Инструкция к машине для пыток

Жан-Лоран Солитью

Инструкция к машине для пыток

До закрытия бара осталось с минут тридцать. Бармен уже потихоньку стреляет глазами в посетителей – не злобно, но с вопросом: «ещё по одной? Или узнаем, что у вас за душой?». Хороший бармен ретранслирует настроение гостя, проводя через фильтр промилле. Для кого-то бармен психолог, для кого-то друг или Бог, а, может, и вовсе всё вместе. Этот бармен был, что надо: его взгляд не виден обычному гостю – микросекунда от полировки бокала и обратно – натренированные глубокие глаза резче прыжка хищной кошки. Иногда он смотрит через стекло, но в баре уже так темно, что лишь неоновые красные надписи размыто отражаются в блестящем бокале. Они гласят: «Redrum», что, как не сложно догадаться, является анаграммой на славное слово «Murder», обозначающее убийство. К сожалению, в этом заведении угрозы смерти мне принимать не приходилось, но в парке культуры и отдыха, что, конечно, иронично, если память меня не подводит, не меньше пяти раз.

–Стеф, а можно ещё один вопрос?

Мой друг Жан задал мне вопрос. Его глаза немного слипались, но в них то и дело проскакивал энергичный огонёк: день был тяжелый, все устали, но некие остаточные силы поднимались, выбитые пивной газацией. Этой ночью спать мы явно будем крепче некуда, но выспаться не удастся. Общеизвестный факт: от алкоголя, конечно, уснуть легче, но выспаться куда сложнее. Однако, мне вспоминается один парень лет двадцати восьми – он ловко справился с долгосрочными последствиями алкоголизма, хотя пил всегда будто не в себя: хитрец умер от разрыва сердца, не дожив до тридцати.

– Конечно.

– Мне стало интересно, исходя из беседы, какую ты видишь социальную систему во главе всех остальных? Что нужно миру?

– Миру нужна анархия, – с лицом бывалого морского волка я наблюдаю за огоньком чьей-то зажигалки, мерцающей за окном, словно вижу в ней далёкий призрак поросшего мхом маяка.

Я отвечаю, не раздумывая: эта тема для меня давно была решена – консерватором я себя не считал, да и ригидностью не страдал – просто в данный момент такой ответ содержало моё сердце. Громкая музыка в этом баре на улице Некрасова перебивала слегка мои слова. Мой друг, правда, слышал их вполне разборчиво, и назойливая музыка ему в том никак не мешала – не в этом было дело. После полутора стакана стаута мысли стали подобны пугливым маленьким птичками, засевшим подоле кормушки: красивые, манящие и такие юркие! Не дай Бог шевельнёшься – пиши пропало. Я удерживал их в голове из последних сил, тщательно жмурясь и ни в коем случае не шевеля глазами. Вдруг, кто-то или что-то меня отвлечёт? Тогда и беседе конец, а ведь беседа была на интересную тему, что само по себе уже редкость. Хорошие разговоры попали в Красную книгу: если они есть, то без слёз не посмотреть, а, если их нет, то, собственно говоря, их и нет – ни памятника, ни монумента – простая хладная история.

– Хм-м-м. А почему именно анархия? Не тоталитарный строй, не демократический? – задал мне вопрос Жан.

– Нет, – сказал я как отрезал. – Анархия – это не костры и не грабежи, не насилие и власть сильных. Хочешь, дай кому-нибудь, извиняюсь, по роже, хочешь, пиши стихи? Так, что ли? Не-е-е-т, друг мой, это уже беспредел и, в общем-то, свинство редкостное. Анархия настоящая, то есть сама её идея гласит совсем иначе: каждый реализуется так, как ему нравится и никто ему не в праве за это предъявить обвинения какой-либо юридической, моральной, поэтической, метафорической или иной формы. Конечно, с учётом, что кроме чувственного дискомфорта ты ничего более не испытаешь от такого рода чужой реализации. В новом мире человеку необходимо привыкнуть, что он здесь не один, а они – то есть все остальные, ой как отличаются, и ничего с этим не поделать к тривиальным сожалению или счастью. Толерантность – когда-то слово сильное, но ставшее слабым. Терпимость, ах! Что за слово?..

