Столик на двоих. Сборник рассказов

В нашей семье с ней было напряженно: мама целый день на работе, брат бегал с мальчишками. Оставался мой любимый папа. Вот к нему я и льнула при любой возможности. Папа меня всячески привечал, но хотел привить и самостоятельность.

– Завтра пойдем с Серегой на футбол. Тебе же не нравится футбол? Побудешь с мамой, приготовите вкусный обед. Хорошо, доченька?

– Нет, я тоже люблю футбол.

Это означало, что номер у отца «не пройдет» и ему придётся брать нас с братом вдвоем. Тоже касалось и рыбалки, охоты, сбора грибов и ягод. Я везде шла рядом с отцом.

Мой отец – военный. Вместе с ним и мамой мы с братом проехали весь Советский Союз. Вот тогда и начался мой «калейдоскоп».

Первый год – рождение на Западной Украине. Позже – город Владимир, где отец переучивался по военной специальности и с двумя детьми на частную квартиру не брали. Меня отправили на полгода в отцовскую деревню к его пожилым родителям. Мама рыдала по ночам, и квартирная хозяйка «сжалилась» над ней и разрешила вернуть меня, уступив нашей семье самую большую комнату в доме. Вот есть же у людей совесть, оказывается. Как семья радовалась моему возвращению. И больше всех, конечно, я.

Отца послали служить на Дальний Восток. Здравствуй, бухта Ольга. Я не ходила в садик, а носилась целыми днями вокруг дома с такими же неприкаянными детьми. Однажды мы нагрызлись кисленьких ягодок, по вкусу напоминавший лимон. Не спали три дня и три ночи. Это оказался лимонник китайский. Наряду с многими полезными свойствами он повышал выносливость организма, вызывал бессонницу, возбудимость нервной системы. Больше мы его в рот не брали. Хватило тех бессонных ночей.

Иногда меня забирал к себе в роту отец. Помню, как он разбудил меня ранним утром, взял за руку и привел на край огромной скалы. Впереди расстилалось своей безбрежностью Охотское море. Мы дождались восхода солнца. И это был ни с чем не сравнимый восторг маленькой детской души. Из-за горизонта начинало выползать солнце, окрашивая голубой небосвод розово-золотистыми лучами. Вслед за ним преображалось и море, одевая на себя такие же праздничные одежды. Над всей этой красотой царило безмолвие.

– Посмотри, как красиво, доченька!

Я молчала, не смея вымолвить от увиденного ни слова. Но эта картина до сих пор в моем сердце.

– А теперь посмотри вон туда, – отец вытянул руку куда-то вперед, указывая мне направление моего взгляда. Я посмотрела вперед и увидала, как из-под глади воды появляется что-то темное и продолговатое.

– Это лодка, папа? – я вскрикнула от неожиданности и восторга.

– Да, она. Возвращается… Ну, помаши ей ручкой и пойдем домой.

Я нехотя поворачиваюсь, пытаясь смотреть на лодку, скосив до предела глаза. Мы спускаемся со скалы вниз и моря становится не видно…

Отца переводят на Курильские острова. Мы живем далеко от моря в глубине острова. Здесь много японских строений. Теперь у нас двухкомнатная квартира с печным отоплением, удобства во дворе, огородик перед домом, коптильня для горбуши, которую отец построил своими руками. Мы с братом во всех делах его помощники. Папа, выходец из крестьянской семьи, хороший семьянин, хозяин. Он очень многое умел: ловил рыбу, охотился на диких кабанов, собирал кедровые орехи, черемшу, ягоды. Мама специалист по домашнему уюту, сбору клюквы, дикого шиповника, из которого, оказывается, тоже варят варенье.

Я научилась ловить рыбу на самодельную удочку, которую мне соорудил папа. Ловили с мальчишками в горной реке форель. У нее очень вкусное и нежное мясо. Форель ловить легко: садишься на краешек моста, насаживаешь червяка, выкопанного накануне за японской фанзой в тепленькой земле, насаживаешь на крючок, плюешь для верности и забрасываешь в стремнину реки под мостом.

Течение в речке быстрое и поплавок успевает побыть в воде несколько мгновений. Но и за них шустрая рыба успевает напасть на червяка, а с ним и на мой крючок. Я ловко подсекаю добычу и вот уже над водой трепыхается средних размеров тушка серебристой рыбки. За полчаса можно было наловить половину трёхлитровой банки. А больше и не надо. Сегодня на ужин хватит. Ведь ловим мы рыбу почти каждый день.

