль. Просто… Не знаю, что на меня нашло. Сам не свой в последнее время.

Она посмотрела мне пристально в глаза с мгновение, а затем схватила меня за руку и тихо заплакала мне в плечо.

Что за чертовщина с ней происходит? Ладно я сказал ерунду – настроение у меня не самое замечательное было в этот момент, но Мира… Мира отреагировала ярко, со вспышкой, словно взорвавшаяся в руках бутылка шампанского. Я знал её относительно не так давно – почти три года, быть может. Не скажу, что в этот момент я не задумался над тем, что она действительно немного сошла с ума. Может, период? Может, что-нибудь случилось? Я чего-то не знаю? Мне оставалось лишь поглаживать её по голове в попытках успокоить, вытирать сопли и слёзы салфетками, и ловить на себе странные взгляды официантов, то ли недопонимающих, то ли осуждающих. Я тупо уставился перед собой, не ощущая в данный момент к ней особой эмпатии, но чувствуя лишь вину. Нелепость сбивала во мне все естественные механизмы человеческого, что называется, сочувствия. Да и сам по себе я никогда не умел выражать эмпатию. Я плохо понимаю, что такое любовь. Плохо умею сочувствовать. Я вырос удобным всем человеком – человеком, которого позднее возненавидел. Я ничего и никогда не чувствую, а точнее просто не понимаю, что именно из себя представляют чувства. Я смеюсь, я плачу, я пытаюсь вести себя правильно, но я никогда не получаю верный отклик из глубин души. Я всегда думаю, думаю, думаю, думаю… и чувствую то, чего не должен чувствовать. «Мама – твой самый важный человек в жизни, понял? Мама тебя любит, и ты должен маму любить всегда! Мама тебя никогда не предаст.», «Веди себя подобающе! Твоё поведение всех раздражает! Не надо показывать свой характер! Не говори ерунду! Не делай этого!.. Ой, не правда! Что ты сочиняешь вот это «хочу убить себя, мне плохо»? А кому легко? Раньше вон жили и никто не хотел умереть, а ты вон какой особенный, ишь ты!.. Что за бред ты говоришь?.. Поступай, как хочешь, ведь в конце концов это твоя жизнь. Ты меня разочаровал. Я тебя люблю. Ты – вся моя жизнь. Я ненавижу тебя, за то, что ты меня позоришь. Ты не сделал, как я хотела. Я горжусь тобой. Ты идиот?! Исчезни с глаз моих, не хочу тебя видеть. Как ты поживаешь, сынок? Я люблю тебя.» – так мне говорила «главная» женщина в жизни, «ни разу меня не предавшая».

Я не знаю, что написано на человеческих лицах и, думаю, всегда всем мешаюсь. Мне кажется, что мало кто меня любит или что меня любят все. Мне кажется, что я особенный, но при этом я полная посредственность. Мне кажется, что любовь – это когда ты делаешь больно. Мне кажется, что ненависть – это когда говоришь: «Я люблю тебя». Мне кажется, что отцовство пахнет водкой. Я думаю, что от проблем нужно убегать. Я думаю, что влюбленность – это когда человек в ежовых рукавицах. Мне кажется, что дружба – это передоз и неделя в интоксикационном отделении. Что друг – это тот, кто решает за тебя, кем тебе быть и чем заниматься. Мне кажется, что забота – это придушить нежно. Мне кажется, что эмпатия – это когда ты врёшь, чтобы другим было легче. Мне кажется, что улыбка создана, чтобы никто не видел твоих чувств. Мне кажется, что свобода – это плохо. Мне кажется, что чувства – это неправильно. Мне кажется, что травмы – это есть Я: в этом теле и сознании давно нет души, задушенного ребёнка, что заикался до дрожи в коленях, когда читал стихи. «У Лу-у-у…у…у…хк-кх-кх..омол-л-лья… д-д-д…туп…». «Ещё раз говорю тебе! Сколько получится?! Читай!»… «Т-т-т-т…»… «Ты что придуриваешься?!». «Т-р-р-и на т-т-т-…Т…». Мне кажется, я исцелился, убив себя; я вылечил болезнь, заболев сильнее. Чтобы не чувствовать порез я сломал себе ногу.