В желудке тёмное нефильтрованное постепенно рассасывалось и впитывалось в кровь. Я выпил немного, но порой организм подставляет вот такую свинью – напиться с полутора-то бокалов! Порой понять жизнь невозможно. Ощущение формируется такое, будто она работает по принципу какой-то подлой машины, что с самого рассвета веков терзает человеческие судьбы не кнутом и мечом, но сюром и абсурдом. С Жаном мы, что говорится, «словили» прекрасный момент дружеской беседы и вот такой нелепый «подарок» преподнесла нам жизнь – охмеление! Мысли постепенно расползаются во все стороны, как подтаявшее на солнце масло, а я лишь подставляю ладони к одному из краёв стола. Ещё пятнадцать минут, но последние гости уже расходятся восвояси. И парочка, сидящая за последним столиком, либидо которых явно подскочило вместе с градусом – руки бродили по телам, словно бы что-то крайне смущенно искали. Хотя по-настоящему искали они лишь одно – кровать в свободной комнате; мысли о всех возможных и невозможных кроватях и их логических побратимах захватили всю их фантазию. Желательно без соседей и больших ушей, так любящих ловить чужие вздохи. И бродяга в капюшоне: тучный парень с большой рыжей бородой – такие обычно удивляют тем, что, либо поднимают семидесятикилограммовую гирю над головой без заминки, либо тем, что не могу поднять даже бокал пива выше собственного рта. Последними прощались крепким рукопожатием, как обычно, то ли студенты, то ли серферы над ветрами судьбы. Одетые чёрт знает во что, разношерстные, как котята странной сводки: на голове все вариации от восковой укладки Лиги Плюща до ирокеза с косой, идущей к тазу. Те ещё молодые доходяги. Терпимость-терпимость… Я неожиданно понял, что прервал свой ответ довольно долгой паузой, весь поглощенный слегка дрожащим и размывающимся окружением. Жан был таким парнем про которых говорят: «манерный эталон, сама учтивость». Он спокойно наблюдал за мной, прекрасно понимая, что за процесс происходит во мне. Понимал он по той причине, что и в нём, как мне абсолютно было понятно, происходит точно такой же чертополох. Извинившись, я продолжил:

– Если уж чья-то деятельность тебе физический вред приносит, то мы бы хотели, чтобы нас защитили, верно? Верно. Тут-то и помогает государство устранять таких вот действительно опасных индивидов. Не надо ничего кулаками решать. Но это всё следствие моего выбора, а не причина. Причина же кроется в другом. Здесь вот над чем задуматься надо: в мире хотят снизить смертность, скажем, от самоубийств, да?

– Безусловно хотят.

– Да. И что для того делают? Рабочие места: допустим, где родился, там отучился, там и пошёл работать? Льготы? Материнский капитал – роди двоих, третий в подарок – ипотека в Сызрани на двадцать лет? Ну, что же, допустим. Финансирование обороны, армии, да разведки. Чтобы что? Чтобы к тебе проводница в вагон зашла и спросила: «Чай, кофе, печеньки? А, может, лучше открытка? Двести рублей – всё в благотворительный фонд идёт на помощь больным детям. Что? Не хотите детям помочь? Ну, смотрите». Улыбается так странно и головой кивает: понимает, что глупо всё это, но и мы – подонки те ещё, как оказывается. Едва ли не враги народа. В общем, ясно всё с нами. Странновато, да? Реализация личности не укладывается в танковый завод, лоснистые щеки и патриотически спокойную совесть. Личность – это искусство. Быть человеком – целая наука. Какой век уже живём, а всё как-то странно, да странно… Не находишь? Оборона и армия. А с кем воевать-то? Понятное дело, что люди собираются убивать людей. Столько лет культурой обмениваемся друг с другом, а тут, вдруг, захотелось устроить геноцид. Не бывает такого у тебя? Вот и у меня не бывает. Разумно было бы тех, кто подобные вещи предлагает, направлять к психотерапевту. Государство и Бог – на счету этой парочки неисчислимое множество смертей, океаны крови и континенты, покрытые костями. Стоило ли оно того? Вопрос риторический. Так это я к чему? Функция государства – я это вижу довольно просто: полиция, поддержка человека и распространение информации. Полиция, чтобы уж больно буйные уникумы не устраивали неправильную анархию.