Научились мы добывать и горбушу. Она возвращалась на нерест в наши речки: ничего не стоило рогатиной придавить ее обессиленную тушку и вытащить руками на берег. Несколько мальчишек возраста шести семи лет выходили на отмель горной реки. Вода кишит идущей на нерест рыбы. Их тела ободраны об острые камни и ошметки шкуры колыхались в прозрачной воде. Я рядом с мальчишками.

Мы знали, что для рыбы это путь в «один конец»: как только она отмечет икру, а самец оплодотворит икринки, рыбы погибнут. Нам было жалко их в глубине души. Но азарт охотника перевешивал сочувствие и жалость, и мы заходили в кишащую от рыбы реку. В ход шли заранее приготовленные рогатины и, истратившим все свои силы рыбам, нечем было сопротивляться нашей ловкости и азарту. Их головы намертво прижимались ко дну речки, а ловкие руки мальчишек быстро выбрасывали рыбину на берег. А там другая пара рук отбрасывала их подальше от воды и занималась приготовлением к запеканию. Соль, спички, бумага всегда находились с нами.

Мальчишки разводили костер и запекали ее в глине или просто в углях. Глину находили рядом с рекой. Обмазывали толстым слоем рыбину, натертую предварительно солью, и обкладывали горкой с углями. Через час глина разбивалась, и рыба поедалась всей ватагой. Сочная, с пропекшейся красной икрой, наивкуснейшая, она источала незабываемый аромат. Запивали все крепким чаем, который кипятили здесь же, на костре в большой жестяной банке из-под консервированных продуктов.

Домой мы появлялись в сумерках: сытые и довольные, насквозь пропахшие запахом печеной рыбы. Матери были в недоумении: где это так гуляют их дети, что, приходя домой, не хотят есть?

Единственным недостатком жизни на Курилах было отсутствие средней школы. Начальная была, а средней – нет. Всех старших школьников и моего брата, в том числе, вывозили в интернат в другой поселок, где они жили целую четверть, обихаживая сами себя.

Вспоминая те годы, брат сетовал, что очень нуждался в материнской любви, ласке и заботе, а ее не было. Видимо, эта удаленность и отчуждённость от дома, сама сиротская атмосфера интерната, сыграла немаловажную роль в формировании его замкнутого, молчаливого характера… Он никогда не улыбался на фотографиях, как его об этом не просили…

Курилы позади… Наша семья летит в «теплые» края, в город Грозный, куда отец получил назначение. Мы прилетаем туда после посещения батькивщины – родины отца и мамы. Дедушка Николай и бабушка Ева еще крепкие старики.

В избе шло гулянье по случаю прибытия на побывку их любимого сына. Трещали от топота каблуков полы, пришедшие гости пели полу приличные частушки, лился рекой самогон и портвейн —дедушка сделал запасы. Всем весело, радостно и беззаботно. Хотя бы в этот вечер. А завтра на работу в поле. В колхозе она всегда найдется… Вот председатель пришел за дедушкой: выпивает стопку и просит завтра выйти, «помочь» колхозу. Дедушка долго чертыхался – он давно на пенсии… Но пойдет… Некуда деваться…

Грозный окутал семью удушливой жарой августовского вечера. Нас никто не встретил, и отец выбрал лучшую гостиницу в городе, стоявшую на берегу реки Сунжа. Свободных номеров, как всегда, не было… Почему-то в те времена считалось, что людям незачем ездить из города в город «без дела» и гостиницы им не нужны. А командировочные граждане сами позаботятся заранее о себе.

Папе пришлось взять номер «люкс». Мне до этого не доводилось видеть не то что городскую квартиру, но и подъезд в нее. А уж двухкомнатный номер «люкс» с ванной, белоснежными простынями на модных кроватях, саму обстановку, повергшую меня, второклашку, в глубочайший шок, я видела впервые в жизни.

Прежде всего меня поразило обилие осветительных приборов: бра в прихожей и около прикроватных тумбочек со свисающей тесемкой —проводком, за который надо было осторожно дернуть, чтобы зажечь их. Огромная сияющая люстра в гостиной над большим столом, торшер около раскладного современного дивана. Все они своим светом создавали и уют, и загадочную атмосферу одновременно.