Минут через пять Мира постепенно пришла в себя, отодвинулась и пронзительно посмотрела мне в глаза. История Медузы Горгоны заиграла новыми красками – стала предельно ясна новая форма аллюзии взгляда, что умерщвляет тело и душу. Смытая оболочка иллюзий и кротости – глаза после слёз сияют душой; сияют так ярко, что выжигают всякую чёрствую жизнь, обращая её в запеченный сухарь, в камень или пыль – выводит на поверхность её естество. Этот взгляд водрузил меня на Голгофу. Истина же, что нет для нас боли сильнее, чем причиняемой нами другим.

– Я сказал какую-то невероятную глупость… – не находил я слов, онемевший от собственной глупости.

– Ничего. Это я виновата, правда. Скоро месячные… И… И как-то в последнее время не очень мне легко, – сказала Мира, добавив к словам нервный смешок. – Реагирую на всё так резко, словно каждым словом меня пытаются убить. Может, это весна? В голове бардак – всё не на своих полочках, словно в кладовую ворвался домовой и устроил там балаган: что-то съел, что-то выбросил, где-то просто испортил.

– И тут ещё я тебя мучаю. Как было ничтожно глупо с моей стороны так грубо поранить твоё сердце. Что на меня нашло? Я не знаю. Стыд-то какой…

Мира мягко взяла меня за руку, сжав в крошечной своей кисти мои пальцы и абсолютно серьёзно сказала полушепотом, широко раскрыв подобревшие глаза.

– Сегодня здесь бегают нарглы. Это их проделки.

– Кто? Нарглы?

– Да!

– Тогда это всё объясняет.

– Именно. Пойдём, пока они нас не поругали совсем? Ох уж эти нарглы…

Да, ох уж эти нарглы. Ей двадцать восемь, мне тридцать пять. Я уже и забыл, что познакомились мы в зимнем саду Воронцовского двора: она с блокнотом в руках и карандашом внимательно рассматривала высокую пальму, засевшую посреди целых зарослей из фикусов, бегоний и камелий. Мира срисовывала этот пейзаж, добавляя свои маленькие детали в экспозицию – каких-то крошечных существ необъяснимой физиологии, странных птичек с несколькими парами крыльев и больших рогатых жучков. Как можно было не обратить внимание на столь прекрасное создание, что посреди толпы зевак, чьи глаза заменили камеры их телефонов, видела в чём-то красивом даже больше, чем на то был способен этот дивный неприметный уголок. Тогда я подумал, что будет глупостью, ни с чем не сравнимой, желание всего лишь пройти мимо неё, не сказав, сколь она невероятна на фоне вездесущей посредственности. Моё дыхание спёрло, а сердце забилось в груди до головной боли, ревущей барабанами в висках, но всё же я сказал ей несколько слов, заложивших первооснову нашей любви. Мира испугалась меня, бросив последний взгляд на ускользающий в реальность волшебный мир. Думаю, тогда там тоже бегали нарглы в компании каких-нибудь ещё более странных созданий. Мы прогулялись вместе по остальной территории зимнего сада в поисках других представителей загадочной, неизведанной флоры и фауны, имен которых я не помню, хотя стоило бы. Что я вообще о ней знал? Что я вообще о ней помнил? На предвзятости сказывался возраст: восхищаться силы остались, но веры в чудеса уже нет. Я мог тянуться к её миру, как утопающий стремится добраться до спасательного круга или шлюпки, но понять его или стать его частью?.. Этого я сделать не мог – во мне свербел человеческий корень, когда в ней развевались на ветру зеленые кроны.

Правило №Х…∞

«В момент твоего счастья ошибка придёт из тебя.»