– Поддержка, я так, понимаю, характер имеет сложный? Экономический, моральный и так далее?

– Всё верно. Вот тебя в школе поддерживали?

– Учили.

– Учили… И меня учили. А поддерживать никто вовсе и не собирался. Экономическая грамотность, сексуальная жизнь, извечная проблема столкновения мужского и женского, прикладные навыки, психологические знания и весь остальной длинный список – разве этому обучали? К глубокому моему сожалению, нет. Теперь имеем то, что имеем. Увы и Ах. Жизнь нам поставила Шах и Мат. Ошибки сделаны, мосты сожжены, а сердца полны сожаления. Родители должны были… А им откуда эти вещи знать, ежели их не учили? Странный Уроборос, ещё не куснувший свой хвост: у него нет начала и нет конца – его просто нет.

– А анархия должна эту проблему решать?

– Если правильно перераспределить средства и уделить внимание наиважнейшему, то есть человеку, то да, безусловно. Представь, что больше нет границ, нет армий, нет войн, нет заговоров и лидеров. Лишь люди, возросшие до того уровня, чтобы осознанно проживать отмеренное им время.

– Звучит утопично и нереалистично. Вряд ли подобный строй достижим в ближайшие два-три века. Научно-фантастический сюжет, исключающий важнейший фактор – человеческий.

– Я живу идеалами… Пока что приходится выбирать тоталитарное – от свободы у людей в голове творится сущий кошмар. Разумный человек во благо большинству вынужден ограничивать свою свободу, оказываясь в одной лодке с глупцами, что сочли себя ясно мыслящими.

– Здесь соглашусь. А информация какое значение имеет в этой картине?

– Ах, информация… Предположим, ты музыкант, художник или писатель, в общем и целом, творец. Или, может быть, ты специалист в своей более прикладной профессии: преподаватель, инженер или врач. В любом случае ты человек, желающий чего-то добиться, как и все мы. Путь к признанию будет тернист и невыносим при любом из возможных раскладов, если только ты не из тех «везунчиков», что держат сворованный туз в рукаве. На каждом шагу обнаруживается новое препятствие и всё лишь для того, что тебе просеял безжалостный фильтр, настроенный на самых проворных, самых хитрых, часто бесчестных и подлых, лишенных таланта и дара, но наделенных усердием не того качества, что необходимо, но того, что помогает им шествовать по головам – одним словом, это хищники. Любой от мал до велика, от какого-нибудь панка с запалом до хладнокровного архитектора вынужден продвигать личный бренд под своим именем. Сохранять честь в бесчестное время – сложный путь. Каждый нынче вынужден наклеивать себе бирку и штрихкод, формировать прайс своих услуг и оценивать, за сколько его можно купить и принудить с улыбкой к действиям противоестественным для его души. Всегда и за всеми стоит Большая Лапа, тянущая из имени человеческого деньги и эту гадкую медийность – величину, измеряющую человеческую ценность, даже если он последний из подонков, обеляющий наркотики, морально-духовную слабость и неконтролируемое сексуальное поведение. Так происходит, потому что столь важный для всякого мыслящего живого существа процесс, как реализация собственного потенциала, доверили коммерческим компаниям, топ-менеджерам и остальной сребролюбивой братии. Они прекрасно знают костяное правило искусства: «Любую идею при правильной подаче можно выдать за шедевр». Нет таких идей, на которых нельзя сделать деньги, но есть удобные люди, удобные мысли и выгода, стоящая за ними. Если бы ты написал неплохую статью, а я бы был её главным редактором, думаешь, была бы сила, способная остановить меня от публикации твоей измышлений на бумаге? Возможно, только совесть, но на неё уже нет никаких надеж.