В полированном светлого дерева серванте на низких ножках сиял белоснежный обеденный сервиз с орнаментом, кучей тарелок и чашек. Стройными рядами замерли бокалы из прозрачного стекла, сверкавшие таким же сказочным светом. Заметила я и низкий журнальный столик с глянцевыми обложками журналов, и хрустальную массивную пепельницу.

Горничная, вошедшая вместе с нами в номер, показала, как пользоваться бра, как переключается вода в кранах в ванной, где лежат дополнительные полотенца, стоит посуда и даже телефон. И видя своим наметанным глазом нашу общую растерянность и удивление от увиденного, попросила «без надобности» за веревки бра не дергать, и посудой не пользоваться. Все почему-то одновременно посмотрели в мою сторону… С чего бы это?

Мне первой предоставили возможность мыться в ванне. Из крана лилась горячая и холодная вода. Вот, диво! Я использовала шампуни и долго играла с пеной. Ведь до этого времени мы посещали только армейские или городские бани, жили с минимумом удобств.

– Ну, все, доченька, пора. Вылезай. Еще же Сережа и папа будут мыться.

Это мама очень тактично меня выпроваживала из бархатной пены. Сама она, как всегда, приняла ванну последней, обиходив всех членов семьи.

Они с папой уже сходили в магазин и готовили ужин. Здесь же за большим столом светились красными боками и сахарной мякотью помидоры «бычье сердце», нарезана докторская и копченая колбаса, стояли бутылки с лимонадом «Буратино» и с «Жигулевским» пивом, горой возвышались продолговатые виноградинки «дамских пальчиков», огромный спелый, уже разрезанный на две большие половинки, арбуз, пахнувший свежескошенной травой, дожидался в холодильнике. Папа нарезал ломтями большой круглый белый хлеб, которого я раньше не видела.

Окинув взором все это богатство, красоту и убранство номера, я заявила:

– Я хочу здесь жить! Мне здесь нравится!

Папа от неожиданности даже поперхнулся, а потом засмеялся.

– Чтобы так жить, доченька, нужно быть генералом, как минимум. А я всего лишь капитан.

– И никогда не будешь генералом?

Все посмотрели на меня, как на дурочку. И так было все ясно. Но папа ответил.

– Надо было раньше идти в училище, а не после армии, как я. И вообще…

Он умолк, и мама перевела тему разговора в другое русло… Папа пробыл подростком в оккупации три года и среднюю школу заканчивал экстерном, получив среднее образование единственным из подростков-переростков своей деревни.

Утром мы покинули так понравившийся мне номер – отец, пока мы с братом видели сны, уже «снял» нам жилье, появился на службе и до двенадцати дня рассчитался за «люкс», в котором я хотела поселиться на всю оставшуюся жизнь…

Последним местом службы моего отца стала Камчатка. Мы летели туда на самолете от Москвы до Петропавловска-Камчатского, далее – в поселок Усть – Камчатск на маленьком «Ли-2» с продольными железными лавками вдоль бортов, на которых всех ужасно укачивало и тошнило.

Снова коттедж на четыре семьи, но теперь кирпичный. То же печное отопление.

Дрова жители добывали сами на берегу океана. Командование выделяло грузовую машину и четыре крепких солдата для погрузки плавника. Выезжали на берег теперь уже Берингова моря, сплошь усыпанного выброшенными бревнами.

Около дома все собранное сгружали, и отец искал хозяина бензопилы из местных, чтобы распилить все на чурки. За определенную плату все распиливали, и отец начинал рубку дров. Колол сначала колуном на пластины, а потом топором на поленья. Я долго присматривалась к процессу и когда отец был на службе, а мама на работе, начинала таким же способом рубить дровишки.

Мой брат уже был курсантом суворовского училища в далеком городе Уссурийск. У меня довольно неплохо получалось и, придя со службы, отец удивлялся, что гора из поленьев стала больше…

– Доченька, это не ты, случайно?

– Нет, куда мне… – не глядя на отца, врала я.

И вот как-то раз я рубила самозабвенно чурки и не заметила, как мимо дважды проехал «Газик» командира части. Только увидав замаячившую впереди нервную походку матери, я заподозрила неладное. Быстро забросила топор с колуном подальше на кучу дров и, рысью помчалась за стол «делать уроки». Мама влетела в квартиру, как разъяренная фурия. Не раздеваясь, она бросилась ко мне:

– Наталия, кто тебе разрешал рубить дрова? – прокричала она, глядя на меня своими зелеными глазами, блеск которых не предвещал ничего хорошего. Выпустив свой гнев, мама устало присела на край стула и как-то сокрушенно, не так напористо, продолжила свою речь.