Закончив с завтраком, походившим больше на пытку, мы с чувством всепоглощающего дискомфорта решили продолжить наш путь. Эта ссора, если так её можно назвать, не была чем-то удивительным или неестественным – подобное происходило регулярно с миллионами людей, но стойкое ощущение, что внутри нас обоих что-то треснуло в этот момент, не покидало меня. Я называл это чувство «эффектом треснувшего стекла». Представив, что ты, человек и личность, не что иное, как зеркало, каждый удар жизни видится мне в виде цикла затягивающихся и вновь появляющихся трещин. Ты просыпаешься целым пластом – в нём отражается твоё сознание. И каждую секунду с момента твоего пробуждения, жизнь метает в стеклянную гладь всевозможные «удары» – от ничтожных водных брызг и горстей песка до булыжников, способных раскроить череп. С каждым «ударом» твоя личность трескается и дрожит, покрывается шрамами и искривляет реальность. Страшен тот час, когда стекло разобьётся на миллионы осколков. И сейчас я стойко ощущал, что в моё стекло метко попал увесистый камень – во все стороны от него пошли глубокие трещины, из которых сочится тёмно-багровая кровь.

Мы шли вдоль Большой Невки, крепко держась за руки, но мысли наши пребывали далеко отсюда. Простое ощущение – касание – мы касались нашей кожи, но не души. Прогулявшись так пару часов, я проводил её до дома, где она снимала комнату в творческом, как модно говорить, коворке. Огромная коммуналка, где семь или восемь людей живут и вместе занимаются творчеством, покуда за ними из реальности социальных сетей наблюдают сотни людей. Мне было непонятно это увлечение, но объективных аргументов против у меня не находилось, поэтому в спор на эту тему я никогда не вступал.

Настроение было гадкое, перспективы размытые, в жизни сплошная неопределенность и чувство отреченности. И так ведь было всегда? Сказка об утопическом мире, где каждый человек в социуме необходим, всегда была ложью в высшей инстанции. Быть может, там, где все живут впроголодь, сражаясь за искру жизни, уводящей их с каждым днём всё дальше в тёмный лес депривации, и существует необходимость в каждом отдельном человеке, как в физической силе, руках и ногах, репродуктивной функции – всему, что принижено к звериной стези. Или, быть может, где-либо в африканских племенах, оторванных от мира, где социальная структура сформирована вокруг необходимости выжить. Высокие, красивые и жизнерадостные представители маленькой смуглой диаспоры – они встают с рассветом Солнца и засыпают, видя самое чистое звёздное небо над головой. Теплый климат и никакой суеты: их проблемы сводятся к необходимости убить животное, чтобы найти пропитание, но после восполнения этой необходимости наступает праздник. Часто ли мы сейчас празднуем свой ужин? Празднуем так, что радуются женщины, а мужчины довольны собой; так, что после ужина появляются новые семьи, а старики видят, что ход вещей благоволит их жизни. Способен ли ужин дать нам ощущение веры в завтрашний день? Босая прогулка по прогретой земле порой помогает лучше всякой социально-поведенческой практики. Беззаботность, к которой стремится человечество, видя это единственным сущим смыслом жизни, доступна животным во всей своей красе; доступна она и тем людям, что ближе к животному миру. Насколько иронично, что человек, вроде как властвующий этим миром, завидует своему коту, потягивающемуся в мягкой постели? Человек, как величина личности – несчастное эмоциональное пятно на стенах вечности. Самая большая ложь, с которой приходится мириться день изо дня, гласит: «Человек нужен миру».

Правило №Х…∞

«Всё, что сказано – ложно.»

Чертовы мысли заслонили рассудок. Дальше так встречать этот день было нельзя. Я позвонил Жану, предложил увидеться где-нибудь – выпить кофе, поиграть в шахматы. Хотелось коснуться чего-то стабильного, фундаментального и беспристрастного. Любое занятие было лучше, чем продолжать раскручивать этот клубок, ведущий на тропу, поросшую колючим барбарисом и малиной, в плодах которой притаились клопы. Благо, что мой друг был свободен и не обделил меня своим обществом. Хотя, зная его, могу предположить, что свои дела он просто перенёс ради моей эгоистичной персоны.

Через минут тридцать мы разложили шахматную доску на одном из широких подоконников микрокофейни, обосновавшейся на территории парадной трёхэтажного здания на Литейном проспекте. Я не мог сказать, что концепция этого заведения была мне предельно ясна, но проходимости особой я не заметил, так что подоконник стал тихой медитативной лоджией. Мы уселись полубоком, поставив по одной стопе на батарею. В таком положении нам пришлось распустить свои галстуки и расстегнуть пиджаки – разложились мы фривольно, но только так можно было добиться концентрации на игре. Я играл чёрными. У окна остывали чашки с горячим кофе. Отраженные от крыши соседнего здания лучики солнца падали тонкой линей на чёрно-белую доску, освещая собой сероватый пар, закружившийся в спирали от сквозняка, гуляющего по этажам.