Ты же знаешь идею про разделение лавр в виде пирога, его кусков и крошек? Я придерживаюсь непопулярного мнения, гласящего, что пирог настолько большой, видом своим похож скорее на закрученный в бесконечную спираль сладкий рулет, что его хватит абсолютно всем. И я также считаю, что нет тех, кто ест весь пирог, включая крошки, но я считаю, что есть те, кто не пускает всех иных к столу, на котором расположился пирог. Жадность – апогей человека. Видишь, что получается, друг мой? Не бескорыстное государство руководит продвижением труда человеческого, а, напротив, полная тому противоположность. Да и бескорыстного государства мы сейчас не имеем… Если оно и помогает, то только лишь, когда ему самому это выгодно.

Мои пальцы скользнули по краям полупустого бокала, обведя его кругом несколько раз – от движения раздался слегка скрежещущий вой, эхом смолкнувший внутри, разбившись о тёмную пивную гладь.

– Что же мне видится в этой ситуации? – продолжил я после краткой паузы. – Государство должно стать лучшем продюсером, если мы можем позволить себе столь фривольный тон. Должно помогать всякому человек добиваться успеха, ежели на то имеются таланты и тому способствует усердие. Души путь лежит к делу, что теплит его, но никак не к лизоблюдству и всякому цирковому паясничеству. А союз государств должен помогать людям со всего мира находить тех, кто им симпатичен, ведь оно логично, что среди ста миллионов сложнее найти «своего» человека, чем, например, в восьми миллиардах. Мы жители одного мира – нет той мысли, что не в состоянии понять человек, родившийся на другом конце света, но есть система, вынуждающая не понимать – патриотизм, национализм, религия. Сами по себе вещи не опасные и даже во многом полезные, но если они утверждают, что человек не есть нечто большее, чем то, что предписано ему землёй и кровью, то каков смысл их, ежели не пленяющий? Неужели не ограничивают они человека, отрезая его от своего «Я»?

– Ты думаешь, что все люди одинаковы? Отчего же тогда один народ ненавидит другой до скрипа в зубах? – мягко задал мне вопрос Жан. – Разве могу я пошутить лингвистически или сугубо на бытовую тему, понятную лишь моему народу, в другой стране и надеяться, что ответом мне будет звонкий смех?

Его вопросы били по моему королевскому флагу, разнося в пух и прах лёгкие и тяжелые фигуры: я «зазевался», и Жан безбожно ел мои фигуры, видя, сколь печально моё положение, но я напрасно не сдавался.

– Нет, навряд ли, но в этом и есть свой шарм. Наличие родины не вынуждает тебя ненавидеть кого-либо – оно лишь делает тебя человеком, имеющим духовный дом. Вот скажи мне, сколько ты знаешь немцев?

– Пару, но не очень хорошо.

– А тайцев?

– Ни одного.

– Китайцев, может быть?

– Хм… Как знаю тебя – никого. К чему ты ведешь?

– Учитывая этот факт, что ты можешь сказать о тайцах, китайцах и немцах?

– То, что слышал.

– От кого?

– От СМИ, из новостей, из телевидения, от короткого общения с ними.

– Кто выражает мнение из источников информации? Некая «истинная истина» или сама Природа-Мать?

– Нет. Выражает человек или собрание людей.

– Которые безусловно заинтересованы давать ту информацию, которую сами считают правдивой или находят необходимой для принятия под величиной правды в массах?

– Они дают удобную информацию, я думаю.