– Не успела прийти на работу – вызывает командир части. «Вашему мужу не хватает времени на рубку дров? Поэтому вы девочку заставляете? Я вам пришлю солдат-пусть все порубят. Вы хотите, чтобы девочка осталась инвалидом? Мать называетесь…» и отправил меня домой. Чтобы я тебя больше с топором не видела! Вон, бери… моего… нашего пупсика и играй с ним. Позор! Какой позор! Девочка называется…

Пупсик был самой любимой игрушкой моей мамы. Она покупала его якобы для меня, но находился он у нее в комнате. Всегда. Выдавался мне по очень большим праздникам.

«Значит случилось событие, после которого маме не жалко дать мне пупсика даже в будний день?» – думала я, прислушиваясь к затихающему тайфуну в ее голосе.

Позже мы с папой долго смеялись, когда я в «лицах» показывала ему разъяренную маму. Он приобнял меня тогда и сказал:

– И все же, дочка, подвела ты меня… Сама рубила, а я, дуралей, не догадался… Мама права, не женское это дело, – и хитро улыбнувшись, зная свой и мой характер, тихонько на ушко сказал мне:

– Ну, если очень хочется рубить – иди за сарай и руби. Там еще дров напилили. И командир не ездит… Только осторожно мне… и, погрозив пальцем, поцеловал меня в макушку… Потом, пройдя несколько шагов вперед, он обернулся и спросил:

– А почему ты не вяжешь с мамой кофточки? Это же интересно и вполне женское занятие?

– А меня она не зовет никогда. Сидит со своими подругами и никогда не зовет.

Отец помолчал.

– Понятно… Ну, иди, доченька… Только будь всегда осторожна.

А мой «калейдоскоп счастья» светился все новыми красками и многочисленными фигурками… Украина, Владимир, Курилы, Грозный, Камчатка… Снова Грозный. Успела ли я полюбить эти края за то короткое время, что жила там? Наверное, нет, а вот запомнила навсегда.

Из этих моих ощущений, воспоминаний и сложилось мое понятие родины. Моей родины. Той, что с «березкой под ветром, склоняясь, растет». Той, которую я узнала, и которая вошла в мою память всеми своими отметинами. От края до края. Которую оберегал и которой служил мой отец. Такое забыть невозможно…

А вязание я не люблю и по сей день. Это интересное и вполне женское занятие…

О болезни, любви и кое о чем еще…

В горле у меня запершило от холодного пива, жадно выпитого несколькими глотками после бани. К вечеру я почувствовала дискомфорт в мышцах – предвестника надвигавшегося недуга. Сразу же улеглась на массажную кровать, служившую верой и правдой уже тринадцать лет. «Русская печь» корейского производства основательно прогрела спину, и я еще надеялась, что «пронесет», но чуда не случилось даже после выпитого аспирина. Хвороба все-таки пробралась в мое в тело. Болела я редко: иногда зимой, продрогнув на ветру, иногда летом, в сезон прохладительных напитков.

Почему-то именно сегодня вспомнилось детство. Родители… Болели ли они сами? По крайней мере, лежащими в кроватях я их никогда не видела. Мама, медицинская сестра, в силу специфики своей профессии, мечтала, чтобы дома у нас никто не болел.

Она насмотрелась на солдат- симулянтов, по любому поводу бежавших в санчасть, в надежде отлежаться от нарядов и прочей армейской жизни. Но с мамой их номер не проходил: измерив прибывшему «страдальцу» температуру, она находила его «годным к строевой» и тут же отправляла хитреца обратно. Видимо, и нам с братом приписывалась та же участь «симулянтов», стоило нам занемочь.

Когда болезнь все-таки «забиралась» в меня, как осеннее серое облако, я мечтала о маминой любви, чтобы она была особенно нежна и ласкова со мной. Казалось, если она произнесет милые сердцу слова, погладит ладонью по волосам, то болезнь выскользнет из меня в ту же секунду. Просто испарится.

В действительности этого не случалось: мама наоборот была строже обычного: говорила нам с братом, что болезнь – испытание и мы должны проявить стойкость и мужество, как будто готовила нас к какой-то суровой, трудной, лишенной всяческого комфорта, жизни. Ласковых слов мы не слышали. Наверное, все прилетает бумерангом из ее детства?