– Блиц или классика? – учтиво спросил меня Жан, поправляя круглые очки на носу.

Лицо Жана выступало в моих глазах эталоном смиренности – оно отображало невозмутимость Вселенной: всегда спокойное, скромное и на удивление симметричное, глаза, одушевленные разумом, расслабленная мимика отражает полную готовность к стремительным умозаключениям. Каждая складочка и морщинка на коже выдавала в нём опыт тысячи часов раздумий над партией. Я знал, что во многом его лицо было маской, под которой скрывалась социальная контрзависимость, вызванная множественными разочарованиями, порой эмоциональной неуклюжестью или страхом оказаться разоблаченным – страхом признать в себе человека, чьи эмоции написаны на лице. Монумент недоверия – что было сейчас в его голове?

– Классика, пожалуйста. Я бы хотел отдохнуть за игрой, – вежливо дал я свой ответ.

– Хорошо. Пешка Е4. Как твой день, Стефан? Вновь тревога мучает?

– Что-то в этом роде. Плоды моей вчерашней недальновидности. Пешка С5.

– Я пытался разобраться, что за, как ты говоришь, «нелепость» причинила тебе такой дискомфорт. К сожалению, досконально понять у меня не вышло. Смутно, конечно, я догадываюсь о причинах, но логики в переживании твоём не нахожу. Конь F3.

Синхронно мы отпили по глотку чуть остывшего кофе, разошедшегося теплом по телу. Я поставил пешку на D6, а Жан на D4. Моя С5 забирает его D4. Жан забрал Конём с F3 мою пешку на D4.

– В том и причина. Иррациональное необъяснимое никоими силами или логическими связями чувство неправильности произошедшего. Ты смутно осознаешь, что из великого множество всевозможных вообразимых сюжетов развития событий, то есть нашего диалога, сформировался один из самых нелепых, неясных и по-юношески драматизированных. Тебя закручивает в этот водоворот нелепости, ты пытаешься выбраться из него, но все твои движения не соответствуют тому, что необходимо сделать, ты тонешь сильнее от трепыханий в густом потоке абсурдности, но стоит тебе остановиться, затаить дыхание, как поток вдруг начинает и в таком положении топить тебя с ещё большей силой. У тебя больше нет выхода. Реальность исключает свои же правила. Ты осознаешь, что натуральный ход действительности нарушился. Конь F6.

Жан на мгновение задумался походил Конём на C3, а я поставил пешку на А6.

– Ты слишком большое значение уделяешь этим мелочам. Ни я, ни кто-либо другой не обратил внимание на твой «водоворот нелепости». Ты называешь отсутствие правил правилами, имея в виду какие-то свои надуманные концепции. Если посмотреть на жизнь логически и в правильном ключе, то есть пытаясь её проанализировать, а не заключить в эмоциональную парадигму, то мы поймём, что жизнь – это самый мощный синтезатор абсурда. За нелепость ты принимаешь совокупность случайностей, которые с нами происходят. Ты видишь их с точки зрения неудачи, не принимая как сухой факт произошедшего. Ладья G1.

– Но как человеку принимать сухой факт произошедшего, если произошедшее совершенно нелепо, глупо и бездарно? Я мог бы создать ситуацию совершеннее. Пешка B5.

– Быть может и да, но, быть может, и нет. Ты попросил меня сыграть с тобой партию по очень простой причине – ты хочешь почувствовать ответственность за момент, отвлечься от своей жизни. Ты хочешь попробовать создать идеальную ситуацию, но ты допускаешь логическую ошибку. В шахматах нет ни одного внешнего фактора, определяющего ход игры – только неизменные правила. В жизни – миллион. Ты пытаешься подчинить жизнь математическому просчёту, на который не способен ни один гроссмейстер – хочешь поставить мат в восемьсот ходов. Пешка G4.