– Сегодня нам говорят, что китаец друг. Завтра могут сказать, что китаец враг. От слов этих не меняет факт того, что ты не знаком ни с одним представителем хотя бы одной социальной группы из множества проживающих на территории Китая. Это не меняет того факта, что и китайцы не знают тебя. Так откуда мне знать, что, если я приеду к ним в страну, меня не примут как гостя, либо же не убьют на месте? Я могу знать это только из СМИ. Люди остаются везде людьми. Много ли ты знаешь людей, желающих убивать тех, кто на них не похож? А по собственной неискаженной воле? Откуда они вообще знают, что люди не похожи на них? Ты можешь знать пятнадцать китайцев из, округляя, полутора миллиарда. Позволит ли это знание заявить тебе, что все китайцы обладают такими-то, либо же иными качествами? Выходит, что ни я, ни кто-либо иной, занимающийся вопросами распространения информации, производных творчества и интеллектуальной собственности не может никак знать, что именно нужно людям, как бы мы ни пытались создать бесчеловечные, соответствующие духу времени и цивилизационному «прогрессу» категории потребителей, уничижающие личностное достоинство каждого человека – это такой ненаправленный ни в кого плевок, попадающий во всех, универсальное оскорбление каждого разумного индивида. Наше апостеори в этом вопросе ничтожно и не имеет никакого доверия, а априори, как известно, во многом неудобно. Категоричность оказывается надуманной и искусственно сфабрикованной во благо упрощение взаимодействия со «стадом», в которое всех нас записали. Это не первый в истории пример того, как людей в их неисчислимом большинстве убеждают в существовании каких-либо «безоговорочно существующих» категорий, в которые теперь, узнав об оных, каждый хочет вступить. Они говорят друг другу: «А ты из какой категории? Из зеленой или из синей? А ты кто по полит-координатам? Какой религии?» и так далее. Это стало удобно, ведь тогда люди начинают кучковаться в общины единомышленников из каких-либо категорий. Теперь это не дикие, необузданные создания, а загнанный в загон домашний скот, который можно использовать на своё усмотрение и который можно уничтожить в любой момент. Таким образом в почти каждом аспекте нашего общества прослеживается заговорщичество во имя упрощения.

Я хочу этим сказать, что нам необходимо не воспринимать реальность категориями и принимать факт трансцендентности мира: мы не в состоянии знать что-либо наверняка, ведь устойчивые факты порой меняются. Я думаю, что нам следует наблюдать за миром в его движении, используя свою душу, как аппарат наблюдения и фиксации информации. Тогда, быть может, мы могли бы бороться сообща с единственной силой, что когда-нибудь уничтожит всех нас. С той силой, что мощнее зла и ненависти, сильнее добра и любви… С той, что изъедает наш мир с первого его дня. С той, что работает, как бриллиантовый механизм.

– Какую силу ты имеешь в виду?

– Абсурд.

Мне казалось, что в этот вечер нелепость пожалела нас, но считал я так лишь в момент опьянения, что кисло-горькой тошнотой подобрался к моему горлу. Удар с дальней стороны доски, нож, сверкнувший в тёмном переулке: абсурд пришёл на саму действительность: пьяный разговор о идеалах, политике, душе, романтизированная сцена забытого всеми бара, где двое бродяг изливают, как в дырявые корыта, свои души. Бессмысленный процесс, не имеющий ни потенциала, не предпосылок – никакого развития – сплошное «А я был сделал так, а я бы сделал то!». От осознания неимоверной глупости меня накрыло жгучее, как полуденное Солнце, чувство стыда – от него никуда не скрыться. Финка ударила в душу – настроение исчезло в миг, покрыв спину потом. Мои усредненные тридцать проходят в цикле глупейших и тривиальнейших социальных клише. Кого не спроси: «Бывало ли у вас так, что вечером в пустом баре вы обсуждали, как глуп мир и как легко его сделать «умным»? Нужно лишь вас назначить президентом мира, о, мировой авторитет!». Любой ответит согласием. Галстук начал резко меня душить – пришлось развязать его и повесить как петлю на шею. Белая рубашка пропитывалась потом, а костюм начал обтягивать всё тело, вызывая приступ клаустрофобии.

Мне захотелось стереть этот диалог из памяти мира, зарыться в какой-нибудь пыльный чердак и не выползать из него до скончания времён. Жана я уважал в этой ситуации куда больше: он, промолвив пару слов, сохранив самоуважение, хладнокровие и золотое молчание, проявив себя прекрасным слушателем, что слушает, но не слушается. Я же был шутом и пустомелей.