В седьмом классе я слегла с температурой. Мама недоверчиво приложила к моему горячему лбу ладонь и сказала:

– Температура невысокая. Собирайся-ка в школу, доченька… А то отстанешь…

«Отстанешь… Придется тащиться…» – бурчала моя пылающая головушка.

Недоверчиво высунув голову из-под отцовского тулупа, я жалобно посмотрела в лицо матери, надеясь пробудить в ней сочувствие лихорадочно горящими глазами. Но не тут-то было: мама принесла школьные одежки, приставила к кровати нагретые у печки валенки и вышла из комнаты…

– Одевайся. Опоздаешь.

Учительница оказалась более внимательной женщиной.

– Да у тебя температура… Ты вся горишь, детка… Как мама тебя отпустила? Собирайся и иди домой… Я ей позвоню.

Неловкими движениями собрала портфель и со стеклянными глазами покинула класс. Озноб пробрался под школьную форму и ничто не спасало от его колючего панциря. Не помню, как добрела до дома и рухнула, не раздеваясь, в постель.

Мама прибежала следом. Фальшиво зазвучали слова:

– Ой, доченька, температура, да? Сейчас, сейчас… Я тебе таблеточку дам… А мне твоя учительница позвонила, что ты заболела… Ты ей ничего не сказала?

Выражение маминого лица было двусмысленное: смесь вранья и желание, чтобы о нем никто не узнал.

Я высунула пол-лица из-под тулупа и отрицательно помотала головой… Стало жаль эту большую, а по сути, очень маленькую женщину-девочку, запутавшуюся в своих благих намерениях ради собственной дочери… Нам обеим была необходима любовь – исцеляющее все недуги снадобье…

Мама помогла мне снять школьную форму, переодеться в пижаму, надела на ноги шерстяные носки с сухой горчицей.

– Мамочка, спой мне песенку про котика… Пожалуйста…

Мама устало присела на краешек постели, подоткнула края тулупа под одеяло и запела своим заунывным, жалостливым голосом:

– Пошел коток в лесо-чек…

Из глаз, как по команде, у меня хлынули слезы…

Прошли годы. Я – взрослая женщина. Приехала к родителям рожать первенца. Я люблю маму и мечтаю о ласковых словах… С возрастом она стала не такая категоричная, много мягче, внимательнее к нам, взрослым детям, живущим от нее вдали… Но ласковых слов от нее мы, по-прежнему, не слышали…

Мама осторожно водила ладонью по моему «Эвересту».

– Ой, – она вдруг испуганно отдёрнула руку от живота. – Он там шевельнулся…

– Конечно. Уже большой ребёночек. Семь месяцев как никак.

На самом верху живота блуждала небольшая подвижная шишка. Мама с удивлением наблюдала за ней.

– Вот мы его растревожили своими разговорами. Давай тихонечко полежим…

Помолчали. Я прислушивалась к шелесту занавесок открытого окна, колыхавшихся от порывов теплого летнего ветерка.

– Мам, а как ты рожала Сережу? Расскажи… Вот я даже не знаю, как я это почувствую…

– Почувствуешь… Сначала заболят кости таза – организм начнет подготовку к родам и косточки начнут как бы раздвигаться. Но это долгий процесс, постепенный. Не вдруг. Потом живот опустится, станет ниже. Значит, что скоро уже… Ну, и в самом конце, почувствуешь нарастающие, тянущие боли. Будет открываться проход… Ну, как бы двери на «выход»…

– Ой, мама, мне страшно…

– Без боли ничего не происходит. Можно потерпеть. Совсем недолго. Надо только правильно дышать, тужиться, слушать акушеров…

– Хорошо. А дальше что?

– Дальше выйдет ребеночек. Его акушеры примут, перевяжут пуповину, перережут ее и слегка похлопают ребеночка, чтобы он задышал самостоятельно. Обработают, завернут, прицепят три бирочки: на ручку, на сверточек, на кроватку… и унесут отдыхать.

– Не перепутают?

– Нет… – мама улыбнулась. – Поэтому на бирочках сразу пишут фамилию, время рождения, вес и номер родившегося.

– Ну, тогда я спокойна.

Я подложила мамину ладонь под щеку и прикрыла глаза.