Благо, что бармен выручил нас – его репутация говорила сама за себя: он, закончив полировать совершенно чистые бокалы, незаметно бросив взгляд на часы, учтивым шагом направился к нам, чтобы сказать: «Джентльмены, вынужден вас оповестить: наш бар закрывается через пять минут. Повторить?». Идеально! Ни одного лишнего слова, хорошее начало и прекрасный открытый конец, развивающий диалог единственным словом.

– Нет, спасибо. Мы уже достаточно выпили, да и невежливо сидеть до последних секунд, – ответил ему Жан. – Можно чек, пожалуйста?

С кроткой улыбкой бармен кивнул и удалился за терминалом. Я скрылся за кепкой, проиграв эту партию. Перед выходом я успел положить в маленькую корзинку пятьсот рублей чаевых, заметив через отражение в зеркале маленькую благодарную улыбку – единственную стоящую вещь за весь вечер.

– Пойдем прогуляемся, – настоял Жан и задал мне вопрос уже на улице. – Ты в порядке? Выглядишь траурно.

– Это было глупо.

– Что именно?

– Всё.

Медленно мы начали свой путь, не подмечая, куда именно мы движемся. Метро уже было закрыто и развозило последних везунчиков по дальним станциями. Была вероятность поймать некий муниципальный транспорт, но погода была неплоха – прохладный свежий ветер сбил нас с толку, отправив бродяжничать в обход здравого смысла. Барная улица была заполнена группами молодых людей, стягивающихся всё ближе и ближе к друг к другу, но лишь потому, что в месте стечения потоков приходились двери заведений, работающих до самого утра. Многие уже едва ходили на ногах, но оттого громкость и частота смеха была прямо пропорциональна возможности контролировать свои движения. В тёмных уголках слышен был интервальный кашель между рвотными всплесками, либо журчание, вытекающее в протяженные тёмные полосы, сползающие на главную улицу. Такси патрулировали улицу, вырывая из туманного облака сигаретного дыма парочки, решившие для себя вопрос этой ночи.

– Ты слишком серьёзно относишься к некоторым вещам. Не нахожу ничего глупого в нашем вечере, – старался оспорить Жан. – Да, твои взгляды утопичны, но лучше иметь свои фантазии, чем чужие фабулы. Они понравились мне, даже учитывая тот факт, что я склоняюсь к более действенным и реалистичным направлениям.

– Поэтому мне тебя не победить.

– В поддержку тебя отвечу твоими же словами: «Ты победишь перед дверям в Вечность».

– Если они вовсе есть.

– Думаю, важна лишь твоя вера в них. С миром ничего не сделать, но с душой… С душой вполне возможно. Каменные джунгли никуда не исчезнут и пищевая цепочка, поверь мне, тоже. Время, когда человеку было легко жить, склоняется не к историческому периоду, а к месяцам в утробе матери.

Мы погуляли ещё немного, а затем разошлись в разных направлениях, когда вышли на проспект, разводящий нас в стороны нужных нам адресов. Попрощавшись, мы отправились по домам. Я снимал комнату в коммуналке на Петроградке, прибыв в Петербург несколькими годами ранее в надежде, что здесь я смогу обрести необходимую мне мудрость и просветление. За это время я успел сменить множество комнат: со временем каждая из них слишком явно указывала на моё существование —существование, осознание которого отбивало желание жить дальше. Так и выходило, что стоило мне только обжиться, как некое омерзительное чувство, мазня из негативных эмоций, вынуждала меня бежать. Возможно, я не учёл, что себя я всё равно взял с собой. Уж не знаю, повезло мне или нет, но снимал комнату я в той квартире, где проживали и хозяева – милые люди, наверняка столкнувшиеся с кризисом и оттого вынужденные пустить в свою святая святых некоего доходягу с улицы. Им было около пятидесяти, но в глазах не было ни пятнышка маразма или предрассудков – слегка мещанские светлые души – их компания заставляла меня стыдиться себя самого. Иных соседей у меня не было: большинство комнат они оборудовали под свои нужды, а ещё две комнаты они оставили для детей, иногда навешавших их с периодичностью раз в два месяца.

Отец семейства был человеком советской закалки на периферии с возобновлением русских христианских традиций – профессор радиотехнического факультета, не отрицающий существования Бога. Такие иногда доказывают, что смогли уловить волну, на которой вещает свои истины Господь – частота сто восемь – точка – двадцать восемь – радио Истина. У него было острые черты лица, широкая челюсть и надбровная дуга, глаза глубоко уходили в лоб, отчего в обычном состоянии его лицо казалось немного мрачным и недоброжелательным, что не являлось правдой, хоть человеком он был крайне осознанным и серьёзным. Голову покрывала редеющая седина, а на перегородке уместились широкие очки.

Его жена была домохозяйкой, уставшей от работы в банковском деле, предпочтя холодным вычетам тёплую домашнюю атмосферу. Тому, конечно, поспособствовала беременность, перетекшая к окончанию декрета в ещё одну беременность. Возможно, она ожидала, что цикл будет повторяться до самой пенсии и потому решила вовсе бросить работу, хотя подобный расклад всех более чем устроил. Энергичная, немного полноватая женщина, пребывающая всегда в одном и том же позитивном расположении духа. Довольно быстро мне удалось понять, что необходимость в сдаче комнаты является не столько экономическая, сколько человеческая: ей требовалось ухаживать за какой-нибудь живой тварью, на роль которой удачно попал я, будучи, действительно, тварью. Их рыжий кот по имени Васька, хоть и был довольно жирной гадиной, чей аппетит сравним был лишь с чудовищным библейским Бегемотом, но хозяйка справлялась с ним легко. Муж был совершенно нетребовательным и неприхотливым человеком, скромным и тихим – в общем, жену не гонял. Тогда вот им и пришлось подобрать меня, хотя и не сказать, что мне хватало бы наглости просить готовить мне пищу или стирать мою одежду. Ел я обычно в городе, а одежду старался сдавать в прачечные по двум причинам: во-первых, я не хотел быть обузой, но после первых попыток воспользоваться стиральной машиной, я столкнулся с настойчивым желанием просушить, разгладить и сложить мои вещи по цвету, предназначению и ткани; во-вторых, я не очень любил, когда белые рубашки окрашиваются в цвет чёрных носков с проплешинами от мозолей и узких полуботинок. Иногда я подкидывал ей пустяковую работёнку, видя, как её ломает от моей самодостаточности: просил купить пару книг или найти где-нибудь определенную бутылку вина, иногда озвучивал так невзначай: «эх, давно не ел я запеченной индейки!» или говорил, что у меня нет свитера на зиму, приговаривая, что надо бы его купить, а хозяйка с азартом брала с меня мерки и спрашивала пожелания цвета, фактуры, орнамента и «теплоты» будущего свитера. Узнав все детали, она незамедлительно приступала к вязке, что, впрочем, получалось у неё довольно добротно. Я даже предлагал ей сделать бизнес «handmade»1 продукции, ставшей так популярной в последнее время. Это были странные, даже немного нелепые взаимоотношения. Меня устраивало, что никто не тревожил мой покой в отдаленной протяженным коридором комнате, расположенной ближе всего ко входу в квартиру, так что я мог не переживать, что мой ночной приход кого-то побеспокоит. Нравилось мне и сохранение изначального дизайна этой чудной квартиры с проведенной реставрацией: деревянные лакированные полы, лепнина, высокие потолки и стены кремового цвета пергамента, неактивный камин в гостевой и много старой мебели, от которой не пахнет старьём, но винтажем. В моей комнате было всё необходимое: большое светлое окно с занавесками, односпальная кровать с металлическим каркасом и мягким матрасом. Письменный столик прямо напротив окна, вместительный шкаф, комод и тумбочка. Помещался здесь и коврик для йоги, на котором я делал зарядку или медитировал: не очень успешно, но старательно пытаясь достигнуть просветления.