– Мамочка, спой мне колыбельную про котика и погладь по голове…

– Тебе же она никогда не нравилась… Ты говорила, что тебе не спать под нее хочется, а плакать…

– Спой, пожалуйста…

Мама запела своим жалостливым голосом, делая ударение на последнем слоге, и в такт проводила ладонью по моим волосам:

– Пошел коток в лесо-чек, нашел там пирожо-чек, сам я разочек укушу, а остальное Наташеньке своей отнесу…

На последних словах у меня из глаз потекли слезы: я представила, как коток принес мне свой надкушенный пирожок, а я не беру его, потому что он кот… Животное, одним словом. Да еще живущий в лесу… От этой брезгливости и жалости не понятно к кому и заплакала…

– Ну, вот… Я же говорила, что расплачешься… Все, поспи немножечко. Все будет хорошо…

Мама укрыла меня простыней, и я заснула спокойным сном…

Назавтра мы в полном составе подъехали к роддому.

Я уже подняла руку для прощального помахивания, как вдруг услышала душераздирающий вопль из открытого окна, расположенного рядом с входной дверью! В следующую секунду раздался не менее сильный рев из окна по другую сторону двери. Я вздрогнула, ойкнула и отпрянула от уже тянувшихся ко мне рук сухонькой, похожей на воробышка, русской старушки, санитарки. Сделала шаг назад. Мама, наблюдавшая за мной с улицы, подбежала и, взяв под локоть, спросила:

– Доченька, ты испугалась? Это роженицы кричат… Больно им… Мама поддерживала меня под руку и в то же время не давала развернуться.

– Мама! Я туда не пойду! Их там режут! – я прижала свой пакет с пожитками к груди и развернулась в сторону машины отца, чтобы пройти несколько десятков шагов и убежать от этого места далеко и надолго.

– Ну что ты выдумала? Они кричат, потому что рожают, а тебе еще два месяца лежать! Это совсем другое отделение. Экстренное. Их со всех концов везут. У тебя все по-другому: ляжешь, тебя подготовят, все будет мягко, спокойно…

– И без боли? – я с испугом продолжала смотреть на маму.

Мама посмотрела на меня, как бы решая: говорить мне правду или нет. Но природная тяга к честности перевесила, и она тихо, как бы извиняясь за что-то, произнесла еле слышно:

– Ну, совсем немного поболит. Совсем чуточку…

Уловив в маминых словах нотки сочувствия, я пришла в себя:

«А правда, куда я собралась? Рожать то все равно придется… так лучше здесь, под присмотром… И родителей мучаю…»

– Ладно. Пошли, мама…

Мы снова направились к стеклянной двери, где меня терпеливо дожидалась все та же старушка-воробышек.

– Пойдем, милая, пойдем, касаточка. – Старушка цепко взяла меня под руку и показав маме знаком, что та может уходить, засеменила рядом с моим туловищем.

«Касаточка… Это акула что ли?» – подумала я, как будто то думать больше было не о чем.

Мама смотрела мне в след, смахивала слезы и что-то шептала губами.

Я уходила в неизвестность…

Муж, к тому времени сам только что оправившийся после болезни, на второй день поставил горчичники, а к вечеру того же дня, услышав мой ужасный «лающий» кашель, приладил компресс на горло.

«Вот значит зачем нужны мужья в таком возрасте…» – с улыбкой и нежностью подумала я.

Третий день болезни выдался самым тяжелым: непрерывный надсадный сухой кашель, сотрясал все тело. Болела голова, уши, глаза.

Вдруг позвонила младшая дочь: ей приснилось, что я умерла… После таких снов человеку говорят, что он будет жить долго. Но осадок все-таки остался…

Как могла, успокоила ее, а сама задумалась:

«А, действительно, если я вдруг умру? Как жизнь моей семьи пойдет дальше? Как они переживут встречу с неизбежностью? Что привнесётся в их жизнь, а что уйдет безвозвратно?»

Вопросы заставили посмотреть на пронёсшуюся жизнь, как на кинопленку, запущенную с ускорением… Вот я все и увидела…

Все кажется не идеальным, но можно и нужно жить дальше, по совести…

Через несколько дней мое состояние заметно улучшилось. Пока я отлеживалась, «мои» согрупники-писатели сочинили новые рассказы, сказки… Жизнь в них полна любви, и она повсюду. Ее дарят совершенно разные люди: близкие и незнакомые.

А я учусь жить без мамы… Без ее любви… Теперь пою колыбельную своим дочерям, приезжающим так ненадолго «в гости» и мечтающим хоть на минутку побыть в своем, уже далеком, детстве… Вместе с котиком…

Я возвращаюсь ко всем вам, милые мои, родные люди… С любовью…